О феминизме, сексуальности и гендерных ролях
«Думая про будущую роль, я задаюсь вопросом, повлияет ли она на присутствие в кино женщин, которых мы прежде не видели и не слышали. Мне кажется, если только говорить о ценности женщин, но не доказывать ее делом, мы никому не поможем. Нас отражает то, что мы делаем каждый день, а не только что говорим».
«Меня интересовало, что определяет сегодня маскулинность, что удерживает нас от того, чтобы сексуально раскрепоститься. И я не хочу обобщать. Но я говорю о том, что мое поколение гораздо менее свободно в вопросах собственной сексуальности и гендерной идентичности, чем более молодое. Когда я учился в школе, все было просто: двое парней целуются — они геи, парень целует девушку — он гетеро».
«Многие начинают воспринимать феминисток как просто грубых и злостных людей. Мне не нравятся женщины, которые ненавидят мужиков. Они не феминистки, они ******* [очень плохие люди]».
О городской культуре
«Где все бездомные? Последний раз, когда я был в Москве, люди на улицах выпивали, накуривались — куда они все подевались? И вот в Нью-Йорке то же самое: куда делись все бедные? О, у нас их нет. Если ты не можешь позволить себе «Убер» — проваливай. Понимаешь? В Нью-Йорке метро — это полная катастрофа. Потому что если ты не на «Убере», какого черта ты вообще здесь делаешь?»
«Все наши маленькие победы — это про то, если человек не страдает, если его перестали бить, если мы смогли закрыть уголовное дело. У нас не может быть больших побед».
«Мне интересно работать с местным контекстом, с какими‑то традициями, культурными кодами, потому что в современном мире все слишком сильно хотят размыть, стереть границы всего и превратить всех в одинаково оторванных друг от друга людей».
«Мне кажется, музей должен быть одной из независимых площадок, которые дают возможность высказаться всем. Хочет московское правительство сказать что‑то по поводу архитектуры — пожалуйста, есть государственный музей; хотят градозащитники устроить пресс-конференцию по поводу утраченных памятников — пожалуйста, есть государственный музей; хотят архитекторы высказаться по поводу того, как они смотрят в будущее и что они хотят сделать с этим городом, — пожалуйста, есть государственный музей».
«Тогда мы меняли в городе многое — это очень важно. Я многое обесцениваю и вообще считаю, что я ничего такого не сделала, но, на самом деле, на тот момент мы реально меняли гастрономический мир, создавали новые поведенческие привычки у горожан и сейчас продолжаем».
«Только через три года после переезда я перестал оборачиваться на улицах Москвы и Петербурга. Понял, что ночью можно спокойно ходить. А там ты можешь идти по району Заводскому и видишь, как пинают чувака просто так при его женщине. У моей бывшей девушки деда убили за 100 рублей в подъезде, сложили пуговички рядышком, это вообще треш какой‑то».
О психическом здоровье
«Мне кажется, в любом случае интересно пойти к психологу. Как только ты начинаешь говорить, то возникают какие‑то непроработанные вещи, которые ты вдруг открываешь в себе. Поэтому любому здоровому нормальному человеку любопытно было бы сходить к психологу. Но я ни разу не была, ничего не могу про это сказать».
«Страхи всегда со мной, от них никуда не деться. Никто не обещал, что жизнь будет безоблачной. В какой‑то момент человек вступает в пору смертности, и это неизбежная часть жизни. Я пишу о своей тревоге, и это проговаривание — один из способов с ней справляться. А потом, мне кажется, что одно из определений взросления — это умение держать себя в руках или пытаться держать себя в руках».
«Большинство людей знают меня как автора «Хорошо быть тихоней» — они либо читали книгу, либо смотрели фильм, иногда и то и то. Если вспомните фильм, то у главного героя Чарли были панические атаки — моменты, когда он не понимал, где находится, когда он расстраивался на дороге. В общем, у меня были панические атаки. И это самые тяжелые времена, когда ты чувствуешь, что все нереально. Это очень-очень страшно. После того как я закончил тот фильм, у меня не было ни одной панической атаки. В процессе съемок, пытаясь сымитировать их, показать, я понял, что я как‑то преодолел их необходимость в реальной жизни».
