Итоги-2014 Уткин, Сокуров, Толоконникова и другие — о том, чего нам ждать от 2015-го года

«Чтобы понять, что будет происходить, надо как минимум понимать, что происходило. С одной стороны, в последние два-три года возникла целая серия богатых культурных проектов — международных форумов, фестивалей, лекций иностранных экспертов, выставок из лучших музеев мира, роскошных парков — и все это на фоне того, что можно назвать пародией на сталинизм. В марксистской терминологии это была надстройка без базиса.

Как и в сталинскую эпоху, в последние годы происходила постепенная сакрализация границ, обращение к собственным традициям и рост убежденности, что все плохое у нас — результат действия заморских сил. В сталинскую эпоху с финансовыми и экономическими кризисами можно было справиться за счет огромной армии бесплатно работавших заключенных. Сейчас энергии на массовый террор в стране нет. Главным результатом этого пародийного сталинизма будет всего лишь отсутствие в стране денег. Культурные проекты не могут существовать без денег, они постепенно умрут. 

Нас ждет ситуация, описанная в рассказе Скотта Фицджеральда, где герой, потерявший все деньги во время депрессии 1929 года, с ужасом наблюдает, как меняется его образ жизни. Мучительно не только то, что ему приходится переехать в совсем другой район города, но и то, что любимую дочку надо забрать из очень хорошей частной школы. Это многим сейчас предстоит. Чтобы подготовиться к радикальной смене образа жизни и построить разумную стратегию сохранения культуры, полезно перечитать все классические антиутопии, особенно «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери».

«Я вспоминаю, как встречал Новый год в прошлый раз. Не сбылось ничего. То есть ну вообще. Я даже немного удивлен тем, что в итоге месяцы года сменяли друг друга в привычной последовательности и ни один из них не забыл явиться и не замочил другого. Поэтому в новом году я более или менее уверен только в праздничном меню, которым уже запасся. Не знаю, относится ли это к культурной сфере. Я не могу сказать, что настроение у меня паническое; просто отказываюсь строить планы. Ничто из того,что бы я мог себе пожелать, не зависит от меня ни в малейшей степени, так что я лучше порадуюсь хорошему при случае, чем гарантированно расстроюсь от не случившегося. Из надежд выскажу одну: за прошедший год я прочитал несколько прекрасных новых книг на русском языке. Может быть, это сентиментально, но это были настоящие праздники. Буду ждать пары-тройки подарков от русской литературы и в следующем году».

«В отличие от многих моих коллег в России я не верю, что искусство расцветает в эпоху политической реакции и упадка. Напротив, весь опыт — как исторический, так и мой собственный — свидетельствует о том, что по-настоящему интересное искусство есть феномен избытка, а для его расцвета нужна умная и ответственная власть, объединяющий образованных людей и людей искусства интерес к будущему или — на худой конец — к личному бессмертию и, прошу прощения, много, очень много денег. Все разговоры о том, что настоящее, бесценное, великое и так далее рождается на кухнях, в подвалах и для пяти-шести единомышленников, могут соответствовать действительности в единичных случаях, но в большинстве своем такие разговоры суть не более чем защитная реакция людей, оказавшихся в безвыходном положении. Кто не верит — пусть почитает сметы Тарковского, например. 

Поэтому лучший подарок, который государственные мужи в России могут в следующем году сделать деятелям искусства, — наконец перестать интересоваться искусством, литературой, историей и сексуальной жизнью своих сограждан и вновь обратить свой интерес к экономике. Перестать интересоваться прошлым и задуматься о будущем. Потому что интерес к прошлому, артикулированный как государственная политика, — по определению суицидален, это тяга к смерти либо признание собственного бессилия. Что касается сограждан, особенно тех, кто весь прошлый год носился по местности с патриотическими лозунгами, то я предлагаю им вспомнить известное стихотворение Бертольта Брехта про баранов, которые бьют в барабаны, шкуры к которым дают они сами, остановиться и задуматься над тем, что еще можно исправить. Потому что кто-то должен начать исправлять существующее положение вещей, этот процесс неизбежен, и оставляя его следующим поколениям, мы просто теряем время».

«Я надеюсь, хочу и верю — в 2015 СБПЧ выпустят новый альбом. И в этой пластинке будет много всего, что я люблю, — хип-хопа, живых барабанов, девичьих голосов, странной электроники и психоделии. Этого я жду в новом году от себя. От окружающего мира я стараюсь ничего не требовать. Но могу попросить: новый фильм Вуди Аллена и новый альбом Деймона Албарна. Спасибо».

