Вардишвили: В Москве за последние два года стало очень много техно-вечеринок. Техно превратилось в некую новую ночную, утреннюю, дневную московскую религию, и, например, у Никиты Забелина поклонников едва ли не больше, чем у Tesla Boy.
Забелин: Какое сравнение опасное.
Вардишвили: Ну то есть техно-диджей-музыкант становится первостатейной звездой. Как так вышло, что эта культура из андеграундной перешла в мейнстрим?
Забелин: А это мировые тренды. В России, думаю, все началось с «Армы» восемь лет назад, потом возник клуб Monasterio. Это был одновременно союз и противостояние двух больших техно-мест.
Ашман: Сейчас все, что происходит на техно-поле, — это по-прежнему андеграунд. Давайте определимся, чем отличается мейнстрим от андеграунда. Первое — это признание официальных структур и официальных массмедиа. Это интеграция в какие-то большие музыкальные фестивали. А андеграунд — это нормальная европейская история. Относительно небольшие клубы до тысячи человек, которые есть в Нью-Йорке, в Берлине и во всех европейских столицах. Мейнстрим — это фестиваль Alfa Future People и «Нашествие». Это то, что коммуницируется по всем массовым каналам, где аккумулируются большие деньги. Все остальное — андеграунд. И в этом смысле я какого-то особого взлета техно не вижу.
Вардишвили: Сейчас в этой культуре варится намного больше людей. Вчерашние хипстеры сегодня переквалифицировались в рейверов. Вечеринки «Армы» стали городским аттракционом, довольно большим, разухабистым, веселым. В гигантский клуб Space техно-звезд привозят, это все по радио рекламируется.
Ашман: На мой взгляд, хипстеры — это вообще гопники, которые, извините, отрастили бороды. Я рос еще в девяностые годы, я помню, кто такие были пэтэушники. Для меня массовая культура под названием «хипстеры» — это те же пэтэушники. Я просто помню питерский андеграунд девяностых — группу «Кино» и все, что было после. Я помню идеологию, которой эти люди руководствовались. Если человек отращивает себе бороду, надевает кроссовки New Balance и называет себя новым гуру — это странно.
Забелин: Мы, кстати, сейчас живем во время, когда слово «гопники» приобрело другое значение, благодаря Гоше Рубчинскому в том числе. Остался только романтизированный образ гопника. То есть мы убираем убийства, драки и все такое, оставляем только честь и доблесть и то, что он за пацанов. Понимаете?
Машков: То есть мы пришли к тому, что сейчас мода на девяностые, на ту культуру, «адики», музон, все остальное.
Вардишвили: Ну есть разная мода. Вспомнить хотя бы наших прекрасных техно-кобр.
Машков: А кто такие техно-кобры?
Воротников: Ну это типа люди в черном, которые носят портупею
.
Машков: Про массовый скачок — мне кажется, что вопрос в менеджменте. Если раньше техно-музыканты работали с небольшими командами и продавались через лейблы вроде Diynamic Music, то сейчас их подбирают огромные агентства. Менеджмент их продвигает, а Россия хавает и хавает. Если менеджмент работает хорошо, то движение будет популяризироваться.
Цодиков: Взлет, о котором вы говорите, идет с середины девяностых годов. Если аж президент страны заказал диджею сделать трек (диджей Грув месте с группой «Мальчишник» для предвыборной кампании Бориса Ельцина в 1996 году написал трек «Голосуй или проиграешь». — Прим. ред.), ну это говорит уже о некой коммерциализации. И притом до нулевых годов выбор развлечений был не слишком большой, люди ходили туда, где было бодро, активно, где драйв был. Массовых мероприятий от тысячи людей и больше — в девяностые годы их было гораздо больше, чем сейчас, — и в Питере, и в Москве.
Вардишвили: Москва нулевых, гламур вот этот, подмяла под себя тот русский рейв. Вытеснила его с танцпола.
Ашман: И мы приложили к этому силы.
Цодиков: Я вообще не помню рейв, может быть, его и вообще не было в нулевых.