О политике и медиа
«Через полгода после выхода видео мы получили награду за лучший клип, а на следующее утро я проснулся от сообщения, что его заблокировали»
«У меня есть мысли: а что, если мы соберемся, пойдем протестовать. Но куда протестовать? Что? Кто мы такие? Не в том смысле, что мы никто, а в том — кто нас вообще будет слушать?»
«Дело в том, что, в отличие от Европы, литературная мысль в России всегда политизирована. Она всегда политическая. <…> В России принято всегда: либо ты за белых, либо ты за красных. И сейчас то же самое, и сейчас или ты за белых, или ты за красных. Или тебя нет».
«Политически нами манипулируют соцсети и интернет. И здесь нет никаких журналистских стандартов, на которые нужно равняться, никто за этим не следит, нет международного кодекса, под который попадали бы все эти технические компании. Все сводится к алгоритмам и прибыли. И из всего этого можно брать информацию, чтобы убедить кого угодно в чем угодно. Правда стала понятием гибким и гнущимся во все стороны, а это разрушает демократию у нас на глазах. Мы все оказались в одной дырявой лодке, и нам забыли выдать весло».
«Люди моего возраста считают, что Брекзит — полное дерьмо. Никто его не хочет. Когда тебя насильно загоняют в такую ситуацию, ты должен высказаться, протестовать. Контркультура тесно связана с музыкой, что замечательно. И гитарная музыка — в центре всего этого»
«Вы не понимаете, в Америке есть определенная культура вокруг Трампа. Это очень опасно. Кто‑то из его сторонников, наверное, хорошие люди. Но общий консенсус — поддержка Трампа построена на ненависти».
«80% людей покупают аромат из‑за рекламы и всей остальной мишуры, а не из‑за самого запаха. Меня как парфюмера это невероятно бесит».
«Эпоха постправды не началась вместе с ним, как многие думают: он — лишь ее катализатор. Я говорю студентам: «Ребята, очень легко обвинять Трампа или Путина в том, что происходит. Лучше посмотрите на себя в зеркало. Америка — это страна, которая понимает только энтертейнмент, именно поэтому здесь выбрали Трампа. Потому что с одной стороны вам показывали реалити-шоу с золотыми унитазами, а с другой была нудная Хилари. Надо сначала поменять что‑то в ваших собственных головах».
«Наша постинтеллигенция не понимает, насколько она убого выглядит на фоне их коллег из США, когда для леволиберально настроенных молодых людей в России в порядке вещей называть людей «хачами» или говорить, что от африканцев как‑то плохо пахнет».
«В Израиле комики — не все, но большинство — очень боятся касаться сложных тем, говорить об оккупации [Израилем территории Палестины], о том, что происходит с нашей демократией, если мы оккупируем чужую землю на протяжении 52 лет, говорить о месте войны в нашей жизни. Люди, которые пишут эссе и статьи, смелее наших комиков, и это ненормально».
«Про это есть фраза в романе, что, если бы наша оппозиция понимала, что происходит, она бы просто пришла и потребовала освободить кабинеты — и их бы освободили. И я, правда, думаю, что приди кто‑то, лидер оппозиции, которого не было, как мы понимаем, и стукни кулаком в нужный момент — «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время», — то история пошла бы как‑то иначе. Но в том-то и дело, что такого лидера не было и не могло быть».
«Я, кстати, недавно была в Монреале, вышла из кафе на улицу и попала в гущу людей на шествии сторонников этой девушки Греты [Тунберг]. И вся эта ситуация толпы напомнила мне о сцене из «Властелина Колец», когда войско идет на битву, трубит в рог, апокалипсис какой‑то. Я поняла, что мне одновременно нравится это, завораживает и пугает. Уверена, что многие люди ходят на митинги и шествия, потому что их там вот так штырит. Ну а другие выходят осознанно».