«Из тюрьмы я вынесла такой принцип: готовься к худшему, а хорошее произойдет. Поэтому личные стратегии мы выстраиваем исходя из того, что потепления в политической ситуации не будет, — готовим себя к тому, чтобы выживать в условиях усиления давления на независимые СМИ, правозащитников и художников, затрагивающих политические темы. Изучаем опыт Белоруссии — общались в Лондоне с представителями Белорусского свободного театра, с отсидевшим в белорусской тюрьме и ныне эмигрировавшим кандидатом в президенты Белоруссии Андреем Санниковым. И сейчас в Белоруссии работают правозащитники: все возможно, просто нужно понимать, как действовать в сложившейся обстановке.

Хотелось бы, чтобы большее количество людей чувствовало, что от них многое зависит в масштабах государства. Но, к сожалению, пока мы переживаем этап, когда из-за неустроенности люди все больше замыкаются в себе и теряют доверие к окружающим.

Самыми незащищенными в условиях посттоталитарного государства оказываются институции — к примеру, если условия для индивидуального радикального искусства еще есть, и всегда найдутся готовые рисковать своей свободой и здоровьем люди (такие, как Петр Павленский), то для институций повышение роли авторитарного государства в культуре всегда гибельно. В такой стране, как Россия, должен существовать не один условный «Гараж» и шесть ГЦСИ, а сотни «гаражей» — по одному как минимум в каждом крупном городе. Запрос и интерес по отношению к институцям в городах России есть: это показывает, в частности, опыт центра современного искусства «Арсенал» в Нижегородском кремле».

«Я созвонился с небесами, и мне ответил Иосиф Бродский, который сказал: «Россия — уникальная страна, осознающая себя через культуру даже в эпохи политического унижения». У меня был довольно густой и радостный 2014-й на фоне всего, что пережито людьми моей страны и мира. Я только что вернулся с юбилея Лермонтова, а сейчас готовлюсь к следующему сезону со спектаклем «Нет лет» на стихи Евгения Евтушенко. Мы можем выбирать себе свою Россию, ту, которая прекрасна. Моя любимая цитата из Петра Фоменко — «несмотря ни на что». Никаких других «-измов», кроме вопрекизма, у нас нет. Поэтому готовимся к вопрекическому счастью».

«У меня есть только одно слово: *** (рифмуется с «конец». — Прим. Ред.)».

«Любой экономический кризис, мне кажется, оздоравливает не только экономику, но и культуру. Сегодня кинематограф в России уже невозможно задвинуть куда-то в долгий ящик. В 1990-е годы мы благополучно перешли на западное кино и смогли обойтись без нашего, потому что в конце 1980-х были утеряны важные коды, связывающие кино и зрителя. Это была эпоха видеомагнитофонов и американских фильмов. Сейчас, я надеюсь, ничего подобного не случится. На экраны вернулось русское кино во всех жанрах. Зрителя уже нельзя оставить без него. Даже в кризисной ситуации есть способы поддерживать киноиндустрию и сделать кинематограф ближе к массовому зрителю. Я не верю, что сократится государственное финансирование — оно и так небольшое, и сокращаться ему некуда. Наоборот, может быть, увеличится.

Что касается авторского кино, то нельзя сравнивать нынешнюю ситуацию, например, с той, которая была в 2008 году, — тогда еще в начале года государство давало достаточно денег на авторские фильмы, и на этом фоне было болезненно, когда в 2009 году финансирование приостановили почти полностью. За последние два-три года независимое кино в России стало независимым в прямом смысле — низкие бюджеты, сторонние продюсеры, западные копродукции. Все это уже вошло в систему. Авторское кино стало более самостоятельным, менее зависимым от государственной поддержки. С другой стороны, во время кризиса интерес к авторскому кино может возрасти. Тогда возрастет и интерес государства.

Для кинематографа страшен не столько кризис, сколько неправильные действия в кризисной ситуации. Последнее время мы сталкиваемся с тем, что государство начало контролировать содержание фильмов. Я сейчас не только о запрете мата говорю. Во-первых, государство переориентировалось на то, чтобы финансировать зрительское кино в ущерб авторскому, — это можно назвать цензурой. Во-вторых, что имеют в виду чиновники от культуры, когда говорят, что фильмы должны соответствовать интересам государства? Они имеют в виду хвалебный взгляд или критический? Хотелось бы спросить у них — что конкретно полезно для государства? Ведь функции Министерства культуры не должны совпадать с функциями министерства цензуры».