Ашман: Друзья, вы что рейвом называете? Рейв вообще, если говорить о таких общеевропейских понятиях, — это большое мероприятие от трех до пяти тысяч человек, где употребляется большое количество наркотиков и звучит техно-музыка.
Машков: А в Москве, бывает, делают вечеринку в баре и называют это рейв. Рейв, Карл! В баре, Карл!
Ашман: Окей, хорошо, назовем это неким бумом. С чем это связано? Просто организовывать подобного рода мероприятия с точки зрения промоутеров стало выгодно экономически. Это самое главное.
Воротников: Я бы не сказал, что это выгодно.
Ашман: Вот Миша Данилов подмял под себя практически все площадки, которые так или иначе занимаются каким-то электронными проектами и делают привозы. Наверное, пять лет назад вряд ли они могли себе позволить привозить дорогостоящих артистов. А сейчас там цена 80 тысяч евро за Соломуна никого не удивляет. 100 тысяч за Калькбреннера никого не удивляет. Это значит, что экономически стало выгодно. Если найти свою нишу, собирать тысячу человек, привозить артистов в районе 5 тысяч долларов и делать такие вечеринки регулярно — это тоже приносит деньги.
Машков: По опыту могу сказать, что денег на самом деле у клубов стало меньше. И еще меньше у рейверов.
Вардишвили: В Москве точно деньги тратят хорошо.
Машков: Я сам-то не москвич, я знаю, что творится в регионах, и когда у тебя зарплата 10 тысяч рублей в месяц, как, на хрен, идти тусоваться, когда у тебя нет элементарно денег на пожрать…
Вардишвили: Ты сейчас немножко перегибаешь.
Сергеев: Ты за Москву давно выезжал? Съезди.
Вардишвили: Я был в Екатеринбурге, сходил в тамошние хорошие бары, где молодежь классно проводит время. Они не хотят уезжать — они хотят поднимать город в том числе своими вечеринками. И да, есть у них деньги тусоваться.
Забелин: Дело не в деньгах, потому что когда их мало, люди тратят их еще больше на развлечения. Они перестают верить в будущее, экономить и сохранять деньги. Потому что если ты точно знаешь, что завтра ты можешь остаться вообще без гроша за душой, то лучше сегодня бухнешь, отлично проведешь время.
Машков: Я никогда не тратил столько денег, как в этом году, но я не стал больше зарабатывать.
Забелин: Очень сильно повлиял на клубную культуру кризис. Я в августе проводил свою вечеринку «Unit». Так там о бюджете в 5 тысяч долларов речь вообще не идет. У меня играют русские диджеи, в большей степени молодые артисты. Когда мы говорим про Михаила Данилова, мы говорим о таких вещах, как Space Moscow, про бюджеты в 100 тысяч, допустим, евро. А все, что связано именно с культурой, а не бизнесом, вообще по-другому работает.
Вардишвили: Space Moscow к культуре русского рейва не имеет никакого отношения.
Забелин: Именно, то есть я как бы считаю себя представителем андеграунда, реально. У меня есть проект Resonance, его смысл в том, чтобы создать коммуникационную платформу для артистов, промоутеров, тусовщиков. У меня есть программа на Megapolis FM, посвященная русской сцене. Когда я только начал ее делать, все говорили мне, что невозможно на территории России сейчас собрать качественной музыки, чтобы делать выпуски еженедельно. А мы за полтора года нашли очень много новых артистов, четверо из них уже на «Трипе» (лейбл Нины Кравиц. — Прим. ред.) издались, например.
Вардишвили: Слушайте, а может быть, есть какая-то причина того, что восточноевропейская культура сейчас в целом интересна в Европе и в мире?
Ашман: Ну смотрите, я расскажу забавную историю. Два года назад я был на фестивале Coachella. В принципе, это фестиваль рок-групп, хоть там и играют такие условные электронные группы, как M83 или Underworld. Так вот, тогда на техно-танцполе играла Нина Кравиц. До нее выступала пара французских диджеев, и на танцполе было человек 100–150. Как только заиграла Нина, там народ выстроился просто — вот весь этот ангар тысяч на пять. Естественно, это говорит о том, что девочка имеет определенный вес, ее знают и на нее идут.
