— Вы на сцене в Брайтоне чуть не подрались с охранником, висели под потолком, под конец пошли в зал и кричали: «Моя больная Россия», и так далее. Конфликт вообще в рамках концерта обязателен?
Данила Холодков: Он ситуативен. Вчера была такая ситуация, когда было ощущение боли. И это был русский шоукейс. И было ощущение больной России. Мы вышли на мероприятие, на котором все было не подготовлено к выступлению конкретной группы. При этом мы [потом вечером] играли на локальном шоукейсе, и там все было нормально.
Николай Комягин: Нам хотелось выйти с факами. Мне хотелось говорить про Россию, потому что это, сука, русский шоукейс. Но чтобы меня не восприняли как националиста, который все время кричит: «Моя Россия!», я обозначил, что она больная, что мое и группы отношение к ней неоднозначное.
— В клипе «Страшно» чувствуется какая‑то боль?
НК: Скорее тревога.
ДХ: Да, боли там я не заметил. Это хорошее название для фестиваля, но оно плохо связано с нашим творчеством. Для нас была задача сделать акт искусства. Именно поэтому в определенный момент были какие‑то фильтры, рамки, чтобы оставаться в поле искусства и не оставаться в поле провокации.
НК: Нам свойственна радикальность, но художественно-эстетического толка. Дискурс политики нам чужд. Как граждане мы переживаем все это, как художники… На нас это косвенно воздействует, не более того.
ДХ: Во время митинга в Москве включают песню «Страшно».
— Ну вот вас помещают в этот оппозиционный контекст.
НК: Мне это понравилось. Это значит, что мы написали манифест. Не политический, манифест времени. Он отражает ощущения поколения — в данной точке географической и временной. Это саундтрек жизни в России 2019 года, один из саундтреков. И это кайфово. Это не выступление против Путина, это социальный клип. И то, что публика делает что угодно с этим продуктом, это круто. Но не понимаю, при чем тут оппозиционность.
— Выступление на «Урганте» — тоже манифест?
НК: Да, конечно.
— А в чем манифест?
ДХ: Сам прецедент того, что получилось на центральном телевидении реализовать идею именно с этой песней именно у этой группы, — уже победа.
НК: Все, что мы придумали, мы все сделали.
ДХ: Важно, что это произошло.
— Ну вот вы пришли. И что должно произойти?
НК: У вас политическое мышление. Или сельскохозяйственное. Мол, я посадил зерно, и оно должно вырасти. В музыке и искусстве другая логика. Ты просто ******** [посадил] это зерно в землю, и что дальше, тебе пофигу. Ты бросил и пошел; это наш долг — сеять. ****** [Долбаное] разделение труда.
Александр Гальянов: Вообще, это сам Первый канал запросил эту песню. А уже для конкретного коллектива характерно высказываться какими‑то манифестами. И мы посадили зерно в очень интересное поле.
— Каким должно быть принципиально новое отношение к русской культуре, которое вы хотите сформировать через ваши выступления?
ДХ: Оно должно быть учитываемым.
АГ: Одна из важнейших вещей, которые Англия дала миру, — это книга «Властелин колец». И там был замечательный герой Сэм Гэмджи. Что он сделал в конце книги? Что привез к себе домой в Хоббитон? Небольшой сундучок с землей из какого‑то эльфийского государства. И вот он приехал из этого путешествия, изуродованный в войне, которая была отсылкой к реальной Второй мировой. А большие люди тем временем понастроили кучу мерзких кирпичных домов. И он ходил по своей земле и клал щепотку благословенной земли из эльфийского государства в каждый сад. Мне кажется, все наше путешествие примерно об этом. Мы что‑то ищем. Символ замечательных человеческих качеств.
— В 2015–2016 годах вы говорили, что граница между человеком и залом достаточно надуманная. Поэтому ее надо всячески преодолевать. Отсюда все эти концерты в магазине, походы в публику на концертах. А публика как реагирует?