О будущем
«Мы все принадлежим к одной расе — и эта раса человечество. Нам всем необходимо понять одно: не важно, сколько вам лет, мы все работаем вместе! Мне повезло, что у меня есть опыт, что я нахожусь и в этом проекте, и в «Очень странных делах», где ко мне так хорошо относятся, ведь все могло бы быть иначе. И я очень рада, что все меняется. Сегодня прекрасно быть не только молодой девушкой, но, в принципе, очень юным человеком, к голосу которого прислушиваются».
«К 2022 году я хочу три звезды Michelin: это одна из ступеней к моей настоящей цели — сделать весь мир таким же счастливым, как и я. Без звезд ее возможно достигнуть, но, представьте, нравится вам бегать, а все равно хочется преодолеть марафон. Люди любят побеждать, и им нравится вешать медали себе на грудь. Что я делаю сейчас для осуществления мечты? Шагаю по планете».
«Меня всегда бесило, что говорили: «Вот ты выйдешь замуж, родишь детей и перестанешь быть такой [чокнутой]». Мне сейчас 32, я замужем 11 лет — и что? В 82 я буду такой же и планирую баллотироваться в президенты — тогда‑то мне уже будет по фигу, пустят ли мне пулю в лоб или нет. Я выросла в аду, всего добилась сама, у меня не было никого влиятельных — мне кажется, я могу подавать пример угнетенным слоям населения».
О работе
«Пока я работаю над книгой, я ее ненавижу, потому что вижу все проблемы. Но как только она отправляется в печать, издается и появляется в магазинах, у меня появляется какое‑то родительское отношение к ней. Я лучше вижу положительные стороны и красоту работы, когда отделяю ее от себя. Когда я пишу и рисую, это вроде как продолжение меня самого — и в этом процессе много сомнений в себе и самоуничтожения. Но как только книга опубликована, я могу полюбить ее, как родители любят детей».
«Сколько будем существовать — пять лет, десять лет, — человек должен прийти и всегда получить один и тот же хороший уровень, который мы установили. Мы хотим делать что‑то хорошее, места, куда бы с удовольствием ходили мы и наши друзья, при этом чтобы они окупались и зарабатывали какие‑то деньги».
«Я снимался в фильмах, в которые искренне верил, и они оказывались дерьмом. И я снимался в фильмах, которые выглядели как дерьмо, а потом номинировались на «Оскар». Никогда не знаешь. Потому что дело не только в сценарии, но и в освещении, костюмах, монтаже, музыке. Столько элементов, направляющих наши мозги в нужном направлении. Я никогда сам не бегаю за режиссерами, но есть, конечно, неосуществленные мечты».
«Вот просыпается композитор — чем это может отличаться от того, что просыпается сталевар? День композитора ничем от дня обычного человека не отличается — обычно быстро разминаюсь, сажусь за компьютер либо инструмент, потом по делам»
«Несмотря на успех в соцсетях, я на данный момент еще в огромных страшных долгах. Как это ни странно, на этой неделе я продаю свою машину, чтобы сделать мерч. У меня совсем не респектабельное авто, но сама фраза достаточно красочно звучит — таковы реалии современного российского музыканта»
«Для меня неприемлемо насилие как часть творческого процесса. Гениальность режиссера не является оправданием для унижений, домогательств, «не переспишь — не получишь роль» и прочего. Насилие не может быть методом достижения художественного результата».
«Я стал все делать по-другому — не так, как все ресторанные пиарщики. Перед открытием я не писал пресс-релиз — у меня были заготовлены только фотографии. Я говорил журналистам, что они должны прийти, попробовать и написать все сами. Я понимал, что это настолько знаковое открытие для города, что журналист обязан прийти и сделать все сам».
