Москва изнутри Игорь Григорьев о МГИМО

МГИМО всегда был закрытым заведением, он и сейчас считается таким, что ли, элитарным, а тогда и подавно. Но перестройка сделала свое дело — хотя бы в том плане, что туда позволили поступать таким колхозникам, как я. На первом курсе я стал заниматься культурной деятельностью. Каким образом я попал в комитет комсомола, уже не помню. Я как-то быстро вошел в знакомство со всеми ключевыми: от буфетчиц до председателя профкома, то есть у меня все было схвачено. Ну, видимо, за активность меня и назначили. Вот в зале нынешнего культурного центра МГИМО я стал проводить первые дискотеки. До этого дискотек в МГИМО не было вообще, все было очень строго. А на волне перестройки, с приходом нового ректора и новых людей многое стало возможно. Первые дискотеки проводились совместно с Институтом Мориса Тореза, потому что в МГИМО традиционно мальчики, а там — девочки. И вот мы на этих дискотеках их спаривали. Первая дискотека, которую я провел и на которой даже что-то играл на кассетах, закончилась тем, что разбили все окна. Была невероятная толпа. Танцевали на втором этаже, и через час дискотеку закрыли из-за угрозы обрушения. В общем, эта дискотека наделала шума, так как в Москве к этому особо еще не привыкли. Тогда была дискотека у Сережи Минаева — клуб «Молоко», он был в Олимпийской Деревне, чуть позже появилась дискотека Лисовского, а начинал это все я. Потом мы перешли к концертам. Здесь, в культурном центре, есть большой конференц-зал со сценой. И на этой сцене под моим руководством впервые выступили — легально, а не в подвале — «Браво» с Жанной Агузаровой. Еще играли «Бригада С» с Сукачевым, «Квартал», Тальков, я уже и не помню всех. Руководство института этому тогда не препятствовало. И приходило много слушателей, не только мгимошники.

Из этой вот точки, из этого культурного центра пошло все, весь наш эстрадный шоу-бизнес. Тогда начиналась перестройка, и я делал ее своими руками. Были и более серьезные мероприятия — такие литературно-политические вечера, посвященные волновавшим тогда всех темам репрессий, застоя, свободы слова: читали стихи, как-то раз приходил Сахаров.

Это был настоящий «парапет тщеславия». Каждый день перед началом занятий в 8 утра все студенты курили у главного входа. Все девушки — дочери кремлевских или мидовских шишек — были настоящими фифами; все красиво одетые, что было редкостью для 1987-го, и многие курили черные сигареты More, что было еще большей редкостью. И ты проходил здесь как по каннской лестнице, все смотрели на тебя и обсуждали. Почти к самой лестнице подъезжали машины. Профессорский состав шел пешком, ректор, конечно, на «Волге» приезжал. Еще кто-то на разных машинах. А вот у меня была иномарка. После наших концертов я подружился с Агузаровой, мы с ней довольно тесно тусовались в период перед ее исчезновением в Америку. И через нее я познакомился с Ирой Понаровской и вскоре стал ее директором, то есть с первого курса стал зарабатывать колоссальные деньги. Я получал 500 рублей с концерта, и иногда бывало по два концерта в день, то есть я мог заработать 1000 рублей в день при средней зарплате того времени в 200 рублей. И я купил у Иры «Хонду-Прелюдию», и этот автомобиль стал для меня одним из институтских аттракционов. Я подъезжал на красной «хонде» ко входу, парковал ее, проходил в длинном, мышиного цвета пальто от Славы Зайцева по лестнице, заходил в институт, через кухню буфета пробегал к черному входу, огибал институт по периметру, незаметно проскакивал через аллею к парковке у парадного входа, отъезжал от института, выруливал на Лобачевского, разворачивался и снова подкатывал к парадному подъезду, где к тому времени уже сменились «зрители» на лестнице.