НК: Непредсказуемо. В этом вся соль. То, что мы делаем, не очень новое, этим занимались еще дадаисты. Хороший режиссер программирует заранее поведение людей: кто‑то начнет свистеть, кто‑то будет стульями кидаться в артистов, кто‑то испытает катарсис. Мы все это понимаем.
Когда мы начинаем провокацию, мы принимаем этот сценарий. Когда я начинаю конфликт с охранником, я понимаю, что он может дать мне по **** [лицу]. Я это приемлю. Когда я хватаю за волосы звукорежиссера, потому что звук ****** [плохой], я понимаю, что он может нам вырубить звук, и у нас со скандалом сорвется концерт. А может состоятся продуктивный диалог. Наша задача — просчитать провокацию. Мы не можем контролировать произошедшее.
А шоу-бизнес этого не любит, потому что бизнес любит просчитанные ходы. Когда тебе вырубают звук, *** [фиг] знает, как это закончится. Может быть, тебя в этот клуб больше не пригласят, и наш промоагент Наташа [Падабед] этим конфликтом может быть очень недовольна и пытается его замять сейчас. А мы им гордимся. А кто‑то может сказать, мол, с этими безумными русскими больше не связываться.
— Может быть такое, что вы ради троллинга публики запишете поп-хит?
ДХ: Нет, это неинтересно.
— Ну так это же отличная пощечина публике.
НК: Мы не постмодернистская группа.
АГ: Ну теперь, когда вы сказали, точно нет [не запишем].
ДХ: Пощечина — это не про искусство. А мы — про искусство.
— Пощечина тоже может быть искусством.
АГ: В клипе «Стыд» есть танец, который мы с Николаем воспроизводим иногда на концертах. Вот это пощечина, синхронный поп-танец. Но это такая тонкая пощечина в рамках искусства.
НК: Красивенький, аккуратненький танец. Возникает контрапункт.
ДХ: При этом мы до последней секунды не знаем, будет этот поп-танец или нет. Мы даже перед концертом не решаем, танцуем или нет. Мы на самом концерте переглядываемся и понимаем, будет или нет.
— Кто ваши наставники?
ДХ: Можно я скажу? Для меня это Арсений Морозов [создатель Padla Bear Outfit и Sonic Death].
АГ: Я тоже его люблю.
(В этот момент Николай возмущается, уходит, через некоторое время возвращается.)
— Почему, по вашему мнению, каждый разговор о новой русскоязычной музыке в итоге сводится к нему?
АГ: Он заставил всех петь по-русски, у него отличные тексты, он умный.
ДХ: Он как раз-таки деконструировал последствия нулевых: то, что русская андеграундная музыка стала слишком много смотреть на Запад, на качество, на продакшен. И он показал, что все это уже в прошлом. Берешь укулеле, и если песня искренняя, то это работает. Этот человек изменил мою жизнь.
НК: Что до моих вдохновителей… Вы хотите разложить нас на рецепт. Мол, Shortparis — это: Арсений Морозов плюс условный там Ник Кейв, плюс бла-бла-бла. Это упрощение, в этом и есть суть. Я повторюсь: мои вдохновители лежат между ними, в пробелах. Это то же самое, когда нас называют постпанком или аудиотеатром. У нас все гиперссылки в музыке, в клипах есть.
— У вас что ни интервью, то постоянная попытка поддеть собеседника. Что с Esquire, что с прошлым интервью «Афише». Вы за что журналистов так не любите?
НК: Мы не приходим на интервью, чтобы кого‑то ********* [уничтожить]. Это реакция на конкретные реплики, согласие или несогласие с ними.
ДХ: Это живое общение, мы так говорим на интервью, потому что мы так и в жизни общаемся. Я так с друзьями, с людьми на улице говорю.
— Я за вами слежу с 2013 года, но такое чувство, что вас все запомнят одним треком «Страшно». Когда вбиваешь вас в поиске гугла, большая часть ссылок — только про него: где почитать текст, где скачать, где посмотреть.
ДХ: Да мы не написали еще хит, это просто еще одна песня.