«032c смог стать тем, чем он стал, только благодаря уникальным условиям жизни в Берлине без денег. Мы были вне модной индустрии и модной тусовки, я видел люксовые вещи только на показах в Париже и Милане. Так что 032c изначально был проекций того, чего у нас не было».
«На мировых звезд работают специальные агенты, которые скаутят хороших мастеров по всему миру. Как минимум у Бейонсе и Ким Кардашьян есть в арсенале парики, купленные у украинских мастеров».
«Я не дизайнер по найму. И когда кто‑то этого не понимает и пытается указывать, что мне делать, это становится проблемой».
«У моего альбома почти два миллиона прослушиваний за сутки, но никто даже не написал о нем. Медиа зачастую не понимают, как все работает, и поступают очень странно»
«На момент, когда мы начали выступать, я был за границей пару раз — ездил в Испанию на выходные. Мы все были выходцами из рабочего класса, и никто из нас толком никогда не путешествовал. И вот мы внезапно обнаружили себя путешествующими по всему миру с деньгами и с вечеринками каждый вечер. Это была бесконечная вечеринка. Концерт каждые два дня. Но это не может продолжаться долго»
«Для меня музыкальная деятельность всегда была связана с неким покаянием, радостью, духовными американскими горками, потому что без них вообще ничего невозможно сделать».
«Идите ***** [к черту]. Я байтил и сделал на этом бабки»
«У меня узкий кругозор, я почти не читаю и слушаю мало музыки. Мой культурный багаж — одна поясная сумочка. Но в этом и суть — большинство людей такие же, и нам есть о чем друг с другом поговорить на понятном языке. Я обычный»
«Мы бы попробовали 30 микрофонов, 50 предусилителей, и если бы звучание нас не устраивало, мы бы попробовали записать ночью, если все еще не устраивало, мы бы выпили пять шотов водки. Все ради результата»
«Когда мы начинаем провокацию, мы принимаем этот сценарий. Когда я начинаю конфликт с охранником, я понимаю, что он может дать мне по [лицу]. Я это приемлю. Когда я хватаю за волосы звукорежиссера, потому что звук ** [плохой], я понимаю, что он может нам вырубить звук, и у нас со скандалом сорвется концерт. А может состоятся продуктивный диалог. Наша задача — просчитать провокацию».
«Если вокруг не будет пацанов, как я буду вдохновляться? Ну напишу три-четыре песни, как было раньше, а потом как?»
О русской словесности
«С одной стороны, есть Фейс, который на предпоследнем альбоме развернулся в сторону социальных комментариев, с другой стороны, есть Pharaoh — я вообще не могу понять, о чем он поет, это недоступный мне сленг. Я не понимаю, в чем месседж, по-моему, его нет вообще»
«В России… нам в принципе больше нужны слова. Слова — это базис. Ты не будешь есть конфету, которая пахнет говном. Обертка, звук, музыкальность, читка — это важно. Но если конфета невкусная, ты вряд ли будешь есть ее дальше»
«Я не верю людям, которые говорят, что поэзия когда‑то умрет, я не верю и в то, что люди когда‑то перестанут читать. Почему‑то никто не говорит о смерти искусства, оно очень умело приспосабливается к эпохам и технологиям; что уж говорить о музыке или, например, об архитектуре».
«Ну а у греков [литература] заканчивается на Гомере и Эсхиле, которые вообще две тысячи лет назад писали, — и ничего, греки не переживают. А у итальянцев она такая великая-великая, что на Данте заканчивается. У французов, может быть, на Флобере. Поэтому три писателя — это немало. Надо успокоиться, и хватит спрашивать, когда у нас появится новый Толстой и Достоевский. Никогда. И ничего!»
«Есть мнение, что огромный ежедневный поток информации, который мы обрабатываем, предполагает потребность в развлечении без собственных интеллектуальных усилий. Но в реальности дело в другом. Русская литература плохо развлекает и много грузит личными обидами авторов. А надо хорошо развлекать, любить это дело».
