Режим «После изнасилования»: колумнист Коля Сулима о переезде из Минска в США

Я родился и вырос в Минске, хотя, строго говоря, белорус я только наполовину, а на вторую половину — русский. На родине я трудился в финансах, перепробовал все, от банков до консалтинга, и везде был удивительно зауряден. В 21 год человек похож на воду — куда его ни налей, он везде примет нужную форму. Я работал, чтобы почувствовать себя взрослым.

Минск, в который я иногда приезжаю в гости, с той поры ничуть не изменился: провинциальный, летаргический и сентиментальный город, где всегда было очень тихо, дождливо и бедно. Я, безусловно, чувствовал свою принадлежность к родине и до сих пор ее ощущаю. До отъезда даже питал надежды на то, что страна будет двигаться в направлении Европы, но два события эти надежды разрушили: выборы президента в 1994-м и референдум по изменению Конституции в 1996-м. После этого стало ясно, что Белоруссия — это европейская Куба. Это не хорошо и не плохо, это просто факт, который отчасти повлиял на решение уехать.

Родители моей жены эмигрировали в 2001 году — именно они подали идею поучаствовать в лотерее «Грин-кард». Эта лотерея была придумана правительством США как способ освежить генофонд и привлечь квалифицированную рабочую силу. То есть приветствуются здоровые, полноценные семьи, люди, получившие образование или опыт работы. Мы подавали заявки в течение семи или восьми лет. К моменту, когда мы выиграли лотерею, дела у меня в семье и в жизни шли настолько погано, что я готов был пробовать что угодно. Эмиграция? Конечно, почему нет. Моей жене эта идея тоже казалась заманчивой — размеренная жизнь не по ней, она любит перемены. Надо сказать, ситуация в Белоруссии тоже способствовала — среднего класса в обычном понимании там нет, многие люди не в состоянии заработать на достойное существование.

С момента выигрыша лотереи до приземления в JFK в 2008-м прошло полтора года. Все это время я находился в некоей эмоциональной коме — нужно было постоянно решать какие-то вопросы, продавать имущество, собирать вещи, зарабатывать на билеты и оплату всяких процедур. Мы жили тогда в большом загородном доме, полном барахла под самую крышу. Одной моли там летало килограмма три. И вот в нем я и пытался включить рефлексию и оценить положение. Друзьям мы до последнего не говорили, что собираемся уезжать. Во-первых, нам хотелось избежать лишних пересудов, во-вторых, не хотелось вызывать зависти, этого характерного проклятия постсоветского человека. Кое-кто из них потом обиделся за наше молчание, но нас быстро простили. Об отъезде знали только самые-самые близкие. Когда мы уже сидели на чемоданах, кто-то совершенно искренне возмутился, что мы бросаем родную страну в такой тяжелый для нее момент, как будто у нее когда-то были другие периоды. Кто-то так же честно желал удачи. 

Перестройка  морали и выработка новых социальных привычек заняли года три или четыре. Пришлось научиться планировать свою жизнь хотя бы минимально, следить за своевременной оплатой счетов, научиться соблюдать ПДД, сдерживать агрессию, улыбаться незнакомым людям, поддерживать тот самый small talk — короткие разговоры ни о чем, так популярные здесь. С точки зрения бытовых моментов, главная разница заключается в том, что приходится распрощаться с инфантилизмом, к которому с таким пониманием относятся на родине. Обо всем приходится заботиться самому, никому нет дела до твоего душевного устройства. Работодатели, государство, медицина, правоохранение, образование, досуг — все это регулируется только доброй волей заинтересованных лиц. Проще говоря — тебе нужно, ты этим и занимаешься. С другой стороны, все возможности открыты перед тем, кто чего-нибудь хочет. 

