Анкета Алексей Евдокимов, писатель

— Что вы сейчас видите перед собой?

— То же, что и 100% всего своего рабочего времени, — экран ноутбука. Этот же ответ можно трактовать и в более абстрактном смысле — например, в отношении видов на будущее: в будущем своем (не учитывая всегда необходимую поправку на «неизбежные на море случайности») я вижу ту же самую работу: литературную и журналистскую. То есть, опять же, все те же кириллические буковки на жидкокристаллическом дисплее.

— Про что будет ваша следующая книга?

— Я довольно давно чувствовал за собой некое смутное «поколенческое» (извините, не люблю это слово) обязательство, связанное с тем, что я как-никак принадлежу к последней генерации, успевшей застать Советский Союз в относительно осмысленном возрасте: я родился в 1975-м, успел пройти полный пионерский «цикл» и получить серпасто-молоткастый паспорт. Чувство, что это стоит как-то отрефлексировать на бумаге, укрепилось во мне несколько лет назад, когда Россия в меру нынешних своих способностей воспроизвела в политической, общественной и даже частной жизни зрелый застой (тот самый, который я еще помню), а мои ровесники ударились массовую сетевую ностальгию по пионерскому детству (все эти «Энциклопедии нашего детства» и проч.). Мне казалось, что корни этой странной ностальгии в том, что мои плюс-минус ровесники — это последние из тех, кто воспитывался в обществе навязанного идеализма, но кто был вынужден жить уже в обществе столь же навязанного предельно примитивного прагматизма. В любом человеке заложено и то, и другое, и идеализм, и цинизм, и биологическое начало, и то, что к инстинктам не сводимо, — и вот о соотношении в нем всего этого, о том, как оно меняется в зависимости от обстоятельств и общественных установок, книжка и будет.

— Как вы думаете, кто лучший писатель вашего поколения и почему? (Необязательно конкретную фамилию.)

— Смотря что считать поколением. Откровенно говоря, среди ровесников (от 30 до 40, допустим) мне сложно назвать автора, который был бы для меня безусловным авторитетом. Но если трактовать поколение несколько более расширенно, т.е. как круг людей со сходным жизненным опытом и общей понятийной системой, то тут особо думать не придется: Дмитрий Быков. По-моему, лучший роман, с которого начались нулевые — это его «Орфография», лучший роман, которым они закончились, — его же «Остромов».

— На какую историю можно поймать любого читателя?

— На историю, апеллирующую к базовым эмоциям: на потребности в сопереживании возник жанр мелодрамы, на любопытстве — детектив и т.д. Чем меньше авторской рефлексии и вообще авторской личности в трансляции эмоции — тем шире читательский круг: см. тиражи Донцовой или Стефани Майер. Суметь зацепить максимально широкого читателя и при этом вложить в текст полноценное, осмысленное, индивидуальное авторское высказывание — задача, стоящая перед любым амбициозным прозаиком, но успешно решаемая считанными единицами.

— В русской литературе правда есть что-то особенное — или все это отговорки людей, которые не интересны никому, кроме своих соотечественников?

— Если не говорить о классике, которая создавалась совсем другими поколениями и  совсем в другой стране (будь то Россия позапрошлого века или сталинский СССР), то в русская литература — это рядовая (без оценочного смысла) европейская литература со своей спецификой, вытекающей из специфики российской общественной и бытовой реальности. Не больше и не меньше. То, что сейчас она мало интересна кому-то за пределами бывшего СССР, проблема одновременно субъективная и объективная. Субъективная часть — к сожалению, русская проза в данный момент на изрядном спаде, интересных авторов и качественных текстов негусто. Объективная — Россия вообще сейчас на периферии мирового внимания (по самым общим причинам, не имеющим отношения к словесности). А что до разговоров об особой духовности России или русской литературы — то это такая же беспросветная чушь, как все без исключения разговоры о духовности. Нет никакой духовности — все дело в таланте и работоспособности. Это касается всего, не только литературы.