«Мне сама постановка вопроса не нравится. Мало ли чего я жду? По-моему, важнее, чего 2015 год от меня ждет. И вообще, как можно чего-то ждать от года? Год — это условная единица. Люди придумали эти единицы, чтобы был лишний повод выпить и съесть салат оливье. Год состоит из того, что мы думаем, чувствуем и делаем. И это вопрос личной ответственности — за себя и за того парня.

Я жду от себя в новом году, чтобы у меня были силы и возможность делать что-то такое, от чего кому-то станет хоть немного лучше. Физически, метафизически — кому что нужнее в данный момент. Я бы очень хотел, чтобы каждый человек тоже этого от себя ждал в новом году».

«Планировать сейчас можно месяца на два вперед. Через два месяца будет, как мне кажется, стабилизация: мы поймем некое средненегативное состояние, в котором оказались, и сможем рациональнее планировать. Но я не ожидаю катастрофы. Скорее, будет понижающий тренд в экономике. Но кризис — это идеальное время для стартапов и новых идей, поэтому первая половина следующего года будет полна интересных и неожиданных проектов, которые будут возникать при нулевом финансировании.

Я очень надеюсь, что кризис приведет еще к одной важной вещи. Есть такое понятие, как «московская нефть» — это недвижимость. И будет дико позитивно, если кризис привдет к падению цен на ее аренду. Тогда будущие стартапы будут подкреплены: даже если у людей не окажется денег, будет возможность арендовать — пусть небольшое — помещение за меньшие деньги и начать свое дело.

Мне очень важным кажется то, что кризис приведет к сглаживанию радикального экономического отличия Москвы от провинции. Не только Москва просядет, но и провинция немножко подтянется. Вот, например, в Казани возник интересный клуб под названием «Смена». Это даже не клуб, а центр, где есть и искусство, и литература, и кафе, и проводятся всякие мероприятия, выставки, ярмарки и так далее. Это интересный опыт, который я наблюдаю не только в Казани, но и в Екатеринбурге, и в других городах. 

А что касается меня и издательства, то у нас много планов, и мы их будем корректировать. Мы печатали книги в зоне евро, и сейчас, видимо, придется переносить весь процесс в Россию. И это очень креативный момент, потому что нам придется в очередной раз сделать редизайн, чтобы ухудшение качества выглядело стильным. Для людей, которые как мы озабочены формой, стилем и попаданием в ритм и атмосферу времени, поворот в сторону внутренних ресурсов — довольно полезная и интересная вещь.

Что касается настроений в обществе, думаю, какая-то часть будет радикализовываться, хотя условная оппозиция будет реалистичнее оценивать ситуацию. У людей, которые выражали оппозиционные настроения последние три года, опыт знакомства с миром скорее связан с отъездами за границу, нежели со знанием того, как обстоит дело в России. Хотя и европейская или американская реальность знакома им только на уровне зон успеха, в которые попадает турист, пребывая за границей. В этом смысле можно пожелать оппозиции выработки своей версии политического патриотизма. Это сейчас важный вызов и задача: придумать свою версию патриотизма, как большевики придумали свою версию истории, когда она стала пониматься как история освободительного движения, восстаний и революций. Нужно придумать свою версию русской истории как истории формирования республиканского либерального самосознания. Ведь есть либеральная оппозиция и патриотические силы, и для того, чтобы сблизить их позиции, внутри первой должен выработаться свой концепт патриотизма, а внутри патриотической части общества — момент включения ценностей индивидуальной свободы, свободы мнения, перемещения и так далее. Необходимо вырабатывать консенсус и искать в истории России последних 200 лет фигуры, способные его представлять. Нужно ориентироваться на дореволюционные думские фракции, партии типа кадетов, некоторую версию русского республиканизма. Вообще, предстоит много интересного, и я не вижу здесь серьезной возможности для революции».

«Все мои ожидания связаны с моей личной карьерой. От общества я ничего не жду. От культуры и подавно. В первом случае — по причине отсутствия оного. Во втором... Это все равно что отвечать на вопрос «каких изменений вы ждете от климата». Ну потеплеет где-то или похолодает. Какая разница? Год — малый срок для такого понятия, как культура»

«Я не предсказатель, хотя не обязательно им быть, чтобы понять: нарастает большой хаос, и состояние культуры в нем будет, естественно, драматичным, поскольку культура не может существовать и активно функционировать, когда ей стараются руководить, к тому же — неумные люди.