Моей дочери на момент переезда было пять лет, и я не припомню, чтобы она испытывала хоть какие-то сложности в связи со сменой континента: в этом возрасте они адаптируются как демоны. Уже через шесть месяцев в Америке ребенок поправлял мое английское произношение. Сейчас она в самом начале пубертата, ей уже (а скоро будет еще более) не до родителей. Ни разу в жизни я не поднимал со своим ребенком вопросов национальной принадлежности и не имею понятия, что она по этому поводу думает. Кажется, сейчас она связывает себя с кем-то из героев «Атаки титанов».

В Нью-Йорке я прожил месяц, после чего перебрался в Калифорнию, где устроился на не самую интересную работу. Жена и дочь переехали ко мне через восемь месяцев, а еще через полтора года вернулись обратно в Нью-Йорк. Эмиграция почти всегда разрушает неустойчивые браки — все противоречия мгновенно обостряются, а причины продолжать мучиться друг с другом становятся особенно нелепыми. В Нью-Йорке я бы просто не смог жить, я человек ранимый, и через неделю там у меня начинается кессонная болезнь. Джоан Риверз как-то метко заметила: «О, Нью-Йорк очень тяжелый город. Там у стиральных машин есть режим «После изнасилования».

Многие сравнивают этот город с Москвой или, наоборот, — Москву с Нью-Йорком, а я бы Москву вообще не сравнивал с другими городами. На мой взгляд, в Москве могут жить только люди с самыми твердыми жопами Северного полушария. Все было бы значительно лучше, если бы не ее перенаселенность. Разгрузите город наполовину — и там сразу же можно будет спокойно осмотреться. Может быть, поэтому Сакраменто мне нравится гораздо больше многих других городов, в которых я бывал. Правда, здесь я живу анахоретом: сижу и пишу, вот и вся моя жизнь. Это идеальное место для спокойной работы, требующей сосредоточенности и уединения, здесь практически отсутствуют внешние раздражители. Город спокойный, немного ленивый даже. Транспорт здесь только наземный — lightrail и автобус. Ходит регулярно, но достаточно редко: подавляющее большинство жителей имеют автомобили, поэтому главная проблема здесь — это пробки на хайвеях. Город построен очень просторно, так что расстояния немаленькие.

В старой части города много зелени, но новые районы вроде того, в котором живу я, очень страдают от жары: деревья просто не успели вырасти, для того чтобы обеспечить хоть какую-то тень. Климат здесь суровый — все выгорает начисто уже к июню, зато нет таких диких проблем с парковкой, как в Сан-Франциско, и вся Калифорния к твоим услугам — разъезжай не хочу. Короче, есть свои плюсы и минусы, как и во всем другом.

Жители не замечают городских властей. Они вроде бы есть, поскольку все работает. Вода есть (горячая круглый год, между прочим), электричество есть, мусор вывозится, светофоры работают, асфальт ровный. Последний раз я сталкивался с властями, когда получил штраф за неправильную парковку.

Тут все немного расслабленные, думаю, для русского или белоруса, может быть, даже чересчур. При этом особого комьюнити все-таки нет, в том понимании, как это бывает в Нью-Йорке, когда все четыре блока где-то в нижнем Манхэттене приходят вечерами в один и тот же бар. С соседями за год я разговаривал один раз, мы друг другу только киваем и улыбаемся. Здесь много религиозных пропагандистов, вроде тех, что стучатся в двери с Иисусом Христом, но они абсолютно безобидны. Предлагают буклетики, ты отказываешься, и они сразу оставляют тебя в покое. В центре случаются ярмарки и всякие более-менее людные события, но в спальных районах такого нет: здесь только гаражные распродажи.

Я снимаю комнату в доме с другими ребятами, всего — шесть человек и пять комнат, по которым мы и сидим. Соседи мои отличаются невероятной деликатностью — это их главное качество. Они очень предупредительны, вежливы и даже боязливы. Готовим себе только я и один темнокожий, а чем питаются остальные — для меня загадка. Отношения наши дружбой не назовешь. Мы можем поболтать иногда, минут по десять в среднем. Опять же, с двумя из пятерых, остальные или молчат, или отделываются приветствием. При этом нужно понимать, что так происходит, потому что мы все — взрослые. У тех, кто поступает в университет и снимает комнату в студенческом доме, жизнь течет совсем по-другому. Когда тебе за сорок, компания интровертов тебя отлично устраивает.

