Regine Ollsenn — экзистенциальный петербургский минимал-вейв

Надо признать, что практически вся популярная независимая музыка, которая делается в Петербурге, балансирует на грани между продолжением строк про винтовку-праздник и сложно объяснимым в сочетании с этим ощущением праздника и бесконечной радости — если все летит, то все дозволено. Судите сами — «Лемондэй», «Электрофорез», Shortparis, переехавшие в какой-то момент «Барто», все они объединены этим общим затягивающим настроением. Это не попытка обозначить сцену — она была бы слишком надуманной, а лишь повод найти нечто общее; возможно, так на всех влияет город?

«Петербург — лучший город, который можно любить и ненавидеть одновременно, а это сильно способствует развитию неврозов. Это, наверно, и роднит нас со Скандинавией, где в свое время Регина Ольсен невольно поспособствовала возникновению экзистенциализма. Но мы все-таки повеселее», — говорит Ася, клавишница группы Regine Olssenn (как пишут в таких случаях, sic). Регина Ольсен, напомним, была невестой Серена Кьеркегора, но дальше помолвки дело не зашло, зато девушка сильно повлияла практически на все произведения датского философа. Удивляться тому, что их дебют называется «Frygt og Bæven», то бишь «Страх и трепет», не приходится — гораздо занятнее, что теперь их место заняли «Кровь и кола». Но все-таки, почему Кьеркегор? «Как-то назваться было необходимо, причем не только группе, но и альбому, и вот на свет чудесным образом был извлечен Кьеркегор с этой его личной историей-грустняшкой, в которой была замешана некая дама по имени Регина Ольсен», — говорит Ника, автор текстов, вокалистка и вторая клавишница. «Но вот в чем суть: для Кьеркегора этот маленький кромешный адик, связанный с присутствием женщины в его жизни, даром не прошел — сначала он написал «Страх и трепет», потом всю жизнь страдал, а потом и вовсе умер. Ужас. Узнав о судьбе Кьеркегора, проведя все необходимые и достаточные параллели и как следует вдохновившись, мы решили совершенно коварным образом использовать наследие датского экзистенциализма в своих интересах».

Хорошо, экзистенциализма здесь действительно достаточно: пресловутая экзистенциальность у них-таки имеется, причем в избытке — впрочем, хватает и просто описания жизни круглосуточных городских тусовщиков, не очень хорошо (или наоборот, слишком хорошо) понимающих, что происходит и чего они хотят от жизни — Ника называет тексты нового альбома «арттерапевтической эсэмэской», подразумевая их автобиографичность, а Ася добавляет: «Петербургский андеграунд беспощаден, и находиться в нем — весьма саморазрушительное дело». Вообще, по сравнению с тем же «Frygt og Bæven» все стало куда буйней и немного беспечнее — если раньше шла речь о Ladytron, то теперь можно вспомнить и Trust, и почему-то местами занятный и загадочный финский фолк. Сами они себя ни с кем сравнивать не хотят и ориентиров для себя не видят: «Конкретные ориентиры обозначить трудно. Что всецело связано с моей хаотичностью в процессе слушания. Поскольку меня волнуют только звуковые структуры, ни одного названия ни одной группы и ни одного альбома я чаще всего не помню, ввиду чего дико завидую мальчикам-музыкальным энциклопедиям», — говорит Ника. «Если все-таки имена — здесь какой-то безумно широкий спектр от самой что ни на есть академической музыки до дичайших образцов клинического безумия. Отталкиваюсь от всего, что слышу. Стравинского люблю». На первом альбоме у них поминались Найман и Гласс, здесь вспоминают об Эми Вайнхаус, но к общему знаменателю ничего не приходит, все хоть и схоже друг с другом, но разнится — вслед за минимал-вейвом может идти основанная на джазе песня.

Пока группа сетует на то, что им крайне необходим барабанщик (об этом Ника упоминает несколько раз, и уже кажется, что не упомянуть это нельзя), возникает вопрос, почему произошел переход на русский язык — он был и в прошлый раз, но соседствовал с английским, а теперь берет верх. «Нет никакого особенного смешения, а даже если и есть, то оно ни в коем случае не нарочное. Я вообще люблю языки — немецкий, итальянский, ну классно же! Языки можно использовать декоративно: язык рождает собственную мелодику, диктует текст, создает специфический набор ощущений, нет никаких причин, в силу которых стоило бы себя ограничивать в и без того скромных средствах музыкальной выразительности. Что касается «Кровь и колы» — здесь другая история. Хотелось сделать такой нормальный русский поп-альбом с легким флером из модных ныне девяностых (с песнями про девочек, мальчиков и бэтманов) для интеллигентных дискотек где-нибудь в Обухово. Или Озерках. В общем, если бы эти «хиты» «Кровь и колы» доносились из какой-нибудь тонированной девятки, а также из всех шаверм и клубов на окраинах нашего прекрасного города — задача максимум была бы выполнена. Нужно ведь как-то развлекаться, решать задачи, отвечать на вызовы».

Тем не менее, что уж скрывать, от этой музыки создается ощущение, что развлекаться — это пока что главное. Но что делать, когда вся эта вечеринка кончится? Ася сомневается в самой постановке вопроса: «Жизнь — это не вечеринка, несмотря на весь соблазн этой идеи». А Ника настроена куда более оптимистично. «После вечеринки, само собой, спать. А потом начнется другая вечеринка! Ну или зомби-апокалипсис, и мы все умрем». Кажется, что лучше всего этой музыке подойдут спетые пять лет назад строчки другого петербургского проекта, сейчас почти позабытого — «будущего нет-нет, будущего нет, это питерское техно, а Москве большой привет». Москва пока молчит, но все только начинается.