Вардишвили: Откуда этот интерес к Нине?
Цодиков: Я уверен процентов на шестьдесят — не из-за музыки.
Забелин: Я уверен на сто процентов, что интерес к России в мире исходит исключительно из политических моментов. В том числе после украинского кризиса. Сначала появился огромный интерес к украинской сцене, а затем — к российской. Здесь почему-то у нас не присутствуют ребята, которые занимаются проектом «Скотобойня», — вот там находится реальный андеграунд. И они создали субкультуру сами, вот в чем прикол. Я последователь, а эти люди не пытаются транслировать западные идеи, они придумали новую.
Ашман: А хипстеры к ним ходят туда?
Забелин: К ним ходят все. Но там все молодые. Наша целевая аудитория — это 25–35 лет. То есть моя — 25–30, ваша — 30–35. У «Армы» тоже.
Воротников: Младше, гораздо младше. От 18 до 35 лет.
Вардишвили: А изменилась аудитория в «Арме» за последние шесть лет?
Воротников: После прошлого Outline тусовка выросла раза в три именно за счет аудитории 18–22 лет. Это новое поколение, совершенно другое. Совершенно другая голова, их не научили бояться. Они по-другому видят себя в этом рейве, в этой культуре. У них другая абсолютно степень свободы.
Ашман: Вася, для них музыка важна?
Цодиков: Для них важна свобода, вот именно. Они чувствуют себя на танцполе свободными.
Воротников: Им важно все, что происходит вокруг них. Музыка — в том числе.
Вардишвили: А у меня все-таки ощущение, что техно стало так много вокруг, что это уже как концерты отечественных звезд в ГЦКЗ «Россия», только вместо Ирины Аллегровой — румыны.
Сергеев: Круто. Вот это хороший концепт для вечеринок.
Забелин: Ну в глобальном смысле Outline — это новый виток. Вот почему его отмена была таким ярким событием? Не потому, что не потусовались. Для всех Outline — это отправная точка новой эпохи актуальной российской культуры. Мы можем говорить про балет, про все наше великое культурное наследие, но Outline был чем-то новым, чем можно гордиться. Его отмена воспринималась всеми, как если бы кто-то умер. Все возлагали на него огромные надежды.
Цодиков: Это, кстати, притом что москвичи — страшно избалованная публика, чтобы им что-то понравилось, надо очень сильно постараться. В Москве и Питере все время происходят какие-то чудесные обновления, и иностранцы, приезжая сюда, глазам не верят.
Вардишвили: А вот Филипп Горбачев говорил в интервью про особый, душевный и щедрый русский танцпол. Вы это чувствуете, замечаете, есть такое?
Забелин: За последние два месяца я объездил стран, наверное, десять — серьезно, от Японии и до Исландии. И так, как у нас, люди не отдыхают реально нигде. Сколько я слышал про Японию, что там самая благодарная публика. Прекрасная публика, но она не настолько открытая. Если мы говорим про рейвы в Европе, то все классно, все они визжат, круто тусуются, но им абсолютно без разницы, кто играет и что ты играешь.
Воротников: У нас люди веселятся всерьез.
Ашман: На Outline, бывает, ломятся 14–15-летние детишки. Они другие, мне нравится это поколение. Мне нравится их свобода, мне нравится, что они выросли совершенно в другой экосистеме, и это замечательно. Вопрос в том, не рановато ли им на рейвы.
Машков: А ты во сколько начал сам тусоваться?
Ашман: Я до 15 лет спортом занимался.
Машков: Да ничего не меняется, все тусоваться начинают с 16 лет.
Ашман: Если сейчас 13–14-летний ребенок попадет на мероприятие «Армы» и увидит вот это все, я вполне допускаю, что у него произойдут какие-то тотальные изменения в голове.
Воротников: А его не пустят.
