Новые рецензии «Афиши» «Шаламов» Валерия Есипова, «Старые черти» Кингсли Эмиса, «Острое чувство субботы» Игоря Сахновского и «Музыка ножей» Дэвида Карноя
«Шаламов» Валерия Есипова
Среднестатистический интеллигент помещает Шаламова на рейтинговой шкале где-то сразу после Солженицына — такой вроде как аналог, чьи двадцать лет лагерей и хрестоматийные тексты вполне годятся для того, чтобы иллюстрировать тотальную бесчеловечность и бесперспективность советского проекта, который понятно чем кончается — Колымой, но почему-то, черт его знает, все же менее авторитетный. Про то, что В.Т.Шаламов писал — в здравом уме, без каких-либо корыстных побуждений — в «Литературку» письмо с тирадой против использующих его тексты антисоветчиков, а Солженицына в последние годы презирал, знают немногие, а хотят знать — еще меньше: всем этим борцам с коммунистической чумой удобнее, чтобы Шаламов оставался «нормальным»; как зэки, помните, в рассказе «Шерри-бренди», которые умудряются продолжать получать пайку за мертвого поэта. После выхода этой книги, в которой осуществлен пересмотр итогов приватизации Шаламова либеральной общественностью, будет сложнее пользоваться «судьбой» Шаламова и его текстами в недобросовестных целях.
«Острое чувство субботы» Игоря Сахновского
Сначала кажется, что «Острое чувство субботы» — роман в «сахновских» рассказах. Герои разные, но все это жители одного города, и они как-то связаны друг с другом; формальный общий знаменатель — грамматика, повествование от первого лица. Вот уж это «я» так «я»: рассказчик якает не как все кто ни попадя — просто чтоб история выглядела поубедительнее да поестественнее, а моделирует для каждого «я» целый мир, в ручном режиме; это полноценные, яркие, «цветные» «я» — у каждого своя речевая манера, не спутаешь с другой. Виртуоз, что тут скажешь; так-то оно так, однако ж в третьей трети книги выясняется, что автор не планировал делать из этих своих «я» никакого «они». Сахновский-комедиограф и Сахновский-лирик пропускают на авансцену Сахновского-экспериментатора. Ни с того ни с сего — после того как повествование набирает здоровую инерционность, принцип появления и взаимодействия друг с другом персонажей ясен и ждешь того, что цепь замкнется, — композиция рушится, и роман отменяется.
«Старые черти» Кингсли Эмиса
Не та комедия, которую следует включить в первую десятку самых смешных всех времен, — эмисовскому «Везунчику Джиму» она, пожалуй, уступает, — однако в сотню «Черти» попадут без каких-либо сомнений. Теоретически «Старые черти» — комедия положений и нравов одновременно, хотя на практике здесь ничего существенного не происходит (ну есть там одна смерть, но настолько нелепая, что принять ее всерьез невозможно; один скандал — но тоже, в сущности, смехотворный), да и нравы в Уэльсе тоже не то чтоб чересчур экзотические — не считать же за пороки злословие и пьянство. Роман состоит из пространных диалогов мужей и жен (надевать или не надевать шляпу; разговор ведется «с напускной нормальностью, словно супруги-англичане в соцстране, которые из страха, что их подслушают, сговорились быть скучными»), перемежаемых внутренними — гамлетовскими по степени драматизма — монологами, свидетельствующими об озабоченности героев своей перистальтикой.
«Музыка ножей» Дэвида Карноя
У Платона в «Государстве» есть история о пастухе Гиге, который обнаруживает кольцо, позволяющее превращаться в невидимку. Пастух — неплохой парень, кстати, — разумеется, начинает с того, что обеспечивает себе качественный секс: царица и все такое. Мораль Платона — никто не может устоять перед искушением нарушить закон, если гарантированно уйдет от наказания. Эффективны лишь запреты, обеспечиваемые обществом; на моральные табу лучше не рассчитывать. Соответственно, репутация человека и его внутренняя сущность не одно и то же: на людях человек может соблюдать все знаки дорожного движения, но как только радар выключается, он вдавливает педаль газа в пол и укладывает стрелку спидометра за отметку «200». Даже те, кто никогда не слышал о Гиге, догадываются об этой особенности человеческого поведения — и поэтому, когда мы слышим о том, что некто, весьма, в принципе, привлекательный, возможно, совершил преступление, то склонны подозревать его, как всякого другого. На этом допущении и строится детектив Карноя.