НК: Нас это не беспокоит, потому что мы не чувствуем, что высказались. Раньше была песня «Амстердам», и говорили, что мы — группа этого хита. Потом «Новокузнецк», потом «Стыд».
— Вы себя будто по рукам бьете, когда пытаетесь записать хит.
ДХ: Это интересное ощущение. Классно, что вы его считываете.
НК: Нам просто не нравятся такие песни. Рот не открывается петь такие красивые мелодии. Слишком сентиментально. Гармоническая аранжировка убивает напряжение. Ты начинаешь просить: «Саша, изуродуй аранжировку».
ДХ: Вот сидит Александр Ионин, который сочиняет прекраснейшие соло. Лучшие соло в русской музыке.
НК: Даже [лучше] чем у Арсения Морозова?
ДХ: Арсений Морозов не сочиняет соло. Эти мелодии [Александра Ионина] — нестандартное рок-соло, и оно органично ложится в нашу музыку. Это не соло, это поиск тонкой грани, по которой мы ходим. Ведь можно сыграть типа прямой марш, а можно с синкопами. Но вот такое (изображает прямой марш) не очень интересно.
— Получится такая группа «Электрофорез». Кстати, как у вас с ними?
НК: Это очень сложные многоуровневые длинные отношения.
АГ: Это наши бывшие соратники. Мы следим за ними.
НК: Ну вы же знаете, что они были с нами в одном объединении «Собор». Вообще, какое у вас восприятие ситуации со стороны?
— Вот они ушли в поп-музыку с точки зрения мелодий, а у вас — энергия и мрак. Не знаю, что у вас там случилось…
ДХ: Да нет. С момента прекращения существования «Собора» наши дорожки разошлись, но мы остались по-человечески друзьями и соратниками, коллегами по цеху. Но сравнения с ними мы не очень… А что вы сами о них думаете, вот вам они нравятся?
— Ну как, вот песню «Эшафот», допустим, я готов как‑то прочувствовать и через себя пропустить.
АГ: Ну тот период творчества у них я тоже люблю.
НК: Это такое самоупрощение для продаж: «Ждет меня, ждет деревянный эшафот».
— Вы все так же, как и раньше, негативно относитесь к мерчу и автографам?
НК: Я взял на себя колоссальную ответственность: каждому человеку, который подходит и просит фотографию или автограф, объяснять: «Здравствуйте, я не хочу вас оскорбить. Я могу дать вам руку, обнять вас, пообщаться с вами. Это человеческие проявления взаимодействия. А то, что вы мне предлагаете — это структура, подразумевающая иерархию и потребительское отношение ко мне как к контенту». Смотрите, меня просит сфотографироваться незнакомый человек. Я должен улыбаться, а я не хочу этого, может быть. Вам нужна фотография, где я лицемерно так [улыбаюсь и] стою уставший после концерта.
Что такое роспись? Бренд. Как adidas у меня на костюме. Я не хочу свое имя превращать в бренд. Я не считаю, что я достоин марать бумагу своим именем. Когда‑то я рисовал член — эрегированный, с эякуляцией вместо росписи. А они [поклонники] не обиделись — им стало в кайф, они стали превращать это в культ: «Ой, а можно мне тоже член?» То есть я хотел, чтобы им стало противно, а им стало кайфово. Я теперь больше не расписываюсь. Это все коммерция, поп-культура, это не про искусство.
— Shortparis — это не бренд?
НК: Бренд — это то, что у тебя на трусах написано, то, что никто не видит.
ДХ: Джонни Лайдон [или Роттен, лидер Sex Pistols и Public Image Ltd.] знаете, как автографы оставлял? Он брал диск, открывал, харкал в него, закрывал. Вот это был его автограф.
Shortparis выступят 26 мая в Москве в «Главклуб Green Concert».
Программа мероприятий Года музыки Великобритании и России 2019, в рамках которой проходили шоукейс и интервью после него, проводится Посольством Великобритании в Москве при поддержке Британского Совета.