Но для документалистов эта ситуация менее драматична, чем для других областей культуры, так как им есть что фиксировать и есть о чем разговаривать. Недаром ведь документалисты из более-менее благополучных европейских стран предпочитают снимать у нас или в странах третьего мира. Спасибо нашим руководителям — нам есть что снимать в 2015 году. Другое дело, деньги брать негде, но мы к этому привыкли. И сложно найти адекватных интерпретаторов среди руководителей. Но мы и к этому привыкли.

Самая трудная ситуация — у зрителя, который только-только привык смотреть хорошее кино, а теперь снова лишается очень необходимой длямозгов и глаз пищи. Вместо нормального диалога с реальностью он получит  диетическую манную кашу, которая ничего не объясняет, а только демотивирует и дезорганизует.

Ведь даже разговоры о пресловутом мате — это не просто запрет обсценной лексики. Теперь реальный герой лишен возможности высказывания на том языке, на котором он обычно существует. Когда я слышу наши фильмы, идущие с купюрами, меня охватывает ужас, это как будто средневековая казнь:отрезали язык у людей, которым есть что сказать. Полное безобразие и отсутствие профессионализма.

Но документальное кино будет существовать: спасибо технологиям, позволяющим нам работать с маленькими камерами, не завязанными вообще ни начто. Нас никто не остановит. Страна большая, надсмотрщиков ко всем не приставишь. А зарабатывать на хлеб будем каким-то другим способом.

Сохранится ли наша школа — зависит от того, будут ли в стране деньги хоть на что-нибудь. Грантов у нас нет, люди учатся за собственные средства. Но этим летом случился такой большой и сильный конкурс, что пришлось взять больше студентов, чем мы предполагали. Они хотят снимать, даже понимая, что их труд не будет оплачен. Думаю, такие люди всегда сохранятся. Чем больше зажимают, тем больше образуется пространство, которое во что бы то ни сталосопротивляется зажиму.

Мы заблудились в дремучем лесу, из которого не можем найти выхода. Я бы очень хотела, чтобы сосны расступились, и перед нами оказалосьполе, но не вижу, по какой причине. Вероятно, мы не договорились с историей, которая имеет свой вектор и свое развитие, и теперь пожинаем плоды этой недоговоренности. История мстит нам: выдвигает вперед людей негосударственного масштаба, не способных думать о такой огромной стране. И я не вижу сегодня в России таких сил, которые могли бы повернуть вспять то, в чем мы оказались.Остается только внутреннее сопротивление — способность делать свою работу и рассказывать государству неприятные ему вещи.

Я не сторонник серьезной революции: для меня с возрастом стала слишком важна цена человеческой жизни. А эволюция - тоже не выход, покрайней мере в пределах одного поколения. Я уже точно в прекрасном будущем не окажусь. Но может быть, кому-то повезет.»

«В эпоху грядущего кризиса я и все мои близкие надеемся, что затраты на образование и культуру не будут сокращаться. Я всегда надеюсь на лучшее. Исторически в нашей стране в худшие годы искусство не прекращало своей бурной жизни. Мы как жили, так и будем жить, будем стремиться к чему-то высокому. Ни мой любимый институт, ни «Мастерская» никогда не дергались. Единственное что — будет грустно, если нашим главным автором на следующий сезон будет Бертольт Брехт. Конечно, не потому, что Брехт плохой автор, а потому, что его появление в репертуаре — всегда повод для беспокойства».