Калифорния в целом — это какая-то фантастическая коллекция всего на свете. Людей, климатических зон, пейзажей, городской культуры. Года три назад я создал фотосообщество на Facebook, там ее полно — эффектной, броской,  притягательной. Но природа — это далеко не вся Калифорния, либеральные ценности здесь традиционно приоритетны, и это дает отпечаток вообще на всю жизнь. В городах вроде Санта-Круса, где я жил до переезда в Сакраменто, до сих пор царит культура хиппи — если не на уровне внешних атрибутов, то уж на ментальном наверняка.

В Калифорнии я пытался заниматься яхтами. В Санта-Крусе есть стоянка на 1000 мест, а в часе езды по побережью — еще три. Я ходил под парусом с друзьями и просто с чуваками из яхт-клуба и полюбил это дело. Когда я бросил работу, бизнес по чистке яхт стал первым, что пришло мне в голову, потому что яхты офигительно красивы.

Дела мои сразу пошли никак. Первая яхта — как первая женщина. Это была Santana 22, собственность дяди моего приятеля. Дядя оказался порядочной свиньей и не касался яхты лет пять. Я потратил семь часов на то, чтобы сделать ее отдаленно похожей на судно, а не на кладбище водных насекомых. Даром, разумеется. Потом я помыл еще несколько яхт бесплатно, за рекомендации, развез пару тысяч визиток, развешивал плакаты, но мне позвонила пара человек буквально. Полагаю, здесь все строится на каких-то длительных контактах. То есть надо этим заниматься года два, а потом дело сдвинется с мертвой точки, но у меня не было двух лет. Кончилось все тем, что мне позвонили из порта и сказали, что мои визитки приклеиваются к лобовым стеклам, и публика жалуется, что их не отодрать. Так закончилась моя карьера мойщика судов. Когда я прожил все деньги и попал в отчаянное положение, мне предложили писать колонки для журнала «Метрополь». Я и стал писать, хотя на эти деньги в США далеко не уедешь. 

Работа с россиянами и работа с американцами, если ты фрилансер, особенно ничем не отличается: вечно тебя динамят, денег не допросишься, ждешь, злишься и мечтаешь доехать до них с долотом и спичками. Денег, которые я зарабатываю, хватает на оплату жилья, кредита на машину, еду и бухло. Раз в месяц могу съездить куда-то.

Сейчас, когда жизнь складывается именно таким образом, я часто думаю о том, чтобы вернуться домой. Эта мысль появилась, когда стало понятно, что счастье не зависит от географического положения. Я бы пожил на родине какое-то время, чтобы обновить впечатления, тогда мне будет проще решать.

Американцам нет никакого дела до России, о Белоруссии же они вообще не слыхали, так что приходится использовать Россию в качестве географического маркера (то есть в понятии американцев я, скорее всего, русский). Единственные люди, проявлявшие ко мне какой-то интерес, были потомки евреев, вынужденных эмигрировать из Бобруйска, Гомеля и других белорусских мест в начале прошлого века. Их реакция была вполне доброжелательной — вот, мол, как бывает. То есть отношение США к России в России явно преувеличивают: нет его, отношения. Сам я за русскими новостями слежу. Мне очень любопытно их читать, поскольку это такой тест на терпение: давайте еще покрутим рукоятку и посмотрим, проглотят или нет. Ничего, смотри-ка, можно крутить дальше. Эмоции на этот счет кончились давно — невозможно годами эмоционально реагировать на негативные сигналы, болевой порог снижается. Ну еще одной напастью больше, подумаешь.

В общем, так я и живу: никто меня не трогает, я тоже ни к кому не лезу. Тут вообще нужно пять раз разрешения спросить, если хочешь вмешаться в чей-то жизненный ход. Все работают, занимаются детьми, пьют пиво время от времени. США я называю «трудовым лагерем с усиленным питанием».