«Ксения Собчак сфотографировалась голой в инстаграме с книгой Себастьяна Хафнера «Некто Гитлер: Политика преступления», которую издательство Ивана Лимбаха выпустило объемом в 1500 экземпляров. Тираж кончился в тот же день. То, что у нас нечасто рекомендуют книги, связано с тем, что у нас это не является элементом социального престижа. Каждый американский президент должен иметь любимого писателя, только Трамп плюнул буквально в душу американскому обществу и не фоткается с любимыми книжками. Даже у Джорджа Буша-младшего был любимый писатель, он всегда ходил с книгой Марка Курлански. А мы когда Путина спросили пару лет назад, что он читает, он сказал: «Это мое личное дело, вам зачем?»
«Я знаю, что большинство советских писателей — посредственности, увы. Феноменологически они могут вызывать интерес, но не более того. Это вполне естественная вещь: если ты согласился кувыркаться в отведенном цензурой коридоре, ты уже посредственность. Большие писатели и поэты на такое не идут. Это дикие животные, их объездить нельзя».
О смерти
Когда мы говорим «коммерческие похороны», мы подразумеваем, что там продаются гробы, украшения, еда. Но на самом деле коммерческие они, потому что цель семьи — на похоронах навариться. То есть хорошие похороны — те, на которых семья заработала. Такая мечта российских молодоженов, когда ты взял кредит и потом деньгами, которые тебе подарили, ты свадьбу окупил и заработал. Так вот, там реально люди занимают деньги, чтобы поддержать свою репутацию и потом навариться. Потому что пожертвования на похоронах — это обязательная история. Есть ритуальный момент, когда все гости выстраиваются в линию и скидывают деньги.
«Необходимо больше предлагающей рефлексии. Не просто «Все очень плохо, давайте мы неожиданно полюбим смерть». Я ведь совсем не уверен, что всем надо полюбить смерть. Наверное, это не совсем нормально, если бы все хотели говорить о смерти нон-стоп. Важно, чтобы, осмысляя вопросы смерти и умирания, люди стремились не смерть сделать клевой, а саму жизнь. Это игра вдолгую».
«В общем-то, жизнь — это постоянная попытка побега, пытаешься вернуться к паритету, а если к паритету вернуться невозможно, то начнется бесславное падение и деградация».
О духе времени
«Мы выросли в 1980-х без интернета, цифровых девайсов и всяких таких штук. Так что мы знаем, какова она — аналоговая жизнь. А потом мы подхватили и другую жизнь. В каком‑то смысле мы сидим на двух стульях».
«За пять лет очень изменился мир: и в нашей стране, и во всем мире чувствуются какие‑то кардинальные изменения. Сводки новостные таковы, что не осталось ни одного места на земном шаре, где, как мы раньше считали, есть рай. И что если туда беда придет, то наступит новый ледниковый период. Не осталось просто таких мест, безопасных. Как нам жить дальше — никто не знает».
«У русского народа есть ожидание некой идеологии, которой можно увлечься: более интересной, чем коммунизм или капитализм в нынешнем виде или в таком, в каком где‑либо он существует. Люди хотят чего‑то нового, чтобы опять чем‑то очароваться, перемолотить всю страну и перестрелять друг друга. И когда‑нибудь это произойдет, скорее всего, — у нас очень увлекающиеся люди. На самом деле [россияне] не хотят менять капитализм Путина на капитализм, допустим, Навального — это будет то же самое. И не хотят строить социализм. А вот какой‑то новый сериал запустить — это да. И в этом ожидании пока все и находится».
«Все построено на вранье. Мы превращаем день памяти жертв войны в милитаристский шабаш какой‑то. В принципе, антиамериканская и антизападная риторика, которая ведется по всем федеральным каналам, пропагандирует ненависть и нетерпимость к другим. Это как будто шутки и цирк, а завтра все будет другое, но за этим происходит отвлечение народа от реальных экономических проблем. И эта упрощенная картина мира, которая делит все на черное и белое, на своих и чужих, может повернуться против кого угодно и привести к чему угодно».