«Мне кажется (я надеюсь оказаться неправа), что сегодня любой человек, уверенно и подробно прогнозирующий близкое будущее, невольно обманывает или себя, или нас: есть впечатление, что в происходящем участвует слишком много факторов, и любой достоверный анализ оказывается затруднительным. При этом мне, конечно, мучительно хочется ориентироваться в этом самом «что будет», хочется перестать жить внутри системы с неопределенностью четвертого уровня. Помогает помнить, что неопределенность (и мера ее) — это тоже форма информации; помогает знать, что вот это «я ничего не понимаю» (и что именно не понимаю, и насколько не понимаю) способно о многом тебе рассказать. Поэтому главное, на что я надеюсь в новом году, — снижение уровня неопределенности или появление у нас лучших навыков жизни внутри нее (что, некоторым образом, одно и то же). Я не уверена, что определенность нам понравится — «определенность», как и пресловутая «стабильность», естественно, не означают «все зашибись», но хорошо бы хоть в какой-то мере перестать чувствовать себя марионетками над бездной: это невыносимо мешает дышать и двигаться. От того, пройдет ли это ощущение, одновременно изнуряющее и парализующее, будет, мне кажется, зависеть происходящее и с экономикой, и с обществом, и с культурой, и с нашей частной жизнью. Особенно — если признаться себе, что в этом состоянии неопределенности мы живем уже очень давно (простой эксперимент: заведешь с кем-нибудь разговор про «когда началось вот это вот все» — и немедленно обнаруживается, что точка начала, точка, когда тебя начала мучить неопределенность, находится очень далеко в прошлом и ведет себя с тобой, как черепаха с Ахиллесом). Но одна точка определенности — ну, некоторой определенности, — мне вроде бы видна: за эти годы возникла прослойка образованных, думающих людей, которые остро интересуются политикой и склонны к общественной активности (на очень разном, конечно, уровне — от подписания петиций онлайн до занятий серьезной правозащитной деятельностью — но, так или иначе, склонны). Вот этот фактор кажется мне очень важным, очень новым и очень серьезным, и его значение мы начали видеть уже в уходящем году. А в пятнадцатом, мне кажется, он во многих вопросах станет решающим».  

«Видите ли, я «Кысь» уже один раз написала, и все сбывается. Я уж боюсь еще чего-нибудь накаркать. Я жанр Кассандры не люблю, все тщета и тлен. Я иногда могу это делать, только впав в транс. А в вашем вопросе какой же транс? Тут рацио».

«Мы живем в очень труднопрогнозируемое время. Не только в России. В Европе тоже. Непонятно, что будет дальше. Культура сейчас уязвима по всем статьям. Если говорить про академическую музыку, то лучше точно не станет. У композитора есть три возможности для существования: издаваться, принимать заказы фестивалей, получать гранты от фондов. В России нет ни первого, ни второго, ни третьего. Все более-менее успешные русские композиторы — Курляндский, Невский, Филановский, Раннев — если не живут в Европе или в Америке, то обслуживаются зарубежными издательствами. Остальные после того, как в России закрылся Фонд Форда, скребут ложкой по тарелке — преподают, редактируют. Каждый композитор, который здесь что-то делает, живет вопреки государственной культурной политике. И если композиторская деятельность в России схлопнется вовсе, то меня это особенно не взволнует. Просто сейчас не время для культурных прорывов. Если, скажем, сравнивать с наукой, то ничего сопоставимого с фундаментальным открытием Перельмана не создавалось очень долго.

И ситуация, скорее всего, будет только усугубляться. Будет развиваться противостояние западной культуре, и ничего плодотворного из этого не выйдет. Плодотворное бывает, когда диалог ведут на общей почве. Сейчас — тотальное размежевание. Обожаемый мной украинский композитор Сильвестров запрещает исполнять его произведения в России. О какой культуре дальше может идти речь? Разрыв происходит на докультурных уровнях, и я не понимаю, как его залатать. Этим надо переболеть. Уйти в тину. Пережить. Впасть в спячку на 2015 год, потому что год будет неприятным во всех смыслах, и о культуре, возможно, придется забыть — как бы не пришлось думать, где дров и угля достать, картошку раздобыть. Всегда, конечно, надо на что-то надеяться, но если исходить из естественных человеческих предпосылок, никакого позитива быть не может. Но будет, наверное — ну, грубо говоря, милость божья, или провидение какое-то».

«Я ничего не жду. Ну или так можно сказать — от 2015-го я жду финального сезона «Mad Men». Больше особо ждать и нечего.

Или так — от 2015-го жду весны и осени. Потому что есть шансы дождаться. 

Или так — от 2015-го я жду 2016-го. По той же причине. Или так — от 2015-го я жду 15.01.15. Жду многого и ничего. Ничего не жду. Не нужно ждать. Что понятно».

«Я жду проявлений здравого смысла. Я хочу, чтобы происходящее перестало быть театром абсурда, чтобы атмосфера прояснилась, и чтобы мы все проснулись от дурного сна. Чтобы люди не гибли и не страдали из-за чьих-то амбиций и подлости, чтобы брошенных детей нашли родители, а больные дети выздоравливали. Чтобы вопиющих идиотов было меньше, особенно там, где они вольны решать судьбу людей. Чтобы энтропия уменьшалась, а способность к эмпатии увеличивались. И будьте здоровы».