Забелин: Наш воображаемый юный друг все равно ко всему, что захочет, сам придет. У него есть интернет, у него есть порносайты и все что угодно. Оградить от этого — возможности никакой нет.
Вардишвили: Для взрослых границы нормы тоже стираются. Три-четыре года назад было геройством пойти на «Арму», остаться на второй день и выжить, а сейчас…
Ашман: Геройство — не остаться.
Вардишвили: Сейчас каждую неделю по 48 часов вечеринки. В этом бешеном режиме многие проводят каждые выходные. Раньше был только Mix, а теперь по пять вечеринок одновременно — выбирай любую.
Ашман: У нас люди в «Цеппелине» в свое время по трое суток не могли уйти, ноги отказывали.
Воротников: Если посмотреть на «Арму», все более-менее так: в 2008 году были вечеринки в лучшем случае до семи утра, когда оставались только свои, человек десять. Потом это все начало удлиняться — за счет новых людей. Каждые полтора-два года, давайте признаемся себе в этом, поколение обновляется. Приходят новые люди с новыми мозгами, новыми силами, и они могут тусить сутки минимум. И это абсолютно, скажем так, без чувства вины, которое было когда-то.
Ашман: Чувства вины перед кем?
Воротников: Перед самим собой, конечно.
Вардишвили: Сейчас «Арма» проходит раз в полтора месяца, а тут каждую неделю у тебя в трех местах суточные марафоны. Раньше этого не было: сходил на рейв, и можно еще два месяца отдыхать, пожить нормально. А теперь люди без остановки марафонят.
Воротников: Причем только этим летом это появилось.
Забелин: Они научились спать. Вот в «Арме» на восьмилетии был огромный чилл-аут
, метров двести квадратных, который был полностью застелен одной большой подушкой. Там люди и спали. Это считается сейчас обыкновенной практикой. И более того, многие просто уходят поспать, а потом возвращаются утром и тусуются до вечера. А если не хочется домой или ты приехал из Сыктывкара — вот пожалуйста тебе спальное место. И это безопасно. Это какая-то целая коммуна людей, которые следуют принципу: если ты здесь, то ты как бы мой товарищ и друг. Никто тебя не тронет, у тебя ничего не вытащат.
Вардишвили: По поводу трогать. На русском рейве вообще есть секс или нет?
Ашман: Странный вопрос.
Машков: Нет его там, естественно.
Вардишвили: Мне кажется, русский рейв асексуален.
Машков: Если взять тот же Berghain, там сексуальная энергия кипит.
Забелин: Вы бы хотели, чтобы в России был Berghain? Я бы нет.
Машков: Я нет.
Воротников: Я бы тоже не хотел.
Ашман: Я не совсем понимаю. Ты имеешь в виду, существует ли там физически секс или сексуально само явление?
Вардишвили: На вечеринках условной «Стрелки» или «Симачева», будем честны, все друг с другом перетрахались. Есть четкое ощущение, что на русском рейве никто ни с кем не спит, секса нет и не предвидится. Все проводят время, как хотят, но секса нет.
Воротников: Давайте не забывать, что мы живем в России. В России секс — это табу.
Ашман: Тогда я, друзья, что-то не понимаю. С одной стороны, вы декларируете, что у нас на вечеринках люди могут полностью проявлять себя и показывать все грани своей свободы, а с другой стороны, почему-то секса нет.
Сергеев: Ну они могут, но они этого не делают.
Воротников: Это хорошо. Объясню почему. Когда ты приходишь в Berghain, тебе все понятно, там все без затей: хочешь — да, хочешь — нет. У нас есть такая небольшая загадочность. Вот это и интересно. А еще в Berghain мне постоянно хочется мыть руки, чисто физическое ощущение. Кажется, что ДНК чье-то ты можешь случайно потрогать. В Москве нет ощущения грязи.
Ашман: Вась, это чувство всем знакомо.
