Анкета Сергей Самсонов

— Что вы сейчас видите перед собой?

— Открытый Safari на черном MacBook MB404. Пачку «Винстона» с предупреждением, что курение может стать причиной импотенции, а жизнь — причиной смерти.

Перед внутренним взором — коричневые замшевые ботиночки Clarks, в каких британские солдаты топтали африканскую пустыню, воюя с солдатами фельдмаршала Роммеля.

Еще глубже... ну да, еще глубже... я же типа «писатель» — и поэтому должен постоянно держать перед внутренним взором, сука, что-нибудь эдакое... еще глубже — дугой, в три погибели согнутые, склонившиеся под тяжестью толстого ледового панциря березы и клены, их стекшие вниз ветки, перевернутые кроны. Вот это апокалиптическое зрелище преображенной, вывернутой флоры после ледяного дождя над Москвой и окрестностями. Вот это очень важно, важнее даже, чем коричневые замшевые ботиночки Clarks, — когда тебе вот так напоминают, кто здесь Хозяин, кто может так корежить, скручивать и выгибать стволы. Беспощадная, людоедская, не знающая человека красота — она не для нас, это мы для нее. Я прямо даже вдохновился и страниц ...дцать про это написал в четвертом томе своего великого романа «Буй Волобуева». То есть там стояли какие-то поселки, города без света, десятки тысяч человек остались без благ цивилизации, я сам вот остался — на целых, наверное, десять часов. И правильно остались, мне сдается. Что ты такое смотришь, что читаешь, что слушаешь, что пишешь, чтобы тебе давать под это дело электричество? В одной запаянной в прозрачный лед ничтожной веточке гораздо больше смысла, изыска, откровения, зачем ты живешь, чем в уйме человеческих потуг чего-то там себе присвоить, кем-то стать, куда-то вскарабкаться. 

— Про что будет ваша следующая книга?

— Про композитора, пишущего нечеловеческую музыку, и, разумеется, про женщину, рожающую в муках. 

— Как вы думаете, кто лучший писатель вашего поколения и почему? (Не обязательно конкретную фамилию.)

— Не очень представляю «границы» своего поколения. Слишком все разные, одни пишут, как в 60-х годах прошлого века (и множат бессмысленные высказывания под видом реалистических романов о «нехватке труб нужного диаметра на трубопрокатном заводе»), другие стараются быть в тренде (и работают под Пелевина или Джулиана Барнса, не важно).

Мне кажется, сейчас имеет смысл говорить о выживании «литераторов» как вида, о сохранении литературы как способа описания и постижения мира. Тут не о первенстве уже идет речь — о сохранении «дара речи». Чтоб слово было живым, чтоб, полустертое, замызганное в неправом употреблении, оно вновь «заиграло», сейчас невероятно надо извернуться. Вот те, кто изворачиваются и как-то прорываются сквозь стену слов-пустышек к живому говорению, и есть те лучшие. Но это все мужчины постарше, им всем за сорокет.

А что сейчас у «сверстников» творится, пока об этом рано говорить. Уместнее речь вести о свежих литературных впечатлениях, а не о «знаковых фигурах». Из последних моих впечатлений: сочинения Валерия Айрапетяна, Евгения «Сынка» Алехина и Дмитрия «Снежные Немцы» Вачедина.

— На какую историю можно поймать любого читателя?

— Литература — это не история, а властное высказывание. «Читатель» — сторона пассивная. Его надо поймать и изнасиловать. «Нравится, не нравится — спи, моя красавица». 

— В русской литературе правда есть что-то особенное — или все это отговорки людей, которые не интересны никому, кроме своих соотечественников?

— Особенность — в дикарском, первобытном доверии к слову (сакральное отношение к которому у людей моей страны сохранялось дольше, чем у представителей прочих народов). В пределах галактики Гутенберга у русской литературы была гегемония в мире, такая же, как в космосе у СССР, что и давало Гумилеву основание говорить о литературных Париже и Лондоне: «По сравнению с довоенным Петербургом все это — немного провинция». Потом логоцентрический мир коллапсировал, и русская литература стала «провинцией провинции». То есть вместо поучения «зачем жить» востребованы рекомендации «как одеваться», и тут мы и вправду не можем предложить на рынке ничего, помимо вокализа Эдуарда Хиля.

Ну ничего, дождемся светопреставления, и все закрутится по новой, с рождения первого слова.