Можно ли в Москве жить с детьми без машины

— Чего здесь непонятного?! Я боюсь пьяниц!

— Ты что, Марусь, пьяницы в такую рань все сладенько спят в своих постельках.

Восемь утра. 12 градусов мороза. Темно. Мы с двумя моими старшими дочерьми стоим у светофора рядом с метро «Сокольники». До школы девочек — километр по хорошо освещенной людной улице.

Договор с редакцией был такой: я на три дня ставлю машину на стоянку и живу с тремя детьми так, как если бы у меня не было машины вовсе. В рамках этого эксперимента я проехала три остановки на метро со спящими детьми и теперь малодушно уговариваю их пройти оставшийся километр без меня.

Василиса — ей скоро восемь — не против, но Маруся — ей уже десять — боится пьяниц.

На пути у нас железнодорожный мост. Обычно мы проезжаем под ним на машине, разворачиваемся и останавливаемся у школы. Теперь, когда мы идем пешком и до моста остается метров 20, я спрашиваю детей — а как мы перейдем?

— Не волнуйся, мам, там нора.

— Это называется тоннель, — Маруся закатывает глаза.

Тоннель под мостом высотой два метра, беспросветно темный и очень длинный. Чудовищно воняет общественным туалетом. Я фыркаю и чертыхаюсь, дети, которые идут чуть впереди меня, оборачиваются и изумленно таращатся на меня, не говоря ни слова. Перед тем как нырнуть в нору, они привычно задержали дыхание.

На обратной дороге от метро к дому я наконец разгадываю загадку странного помещения на проезде Подбельского. Половину первого этажа сталинской пятиэтажки занимает совершенно пустое пространство с огромными окнами. Обычно там всегда темно, а сейчас горит свет. Я останавливаюсь покурить и смотрю в окна. Помещение разделено перегородкой с полукруглым окошком посередине. С одной стороны перегородки сидя спит женщина в белом медицинском халате, приобняв небольшую коробку. Когда я уже собираюсь свернуть в свой двор, мимо меня по маленькому крыльцу в здание входит наш сосед сверху. Протягивает руки к полукруглому окошку, женщина в медицинском халате просыпается, достает из своей коробки два пакетика детской смеси «Агуша», отдает соседу и снова ­засыпает. Кажется, это называется молочная кухня.

В современном мире в городах живет больше миллиарда детей. По прогнозам демографов, эта цифра будет только расти. С тех пор как это нехитрое наблюдение было сделано, люди самых разных профессий, имеющие отношение к урбанистике, поняли, что современный город — пространство не только для взрослых, и стали менять города в соответствии с детскими потребностями. Это не был жест одного только чадолюбия, прагматика довольно очевидна: пройдет всего несколько лет, ребенок станет взрослым, а от того, как именно он провел свое детство, в конечном итоге будет зависеть и безопасность, и экономика города.

В конце прошлого года UNICEF и фонд GCIF придумали индекс u-kid — универсальный инструмент для измерения пригодности города для жизни ребенка. Индекс включает самые разные параметры детской городской жизни: насколько город безопасен, удобен, созданы ли в нем условия, которые включают ребенка в городскую жизнь, насколько в городе чисто, может ли ребенок реализовать в нем свои права (в том числе право на игру), созданы ли в городе условия для образования и какие. Пока этим индексом померили только семь мегаполисов в Азии, Африке и Латинской Америке, но с этого года присоединиться к системе может абсолютно любой город. Когда всех измерят, можно будет объективно сказать, какой город больше подходит для ребенка — Соликамск или, например, Магнитогорск.

