Как работает первый в России госпиталь для тюленей

Ранней весной, с марта по май, на побережьях Приморья погибают тюлени. Кто-то из них слишком рано разлучился с мамой, кто-то запутался в рыболовных сетях, кто-то испачкался в нефти. Чтобы выжить, им нужна помощь человека — лекарства, питание, уход. Десять лет назад Лора Белоиван открыла первый в России центр, который помогает тюленям, попавшим в беду, а потом снова отпускает их в море. 

Раньше я работала в Дальневосточном пароходстве. Во время работы я много раз была на Чукотке и видела там китов, моржей и тюленей во всех видах — и живых, и мертвых: освежеванных, обезглавленных. Долгое время я считала морских зверей исключительно продуктом питания и теперь понимаю, почему многие люди воспринимают их как рыб — это плохо, но естественно, когда не имеешь с ними дела и не пытаешься ничего о них узнать. Для меня все изменилось, когда мы нашли на побережье нашего первого тюленя.  

Тогда случилась поучительная история. Дней за десять до меня на том же самом месте другая девочка нашла тюлененка. Она была журналисткой местной программы. Девочка выехала вместе со съемочной группой снимать этого бедолагу, пожалела его и забрала домой. И столкнулась с полным информационным вакуумом: специалистов, которым можно было бы этого тюленя передать, просто не было. Поэтому утром она отвезла его туда же, где взяла. Что сделала я: точно так же не владея никакой информацией, написала в ЖЖ, что тюленя забирать было нельзя, что журналистка разбила тюленью семью. То есть транслировала глупость высшей пробы: тот детеныш уже потерялся, он уже был обречен без человеческой помощи, оказать которую ему попыталась эта журналистка. Она просто не знала, что делать.

Через десять дней мы с мужем выгуливали собаку на том же побережье, нашли помирающего тюлененка и притащили его домой. Мы два дня не знали, что с ним делать, пока не вышли с помощью ЖЖ на ирландский реабилитационный центр. Для нашей находки, к сожалению, тоже все закончилось плохо: через две недели Чувырла (так мы ее назвали) умерла от аллергического шока на совершенно невинный глистогонный препарат. Ирландцы нас все это время консультировали, динамика была хорошая, но аллергия — вещь непредсказуемая. Мы ужасно переживали, и эти дни перевернули нашу жизнь. Мы вдруг ясно поняли, что хотим заниматься выхаживанием тюленят. К тому же было понятно, что у нас уже появился какой-никакой опыт, что на следующий год кто-нибудь, наткнувшись на умирающего тюлененка, обязательно обратится к нам. Просто потому, что больше не к кому.

Все закрутилось очень быстро. Как мы решили, что хотим заниматься тюленями, нас тут же пригласили принять участие в экспедиции на Курильские острова. Уже через четыре месяца мы начали учиться и работать в ирландском реабилитационном центре — том самом, который нас консультировал. Поехали волонтерами, на месте озвучили свои планы, и нами занялись очень серьезно: мы отработали все ситуации, которые только могут случиться, нас готовили как будущих специалистов. На тот момент, вернувшись из Ирландии, мы были единственными в России сертифицированными seal-handlers — специалистами по выхаживанию тюленьего молодняка и возвращению его в естественную среду обитания.

Городскую квартиру пришлось продать: одного опыта с тюленем в ванной хватило. Это была сталинка недалеко от центра Владивостока, с окнами, которые выходили на море. Наверное, хорошо, что все так сложилось: панорама из окон теперь перечеркнута знаменитым мостом. 

Мы купили дом в деревне в 60 км от города и въехали туда. Как только растаял снег, наняли рабочих и построили уличный вольер, в который вписали пластиковый бассейн. Бассейн нам достался вместе с домом: это было одной из причин, по которым выбрали именно это дом, — во дворе мы увидели перевернутый бассейн-трехтонник. Мы спросили, остается ли бассейн, а когда узнали, что остается, решили, что это знак. В тот первый год у нас больше ничего не было, только на скорую руку выстроенный вольер и этот пластиковый бассейн. Мы даже не успели осмыслить ситуацию, подумать о том, что будет, если тюлень появится раньше, пока на дворе еще минусовая температура. В первый год обошлось: тюлень появился в апреле. В июне мы его уже выпустили. И зарегистрировались как реабилитационный центр.

