В поисках утраченного времени: архитектура подмосковных санаториев

Этот материал впервые был опубликован в августовском номере журнала «Афиша».

Летом на территории «Барвихи» фонари зажигают рано: я шел по центральной аллее санатория часов в пять — и все вокруг уже было окутано странным заботливым светом, как будто среди сосен разворачивалась дорогостоящая театральная постановка. Большой номенклатурный лебедь нагло вышел из пруда и терся на обочине дороги, как нарушитель режима. Всякий пациент всегда немного заговорщик, и, попав сюда, ты моментально приобретаешь черты возмутителя спокойствия, эпизодического романтического персонажа в каноне классицизма с его единством времени и места. Местные заводи как будто загустели в своей вечной сонной неге на манер овсяного отвара, которым здесь неустанно поят. Все вокруг подчинено соображениям покоя: машинам запрещено подъезжать к главному корпусу — и даже когда на территории что-то ремонтируют, к этому относишься уважительно, как будто стал свидетелем безмолвной полостной операции, и только пляска больших комаров у фонарного столба нарушает визуальную идиллию. «Барвиха» — это своего рода экосистема, попадая в которую ты лишаешься привычных въездных характеристик и прописок (жилец? пациент? гость? ветеран сцены?), становясь частью среды как таковой. 

Я лежал тут лет шесть назад — тогда медсестры еще удивлялись моим не вполне уместным здесь возрастным параметрам. Теперь уже никто ничему не удивляется: я прохожу по пустынным коридорам без шушуканий, как человек, доросший до санаторных норм. Спа, детокс, рехаб — весь набор новых слов спокойно проваливается в черную дыру проверенного термина «санаторий», где речь идет не столько об омолаживании и поворотах вспять, сколько об остановке времени. Тут она обеспечивается стилистически: в зелени деревьев таится большой спокойный Ленин, в зимнем саду замерли в ожидании гигантские шахматы — витой кокон советской мифомании с соответствующим антуражем всех благ, обеспеченных профсоюзной путевкой. 

Вечером за ужином под огромной хрустальной люстрой, слушая, как подавальщицы обсуждают со столующимися здоровье их близких и дальних родственников, я вдруг ощущаю, как сквозь завесу чужого прошлого проступает собственное уникальное, как местный памятник первой ласточке, будущее. Будущее — это морщины, осторожная поступь и гречка на руках и в тарелке. А то, что в этом месте оно обросло разнообразными номенклатурными коннотациями, так что с того? В будущее, как и было сказано, возьмут не всех.

Если в «Барвихе», как в экосистеме, ты и сам чувствуешь себя компонентом биоценоза, то в «Ателике Липки» ты скорее экспонат музея — и это, пожалуй, более захватывающее ощущение. Это не санаторий: в восьмидесятые (а строение как раз возведено в 1986-м) подобный антураж накликал бы на себя звонкое имя турбазы, где всегда находилось место как байдарочной, так и вполне сексуальной односложности. И как в моем детстве в подобных местах неустанно звали в походы либо на нескончаемый праздник Нептуна, своеобразную атмосферу которого цепко запечатлел фильм «Портрет жены художника», так и здесь у входа встречают девушки-аниматоры, предлагающие поиграть в пиратов. Когда вселяешься, на тебя надевают браслет. Место большое, количество таких браслетов в бойкие времена доходит до пятисот.

Клевер, жасмин, вечерние стрижи — посреди звенигородской идиллии высится здание из красного кирпича, похожее на загадочный НИИ из снов даже не Стругацких, но Кира Булычева. Глядя на торчащий шпиль, немедленно вспоминаешь слова Беньямина — «дамба против пессимизма». Конечно, на этом участке под Звенигородом расцветает масса смешной, устаревшей и местами ­сиротской фактуры, суровая эклектика которой дает такую же массу поводов для фельетона. Здесь определенно считывается бодрое безумие первых перестроечных лет, это немножко город Зеро (впрочем, «Липки» только открылись после ремонта): в спа работают исключительно чернокожие массажисты, за обедом бесплатно разливают водку и коньяк в пластиковые стаканчики, в лобби стоит мангал, а ночной клуб называется «Ночной клуб». Но дело в том, что и сам жанр фельетона устарел, и объект насмешек давно уж сравнился c субъектом таковых.

Вечером я плавал в крытом бассейне с окнами-иллюминаторами. Вокруг резвились дети, оглушительно играл какой-то рэп, и казалось, сама вода намекала на непроницаемость интересов чужой человеческой жизни, как вдруг грянула песня Джоан Осборн «One of Us» — как прорыв другой реальности, примерно так же она звучала в «Ванильном небе». «Липки» словно расположены на стыке реальностей, то и дело прорывающихся друг через друга, — природных, социальных, временных, инфраструктурных. Наутро, когда я уезжал, в синем ванильном небе на дикой высоте летел белый дрон, запущенный кем-то из персонала как нерушимый символ здешних прорывов.