«Нас учат опасаться незнакомцев в интернете, а мы одновременно открываемся незнакомцам в реальном мире. Раньше было правило: нельзя разговаривать с незнакомцами, нельзя садиться в машину с незнакомцем. Теперь мы прыгаем в Uber и общаемся в интернете с людьми, которых мы никогда не встречали».
«Меня не питает Европа: ни культурно, ни творчески, ни внутренне. Там я чувствую себя пусто, и у меня есть свое внутреннее, опять-таки не очень позитивное видение их культурного развития».
«До Гоши [Рубчинского] и остальных большинство японцев мало знали о Советском Союзе и не слышали таких слов, как «гопник», но сегодня это предмет интереса множества людей».
«Запах — это нечто очень интимное, что ты разделяешь только с теми, кто по-настоящему близок к тебе, и вряд ли будешь охотно обсуждать с посторонними. Люди, которые в сегодняшнем обществе находятся на разных уровнях, редко пересекаются чисто физически. Они ездят на разных машинах, едят в разных ресторанах, даже в самолете есть бизнес-класс, а есть экономический».
«[Мои студенты —] зеленые, темные, талантливые, совершенно не слезшие с дерева обезьяны. <…> Это новое поколение жертв кратких содержаний, они жертвы айфона. Я думаю, что это цунами, которое накроет вообще все человечество. Это люди, которые… Вот никуда они не стремятся. Они чувствуют какие‑то позывы внутренние, неосознанные мотивы. Так проявляется их актерский талант. И наше дело — эти позывы куда‑то направить».
«Вообще я считаю, что в наше время книжки должны быть потоньше. Мало времени. Вот написала роман — и кто прочитает его? Надо бы, чтобы он был поменьше, а у меня получаются толстые книги, ничего не могу поделать».
«Как ни относись к тому, что произошло в последние годы вокруг вопросов человеческого поведения и его соотношения с искусством, все это происходит совсем не тихо и не бесшумно — все это происходит очень громко и публично. Но, может быть, это та стадия, через которую нам нужно пройти, прежде чем мы сможем решить, что делать, когда автор книг, которые ты любишь, оказывается человеком, которого ты ненавидишь».
«Я вбиваю в поиске, скажем, «топ бест видео 2018», вижу двадцать клипов на западных сайтах — и все ****** [фигня]»
О доброте
«Мне нравится, когда люди говорят хорошее. Они же могли бы и не говорить, а они говорят. Я вообще очень люблю, когда кто‑то подходит и говорит, что был на спектакле. Ты же стараешься и даже страдаешь в какие‑то моменты. Если тебя оценили, похвалили, то это дает столько силы, энергии и вдохновения! В общем, хвалите артистов, им это очень нужно! Не ругайте, но хвалите обязательно!»
«Когда нет любви, тогда и появляются вопросы: морально/не морально, можно/нельзя, кому‑то это причиняет боль или нет. Мне кажется, если ты глубоко чувствуешь, что это из любви, то тогда все ок. Только ты должен для себя очень хорошо понимать, любовь ли это или тебе просто хочется чего‑то от кого‑то. А вот на вопрос, действительно ли это любовь или я что‑то сейчас хочу для себя, сложно себе ответить. Мы как раз и разбираемся, где эта грань».
«Я только что проходил лечение за границей. Там красивые, XIX века фаэтоны, омнибусы разъезжают по городу. Уши лошадей в тепле — как в перчатках. Сейчас я вспомнил морозы в России и лошадей в глубинке. Может, стоит подумать об их ушах, и кто‑то заинтересуется этой проблемой. Без знания иностранного языка мне удалось узнать, что утепление для ушей шьют в Румынии или в Болгарии. И чтобы была хоть маленькая польза от моих разговоров, может быть, кто‑то заинтересуется этим вопросом. Очень мне будет приятно. Думаю, как и вам, дорогой читатель. Может быть, и коровам поможем».