За этими словами не стояло ровно ничего: все, что у нас было, — пластиковый бассейн и единственное выпущенное животное. Нам было важно в первую очередь обозначить себя, показать, что к нам можно обращаться, если вы обнаружили тюленя на побережье. И следующее животное все-таки появилось в марте: на улице было очень холодно, поэтому маленький тюлень гулял прямо по дому. Все медицинские манипуляции приходилось делать, как криминальные аборты в Одессе 50-х: на кухне, сдвинув в сторону кастрюли и сковородки. Журналисты местного канала захотели снять репортаж, приехали и ужасно разочаровались. Это сейчас у нас есть и кормокухня, и карантинник — отдельное здание со стерильным помещением и раздельными боксами для раннего содержания тюленят. Тогда же тюлень гулял по комнатам и периодически присасывался к большому керамическому горшку с пальмой.

Тюлений сезон начинается в марте, а в конце июля мы обычно выпускаем последних животных. В начале сезона день строится так плотно, что я даже себя не помню: весь март и весь апрель — постоянное функционирование сутки напролет с небольшим перерывом на ночной сон. Мы заканчиваем работать в час ночи, а начинать процедуры нужно уже в шесть утра. Параллельно приходится не только заниматься животными, но и решать множество сопутствующих вопросов — от закупки рыбы и медикаментов до экстренных выездов за тюленями, например. Люди звонят и говорят, что нашли зверя, через пять минут звонят другие люди из совершенно противоположной точки, то есть двое животных появляются одновременно на расстоянии семисот километров друг от друга. Это значит, что нужно срочно посылать одних волонтеров в одну сторону, других — в другую, но сперва их еще нужно найти.

В средний период становится немного легче: прибавляется времени на сон. Но тюленям по-прежнему нужно много внимания, еще лечебные процедуры, продолжают поступать новые животные, для которых этот период будет начальным. Легче всего в конце: тюлени играют в бассейнах, день проходит более-менее упорядоченно. Ты понимаешь, что в ближайшее время уже, скорее всего, не будет новых звонков и выездов. Хотя случается разное: в этом году у нас внезапно появились две взрослые крылатки, которые в принципе не водятся в наших краях, — две двух-трехлетние самки проплыли через проливы Лаперуза и Татарский, пересекли залив Петра Великого, вылезли на понтон судоремонтного завода в центре Владивостока и попытались впасть там в анабиоз, чтобы переждать окончание линьки. Нам пришлось их забирать, просто чтобы дать возможность перелинять в безопасности и доспать положенное — не на раскаленном железном понтоне, а в прохладном помещении карантинника. Хорошо, что он к тому моменту уже был пустым, иначе нужно было бы что-то изобретать: наши южные ларги и арктические крылатки — несовмещающиеся виды с разным набором бактерий.

И в этом году легкого периода не было. После отъезда нашего единственного штатного волонтера оставалось еще двое тюленей, и тут вдруг ударила страшная жара. На улице каждый день 32 градуса, вода в бассейнах греется с космической скоростью. Надо было постоянно находиться рядом с бассейнами — следить, сливать, доливать из водопровода, бегать в морозильные камеры за льдом — замораживала пластиковые пятилитровки с водой, бросала их в бассейн, через час меняла на новые.  Тюленю хорошо, когда вода 17 градусов, а у меня катастрофичные 26. Сбивала до 18 и поддерживала. Это было очень тяжело.

Как такового штата у нас нет: нет ни одного человека, который бы получал зарплату. Есть я, есть мой муж — ветврач, и в тюленятнике он выполняет тоже ветеринарную работу, есть «антикризисный менеджер» Ольга — на случай внезапной войны и экстренной необходимости принять какое-то решение, требующее коллегиального осмысления, есть бухгалтер-волонтер Таня, единственный постоянный волонтер Юля, приезжающая из Иркутска на месяц в самый пиковый период. В следующем году мы хотим построить волонтерский домик, тогда сможем приглашать волонтеров на полную катушку — сейчас мы очень ограничены в этой возможности и всем отказываем, потому что волонтеры могут жить только в нашем доме. Площадь позволяет, но не позволяют этические соображения — получается интегрирование незнакомого человека в семью, а это трудно всем участникам процесса.