Огромная мгимошная столовая была еще одним местом, где все созерцали друг друга. Туда все шли в большой обеденный перерыв между парами. Там была возможность пообщаться, подсаживаясь друг к другу за столики. А мне всегда доставляло удовольствие наблюдать за всем этим. Все четыре года я брал свой обед и садился смотреть — словно спектакль: кто к кому подсел, кто кого обошел. Еще у нас был буфет. И у меня там был свой человек — буфетчица Рая. Иметь в буфете своих — это был высший класс, потому что мне давалось самое лучшее; когда были очереди, меня, естественно, обслуживали без них. Вплоть до того, что, когда ко мне приходила Ира, Рая закрывала буфет, все занавешивала, вывешивала табличку «Спецобслуживание», чтобы мы с Ирой могли спокойно болтать.

Мои жизненные уроки состоят из незначительных событий. Одно из них как раз и случилось в этой аудитории. У нас был преподаватель по истории — Андрей Владимирович Гребенюк. Я не помню никаких имен и фамилий, а вот его запомнил на всю жизнь. Он был такой типичный безумный профессор: весь в своем предмете, не всегда ухоженный и опрятный, мог писать мелом на доске, отряхнуть руки об себя и так и ходить весь день со следами мела на одежде. Но потрясающе читал историю. Я уже со второго курса мог позволить себе отлынивать от посещения многих лекций — в деканате у меня тоже все было схвачено. Но на его лекции я все равно старался ходить. На экзаменах нам надо было сдавать историю от палки-копалки до XXVII съезда партии. Я всегда сдавал досрочно, у меня же гастроли, Ира. И вот захожу я к нему в аудиторию, он спрашивает: «Что будете отвечать? Что вам дать?», я говорю: «Да все равно!», создавая тем самым иллюзию, что я все знаю. В общем, он дал мне Гражданскую войну, а там эта Гражданская война была расписана в 15 билетах. Я видел фильмы про войну, знал, что были красные, белые, а больше ничего и не знал. У него шел семинар с другой группой, когда он закончился, он всех отпустил и стал слушать меня. Открыл окно, выходящее на Лобачевского, и закурил. А я и стал рассказывать ему про красных и белых. Он в какой-то момент не выдержал, взял мою зачетку и вывел — к моему полному изумлению — «отлично» со словами: «Вам, наверное, это все не надо, если будет надо, почитаете». Я остался сидеть, словно облитый ведром грязи. На кого-то надо было наорать или что-то еще, а мне надо было поставить «отлично», чтобы показать, что я грязь. И знаете, что я сделал первым делом? Пошел в библиотеку. И это, по-моему, единственный раз, когда я там был. Пошел в библиотеку и взял все по Гражданской войне. Он дал мне какой-то жизненный урок, который сложно объяснить. Иногда, чтобы человек увидел себя, не обязательно нужна плетка, или грубые слова, или сила, а скорее наоборот. И поэтому я запомнил его и Гражданскую войну, кстати, навсегда. А вот если бы он поставил мне неуд, я бы никогда не читал те книги, пересдал бы кое-как кому-нибудь другому — и все.

Это общежитие тоже было в некотором смысле особенным. У нас даже не было особо строгого распорядка, все-таки там жили дети членов ЦК Германии, Вьетнама, Чехии, все — будущие дипломаты. Хотя была там у нас такая Тамара, лет 70, она сидела на вахте и все время носила цветастые легинсы. Ее все звали Берия, после полуночи с кем-то пройти через нее было не так-то просто.

Я жил в 433-й комнате, на четвертом этаже, с двумя чехами. Это было мое первое столкновение с иностранцами и с другой культурой. Никогда не забуду наш первый вечер, даже ночь, я бы сказал. Они говорили по-русски и в тот первый вечер заявили, что у них есть для меня сюрприз. Говорят: «Ложись в кровать». Они гасят свет, раздеваются и надевают какие-то костюмы. Оказывается, это была пижама, которую я никогда не видел. Короче, надели пижамы, улеглись и включили группу U2, которую я тоже, конечно, никогда не слышал. В 1987 году как раз вышел альбом «The Joshua Tree». Я был под сильнейшем впечатлением от музыки: к тому моменту я слышал только то, что показывали по советскому телевидению, и понятия не имел, что есть такая музыка.