Барвиха

«Барвиха» до недавнего времени была известна не как центр роскоши, а правительственным санаторием. Здесь в имении Подушкино сохранился богатый особняк с элементами французского ренессанса, который был построен в 1887 году. После революции дом национализировали, поначалу в нем останавливался Ленин, а потом тут разместили колонию для детей погибших красноармейцев. Территорию парка в 1930 году отвели под строительство санатория для страдающих болезнями обмена веществ и органов пищеварения. Автором проекта стал Борис Иофан, который в это время уже спроектировал Дом на набережной. В «Барвихе» он использовал новейшие материалы того времени: железобетон, металлоконструкции и большие оконные профили, — все шесть корпусов отражали архитектуру авангарда. Все постройки имели эксплуатируемые кровли и большое остекление, был и крытый спортивный зал с деревянным сводом. Здесь среди прочих лечились и отдыхали Семен Буденный, Михаил Булгаков, Юрий ­Гагарин, Георгий Жуков, Самуил Маршак и Фаина Раневская, а позже и Борис Ельцин.

Клязьма

К началу 1960-х в Подмосковье отсутствовали современные зоны отдыха, были лишь ведомственные здравницы при министерствах, институтах, заводах и фабриках. Рост благосостояния и переход на пятидневную рабочую неделю потребовали мест для короткого пребывания по типу загородных гостиниц, где приезжающие могли получить комнату без путевки. Моссовет тогда решил построить комплекс из четырех пансионатов в едином архитектурном облике на равном удалении друг от друга вдоль живописного берега Кашинского залива Клязьминского водохранилища. Так появились «Березки», «Клязьма», «Подмосковье» и «Дубрава». Территория в 120 га, по замыслу проектировщиков, сохраняла бы лесной массив и дополнялась спортивными объектами и павильонами кафе. Архитектура пансионатов должна была отвечать новым требованиям экономичности, но при этом быть современной. По сути, для Подмос­ковья это был первый курортный комплекс, который имел проработанный генплан и инфраструктуру. Пансионаты стали символом нового времени и популярным местом отдыха москвичей.

Вороново

Госплану в 1960-х досталась огромная территория бывшего усадебного ансамбля XVIII–XIX веков в поселке Вороново, украшением которого были Голландский домик и церковь Спаса Нерукотворного, построенные по проекту зодчего Карла Бланка. Комплекс должен был пройти реставрацию, а Голландский домик и усадьбу собирались приспособить под спальные корпуса, но эти здания не могли удовлетворить весь многочисленный контингент работников Госплана. Тогда и было принято решение о строительстве нового здания. В то время постройки такого типа имели простой облик — параллелепипед с сеткой лоджий и пристройка со столовой и кинозалом. Все это показалось скучным 57-летнему Илье Чернявскому, и он решил отойти от стандартного решения, сделав спальный корпус ступенчатым, чтобы у номеров не было смежных стен. Брутальные объемы, облицованные до недавнего времени бежевым песчаником, хорошо подчеркивали необычный облик всего сооружения.

Олимпиец

Парк-отель был построен к Олимпиаде-80 и стал самым выразительным зданием среди курортно-оздоровительной архитектуры Подмосковья второй половины 1970-х благодаря трем пирамидальным краснокирпичным корпусам переменной этажности. Авторы комплекса очень удачно вписали свое решение в рельеф местности — берег Клязьмы. Вся архитектура строится на контрасте трех срезанных пирамид и распластанного между ними спортцентра. При этом проектировщики решили сделать яркий контраст краснокирпичным спальным корпусам и использовали для отделки общественной части светлый камень. Все эти материалы применялись и внутри ресторана, где были установлены интересные хрустальные люстры-гирлянды и витражные вставки. На территории перед комплексом построили открытый стадион, основная трибуна которого была сделана на козырьке общественного комплекса, а ниже расположился дополнительный павильон. За этот проект коллектив архитекторов получил в 1981 году Госпремию.

Липки

Пионерский лагерь «Липки» стал очень смелым, даже экспериментальным решением для перестроечного времени. Заказал строительство Минтрансстрой, которому достался довольно посредственный и частично заболоченный участок под Звенигородом. Замысел архитекторов заключался в универсальности проекта: летом здесь работал бы пионерлагерь на 500 детей, а в остальное время комплекс с помощью трансформируемой мебели превращался бы в пансионат на 340 отдыхающих. С высоты птичьего полета «Липки» напоминают каракатицу, состоящую из ядра, общественной части, и трех отходящих от него спальных корпусов. Все поверхности облицевали красным кирпичом, а стены сделали скругленными, полностью исключив острые углы. Самой эффектной частью стал зимний сад, перекрытый сложным веерным шатром из деревоклееных конструкций, которые уже активно применялись в зарубежной практике, но для позднесоветской архитектуры оставались редким явлением. К сожалению, территорию после осушения болотистого участка так и не обустроили, и она хаотично заросла деревьями.