Государство нам не помогает и не обязано помогать вообще. Как оно, интересно, могло бы нам помочь? Что нам у него просить? Зажигалку, чтобы прикурить сигарету? К тому же оно и так совершает определенные движения — в 2009 году появился запрет на промысел бельков, а с января 2016 войдет в силу запрет дрифтерных сетей, это очень хорошо, это и есть помощь на уровне государства. Мне не нужно, чтобы государство приходило ко мне и строило очередной вольер. Наоборот, было бы очень хорошо, если бы оно не посягало на те функции, которые уже выполняют его граждане. Мне грех жаловаться: нами не интересуются те органы, которые обычно интересуются всеми, — к нам не приходят пожарные и санэпидемстанция. Мы работаем на нашей личной, частной территории, нас как бы не существует.

Наш маленький тюлений госпиталь работает, конечно же, за счет благотворительности, и это мировая практика. И — да, я вовсю использую «человеческий фактор». Мой человеческий фактор — определенная популярность в соцсетях, довольно большая аудитория в фейсбуке. Когда мы только начинали заниматься тюленями, уже сложился круг читателей в ЖЖ в несколько тысяч человек. Как только я написала там, что мы с Павлом планируем организовать реабилитационный центр, огромное количество людей сразу же отозвалось и предложило помочь деньгами. Первые несколько лет мы тратили на тюленей исключительно собственные финансы, но это была такая принципиальная позиция: сперва показать, что мы действительно умеем работать. Но я всегда знала, что в случае необходимости смогу обратиться за помощью. Поэтому не представляю, как начинать подобное предприятие с нуля, когда у тебя есть только реальные друзья и нет так называемых виртуальных, — наверное, должно уходить много сил на работу с разными структурами, грантами. От грантов я тоже не отказываюсь: в позапрошлом году мы получили небольшой грант от IFAW и купили на эти деньги фильтровальные установки. Мы получили немного: чуть больше ста тысяч рублей, но ровно столько нам и было нужно. Сейчас мы уже можем обращаться и за более крупными суммами, в том числе и к частным жертвователям, — но для этого понадобилось проработать 10 лет. Если бы мы существовали только второй или третий год, это было бы просто невозможно.  

Нам нужно больше волонтеров. Нужно ввести в нормальную практику посещение нашего центра, чтобы чаще показывать людям животных, рассказывать об их привычках. В Ирландии и Голландии приглашать посетителей считается правилом хорошего тона. Сейчас, чтобы провести экскурсию, я с трудом нахожу в своем графике два часа, поэтому для проведения регулярных экскурсий нужна или более свободная я, или специально обученный волонтер. Интересно, что у голландцев вход стоит денег — два с половиной евро. Но этими деньгами не отбить даже дневной рацион, там живет до 400 животных в сезон. Зато если через центр проходит в день 100 или 200 человек, то хотя бы один из них может оказаться потенциальным донором, и это будет прекрасно. При этом главная задача — просто показать людям морских животных, объяснить, что тюлени не рыбы. Конечно, ситуация двоякая: животных в госпитале неэтично эксплуатировать, поэтому мы не учим тюленей трюкам, не разрешаем людям приближаться на определенное расстояние. Посетители просто стоят и наблюдают, а мы видим, как меняются их лица, когда они понимают, что каждое животное здесь — отдельная личность. Что, когда у тюленей все хорошо, им весело, они играют, как счастливые дети. Что все они должны были умереть, если бы люди им не помогли: у нас нет ни одного тюленя, который был бы взят из природы просто так.