«Простите, но у меня очень мрачное настроение из-за «Театр.doc». Ничего я не жду. Хотел бы полной смены власти...»

Я ничего не жду, ничего не планирую. То есть мне хотелось бы, чтобы у меня было много денег, чтобы мои дети были здоровы, чтобы я дописал свои книжки, но это все мелочи и так или иначе в моих силах, с этим я разберусь. Я хотел бы чтобы на Донбасе прекратилась война и Новороссия отделилась большой стеной по границам Донецко-Луганской республики от Украины. Но это не в моих силах и прогнозировать это я не имею никакой возможности, потому что в этой игре участвует тысячи фишек, а у меня одна маленькая фишечка.

  

Думаю кризис никак на нас особо не повлияет. Мы живем в кризисе уже давно, даже не с 86 года, не с 91-го, а после Олимпиады. Вот Олимпиада 1980 года прошла, и спустя 34 года прошла еще одна. И вот 33 года как Илья Муромец мы жили внутри кризиса. Он все это время происходил. Теперь этот Илья Муромец либо поднимется и пойдет либо встанет и упадет — оба варианта равно возможны. Вообще я оптимист в данном смысле, думаю что национальный характер должен взять свое. И я хотел бы передать привет всем своим оппонентам по «весенним» взглядам и «весеннему» вероисповеданию. Надо чтобы они в здравом уме и твердой памяти понимали, что если будут устраивать в России новую Болотную площадь, то тут будут уже не бойцы Якеменко и вся эта болотная слизь, а другие люди: Стрелков, Моторола, еще какие-то люди и вот с этими людьми будет очень сложно вступать в противоречия. У нас так или иначе сформировалась новая пассионарная патриотическая прослойка. Она была 93-го и 91-го года призыва, все эти Лимоновы, Прохановы, Куняевы, они уже были взрослыми людьми, а сейчас у нас появились тысячи, а то и десяток тысяч боеспособных мужчин. Поэтому доброжелательный баланс между левыми и правыми либералами надо соблюдать, а иначе все может обернуться жестоким и коротким поединком.

«Так получилось, что в 2015 году должна разрешиться ситуация с проектом под названием «мастерская Брусникина».Четыре года мы совершали поступки, дающие нам право говорить о создании театра. Стало понятно, что без государства нам не светит ничего. До середины 2014 года у меня были очень хорошие ощущения. Именно от людей, которые в Москве отвечали за культуру. Было мощное движение. Мы верили в него, особых иллюзий не питая насчет всей остальной политики — там иногда случались омерзительные события. Но культура как-то особняком воспринималась. Сейчас что-то изменилось, ушли правильные люди из Департамента и Министерства. Мы наблюдаем очень странные решения по культуре. Но надежда есть. Вот главное ожидание с этим связано — к чему приведет сотрудничество с госструктурами. А так — ощущение, что главный референс для новой России — это все же Северная Корея».

«Лет пять назад на новый год друзья подарили мне красные трусы с золотыми снежинками и конверт с бумажкой. На ней следовало написать желание, опустить в конверт и заклеить слюнями. Через год его нужно было открыть, эксгумировать бумажку и проверить, исполнилось ли задуманное. Конверт в течение года куда-то провалился, но и без него я прекрасно помнил, что просил у неба вдохновения. Я ждал его, ждал. Ждал с трепетом, как свидания, и проверял, открыта ли форточка. Но год прошел, я не написал ничего хорошего, а кумачовые золоченые трусы все еще были при мне. Я негодовал: почему мир так подло устроен, ведь все пошлое, с позолотой — проявлено и нахально существует. Через его яркую наглость не может пробиться соловьиное пение моих хрустальных текстов. Тогда я вышвырнул красные трусы и, знаете, дело пошло.

Я жду, что кризис ударит по нам не хуже Родиона Романовича, и из нашей головы вылетит весь мусор и скрепки, падут красные трусы ханжества и человечество опростится с айфона до «нокии», волк будет гулять с агнцем, а вежливые люди появятся не только в версии с автоматом, но и еще, например, в общественном транспорте».

«Что тут скажешь? Мы же не настолько романтики. Словами уже ничего не изменить».