Цодиков: Когда организатор, владелец площадки сам создает свои правила игры, правила поведения, он может сделать вечеринку холодную, ледяную, где все смотрят в небо и только музыка имеет значение, и секс там на 29-м месте. А может сделать так жарко, что все будут заниматься сексом друг у друга на глазах.
Забелин: Просто нужно понимать одну вещь: люди, которые ходят на русские вечеринки, конкретно на техно, — это как бы nerds, задроты на самом-то деле.
Ашман: Закомплексованные немного.
Вардишвили: В конце лета запланированно закрылись «Кругозор», Heineken Bar и неожиданно — «Крыша мира». И кажется, что клубы как жанр в принципе отмирают. Что люди больше ходят на промоутеров, диджеев и на конкретные вечеринки, а площадка играет второстепенное значение.
Забелин: Да так это нормально, так и должно быть. Клуб — это просто место, где есть уборщики, охрана, бармены и так далее. А основную идею несет промоутер. Это единственный человек, который отвечает за то, что происходит на вечеринке. Промоутер отвечает за качество публики, отвечает перед артистами за то, как о них заботятся, и отвечает перед клубом за выручку. Но обычно в России все наоборот, и клуб вмешивается в работу промоутера.
Машков: Просто раньше клубы открывали люди, которые сами из рейва. А сейчас все больше клубов открывают коммерсанты, и, соответственно, нету души у такого клуба. Вот взять клуб «Родня» — там есть душа, на мой взгляд. Потому что Серега Фадеев, хозяин «Родни», — рейвер просто. Старый рейвер.
Фадеев: В Европе тоже это есть. Там сохраняется какой-то процент клубов, куда люди приходят за атмосферой, за чем-то своим. Небольшие, как Salon — Zur wilden Renate или Club der Visionäre. Это клуб. Там уже какое-то свое комьюнити, которое обновляется тоже. А есть какие-нибудь гигантские склады, в которых проходят очень разные вечеринки.
Вардишвили: А что дальше будет со всем этим? Кто останется живее всех живых — клубы или промоутеры?
Ашман: Выживут только любовники. Вообще я хочу сказать такую вещь: три-четыре месяца плотной работы Госнаркоконтроля (ФСКН как служба упразднена с апреля, ее функции взяло на себя МВД. — Прим. ред.) и московской полиции, и на клубной истории в Москве можно будет ставить большой жирный крест. Будут хлопать, хлопать и хлопать, и люди просто перестанут ходить в клубы. Вот и все. Даже не потому, что они что-то употребляют, а просто потому, что им будет стремно. Они приходят получить удовольствие и расслабиться, а там на выходе стоят люди в форме и светят им в зрачки фонариком и заставляют писать в баночки.
Фадеев: Мне кажется, мы проходили уже эти времена, были домашние вечеринки, и ничего в этом такого. Просто есть объективная реальность, от которой мы отталкиваемся. Соответственно, нужно играть по тем правилам, которые сейчас существуют.
Вардишвили: Почему так неожиданно эта реальность наступила?
Забелин: Потому что расформировали ФСКН и появился новый отдел внутри МВД.
Вардишвили: Идет передел рынка?
Ашман: Никакого передела рынка, это началось перед выборами. Был совершенно четкий политический информационный заказ — накануне выборов.
Цодиков: Просто всем нужно показать свою работу. Новый отдел, нужно показать, что они делают.
Ашман: Вот вы спросите по поводу Outline, почему закрыли.
Фадеев: Мне кажется, что весь интернет об этом говорил, и не хочется опять эту тему поднимать…
Воротников: Outline и все, что происходит вокруг «Армы», — это все вне политики. То есть там нет вот этого: Украина, Россия, Путин.
Забелин: С кем бы я про Путина за границей ни говорил, все говорят, что это мощный управленец, как бы они ни относились к его действиям. Это сильный человек, к которому приковано внимание всего мира. И всему миру через него становится интересна Россия, и в том числе — русская электронная сцена. Внезапно, например, Россия стала интересна проекту Boiler Room и так далее.
Вардишвили: Ну Boiler Room у нас из нормальной вечеринки превратилась чуть ли не в светское мероприятие.