Дети тюленей называются щенками, потому что тюлени похожи на собак некоторыми физиологическими свойствами — строением челюстей, например. Как и собаки, тюлени тоже могут привязываться, но не дай бог это допустить: мы должны вернуть зверя в природу диким. Каждое животное ищет контакта с человеком во время реабилитации, пытается установить визуальный контакт и настойчиво ловит взгляд в течение одного-двух дней. В это время нужно с ним сократить все контакты до минимума: убрал вольер, накормил, ушел. А тюлень еще и бежит за тобой. Пожалуй, эти моменты оказываются самыми тяжелыми эмоционально: когда отворачиваешься, закрывая за собой дверцу, чувствуешь, как будто не дал голодному кусок хлеба. Тяжелее только переживать гибель животного, которое не получилось спасти.

Распространенная практика — называть тюленя именем человека, который его нашел и принял участие в его судьбе. В этом сезоне у нас были Жека, Денис, Павлик и Алекс — по именам нашедших их людей. Иногда мы называем животное по каким-то характерным особенностям, как называют кошек и собак. В следующем году собирались называть тюленей именами индуистских богов, но Юля стала читать дневники Нансена и наткнулась на список собак из его упряжки. Все эти собаки погибли в экспедиции, их было 26, и я предложила Юле дать им второй шанс, назвать наших будущих тюленей именами нансеновских собак. 

Наши ближайшие планы — расширять инфраструктуру, потому что карантинник оказался мал для животных. Обычно пяти боксов хватает, но в этом году в боксах пришлось держать по двое тюленят. Это все рабочие моменты — будем просить деньги у благотворителей. Благотворительность вообще творит чудеса: в этом году мы собрали даже больше денег, чем в прошлом, докризисном, так что можем планировать крупные траты. Например, отдельное водоснабжение для тюленятника, потому что сейчас мы тратим воду, которая принадлежит всему нашему кварталу. На скважину деньги прислал благотворитель, который попросил его имя нигде не упоминать. И это далеко не первый в нашей практике случай, когда человек присылает довольно крупную сумму и просит не разглашать его имени. Я понимаю почему и поступила бы точно так же. Благотворительность — это диалог с Богом или на крайний случай с собой, но никак не с широкой общественностью.

С книгой про тюленей, которую я сейчас пишу, все получилось очень забавно. Нужно было срочно придумать заголовок для рубрики, чтобы поставить мой текст в «Новую газету», но придумывалась только ужасная чушь, то пафосная, то пошлая. Я тогда сказала, что когда-нибудь напишу книжку, которая будет называться «Все на свете — тюлень», хотя не собиралась ее писать еще лет десять минимум. Но от срочной необходимости поделиться названием с рубрикой в «Новой» книга вдруг как-то пишется сама, как будто у меня уже был план. Но никаких планов, черновиков и графиков по книге у меня нет, да и быть их не может. В этом смысле работа писателя напоминает благотворительность: и то и другое должно идти от избытка, но ни в коем случае не по принуждению. Нельзя себя заставлять отдавать последнее — последние силы, деньги и время, — иначе это не будет работать. Или будет, но так, что лучше бы совсем не работало.

Деньги, как и время, — это чистая энергия, которую невозможно обмануть. Можно превратить одно в другое либо получить их от кого-то другого, и тогда этот кто-то сберегает твои физические ресурсы. Деньги жертвователей спасают наши собственные силы, которые мы можем отдать зверям. Это закон сохранения энергии. Я ненавижу, когда о тех, кто жертвует деньги, говорят, будто они «отмазались», «перевели копеечку и успокоили совесть», — это очень, очень вредный, пагубный вектор дискуссии. Никто и не просит иного участия, невозможно обеспечить всех желающих помочь возможностью помыть пол у нас в карантиннике. Я сама его помою или Юля — мы прекрасно моем пол и стены, стираем тюленьи пеленки, убираем кровь и гной — мы справимся. Я страшно благодарна всем нашим жертвователям, хотя, наверное, большая часть не понимает, что они делают. На самом деле они настоящие доноры. Они ведь практически сдают свою кровь на переливание: переводя нам деньги, они отдают нам часть своей силы, мы передаем ее тюленям — и тюлени выживают.