Никита: Это не важно. Важно, что оно появилось вообще и появилось в определенное время.
Ашман: И появилось, потому что заплатил за него adidas. И adidas определял список гостей, которые туда придут. Вот вам и андеграунд. Чисто андеграундовское по своей идеологии мероприятие в России продалось коммерческому бренду.
Вардишвили: А как вы вообще к этому относитесь, что рейв стал коммерциализироваться в России? Что Boiler Room ассоциируется с adidas, а, например, Miu Miu устраивает на третьем этаже ГУМа богатый рейв для людей из глянцевых журналов?
Машков: Рейв вполне может быть коммерческим, просто это нужно делать аккуратно, с нормальными партнерами. Можно нормально работать с брендами, спонсорами и так далее. Но нужно понимать, что ты делаешь, чтобы не испортить свой же продукт.
Вардишвили: А вот кто-нибудь представляет себе возможным выстроить движение в направлении какого-то министерства культуры, аналога Musicboard Berlin — государственного органа в сфере культуры, который поддерживал бы, допустим, то, что делает «Арма»? Опять же, вспомним новость про клуб Berghain, который по делу о налоговой тяжбе суд земли Берлин-Бранденбург официально признал учреждением культуры.
Ашман: Это невозможно.
Вардишвили: Вообще невозможно?
Ашман: Дело в системе. Никто ни за что не отвечает. Когда тебе губернатор говорит «да», потом появляется мэр, который говорит «мне … (не указ) ваш губернатор», а потом появляются милиционеры, которые говорят «а мы вам вообще ничего не разрешим» — притом что есть все разрешения. С властями никогда не договоришься.
Вардишвили: Возможен ли диалог «Родни» и «Армы 17» с властями ради развития культуры?
Фадеев: Он неизбежен. По-моему, сигналы, которые нам дают, совершенно недвусмысленные. Либо мы как-то с вами начнем договариваться, либо нет.
Ашман: Старик, скажи, это будет цивилизованный диалог? Или по понятиям? Или цивилизованный разговор по понятиям? Это значит, что к вам всегда могут прийти и, извините, нагнуть вас раком — «извините, понятия поменялись».
Воротников: Здесь еще очень важная вещь: в чем государство может увидеть свою выгоду и интерес. Вся эта история, рейв и так далее — это крутая туристическая штука. Она живая, она интересная и это то, на что могут приезжать и приедут люди из других стран, и они будут оставлять здесь свои деньги.
Ашман: А это разве нашу власть волнует?
Цодиков: Вот, Вася правильно говорит. Если взять, например, опыт Германии, там существует вполне такая понятная структура. Представителя клубов объединились в некое сообщество, у которого есть председатель, и они имеют голоса в парламенте страны. И они имеют достаточно большой финансовый кусок в туристическом бюджете страны. Там это формально вычислено, сколько из 100 рублей всего бюджета страны приносит клубная история — 20 или 30 рублей и так далее. У нас никто об этом думать не думал. Плюс в последние 5–7 лет появились люди, которые мыслят категориями не только денег, а скорее идеи. Это, по моему мнению, нечто новое для нашей страны. В нулевые все мыслили только цифрами. Возможно, эти люди могли бы общую идеологическую историю попробовать внедрить, начать хотя бы с изменения законов в бизнесе. Три-четыре клуба вместе договорятся и сделают платформу вместе — ну хотя бы так.
Забелин: Но это отдельная проблема московской культуры: люди не хотят договариваться. Я как промоутер с этим сталкиваюсь. Главная вещь, которую в Москве не понимают, — это то, что Москва один город во всей России. Вот у них есть здесь клуб, у них здесь есть промогруппа и лейбл и еще что-нибудь — они не врубаются, что есть еще 140 миллионов помимо двадцати, на которые они работают здесь. Такая вот имперская политика на территории московской Москвы. Нужно нам самим что-то с этим делать.
Редакция «Афиши Daily» выражает благодарность бару Heineken за помощь в проведении съемки.