Я читаю об этом на сайте UNICEF. На часах 9.30 утра. Мой двухлетний сын Гога все еще спит. За окнами по-прежнему темно, а я уже успела два раза проехать на метро, потратить 80 рублей на две поездки, пройтись по вонючему тоннелю и обнаружить, что у моих детей есть свои собственные городские ритуалы, своя собственная, связанная с этим городом жизнь, о которой я ничего не знаю. Задерживать дыхание перед входом в тоннель, поворачиваться друг к другу вполоборота перед турникетами метро — чтобы было проще достать друг у друга из рюкзаков проездные, не садиться в поезд, если уже начали говорить «осторожно, двери закрываются», останавливаться у третьего вагона с конца, браться за руки, если впереди пьяный или бездомный.

Это всегда довольно странно — обнаруживать, что на жизнь твоих детей, на их будущее влияет что-то, что ты не можешь контролировать. Обнаружить, что на твоих детей влияет такая расплывчатая вещь, как город, странно вдвойне.

***

— Я не понимаю, почему вы идете так, как будто в этом городе вообще нет ни одного вора!

В субботу мы едем в парк Горького всей семьей. Вообще-то, мы гораздо больше любим маленький Таганский парк — там тоже есть каток, детская площадка для Гоги, кафе, к тому же рядом живут наши друзья. Но без машины мы выбираем парк, до которого можно добраться без пересадки.

У меня растет третий ребенок, я владею шестой, кажется, коляской по счету, так что тут меня не ждут никакие открытия: колеса коляски никогда не подходят к рельсам пандуса.

Однажды я брала интервью у Елены Гаповой, доцента кафедры социологии Western Michigan University, главного специалиста по гендерным неравенствам на постсоветской территории. Гапова рассказывала, как она, будучи еще советской студенткой, заинтересовалась социологией вообще и неравенством в частности. Она стояла в ее родном Минске на одной стороне улицы с новорожденной дочкой в коляске и понимала, что нет никакого доступного ей безопасного метода перебраться на другую сторону. С этого простого вопроса — что делает молодого, активного, полноправного человека исключенным из городской жизни — началась ее карьера социолога.

Отдельный идиотизм нашей ситуации в том, что Гога наотрез отказывается ездить в коляске. Мы катаем ее за собой, потому что, как только мы сядем в метро, Гога заснет. В сапогах, шапке и комбинезоне он весит 22 килограмма. Ни я, ни мой муж не в состоянии нести 22 спящих килограмма через Крымский мост.

— Тут пойдет кардон, а тут гофрон, — говорит Гога и медленно двигает игрушечных дракона и грифона по бордюру.

Дорога до метро (обычно 3 минуты) занимает полчаса. Когда на улице сухо, Гогу можно усадить на шею, но сейчас с его сапог стекает грязная вода, и никому из нас не хочется, чтобы она стекала прямо на пальто.

В метро Гога засыпает, Маруся злится на нас, потому что ей кажется, что мы живем так, как будто в этом городе нет ни одного вора и никто не может украсть ее брата. На «Парке культуры» мы четырежды поднимаем Гогу в коляске по лестницам («Убийца, бесстыдник», — шепчет Василиса портрету Горького, видимо, приняв его за Сталина), а потом катимся через мост.

За три дня, которые мы обходимся без машины, я замечаю вот что. От метро «Черкизовская» до бассейна Академии физкультуры, где Маруся занимается водным поло, полчаса пешком, до «Винзавода», где у девочек живопись, — пятнадцать, от «Павелецкой» до кинотеатра «5 звезд» — тоже 15 минут, от «Сокольников» до школы — 20, до парка Горького от метро через мост — 25 минут, если подолгу не смотреть на уток.

От ЦДХ к парку — подземный переход. Там мы кое-как вставляем колеса коляски в рельсы и под неестественным углом скатываем Гогу вниз, а потом поднимаем наверх. И тут все мучения разом заканчиваются. В парке красиво, каток, мини-слалом, ресторан «Меркато», в котором не накурено, а Гогу можно положить на удобный диван, огоньки, хот-доги, качели, «Зеленая школа». Какой индекс u-kid был бы у Москвы? Наверное, высокий, если мерить его прямо в парке Горького. Или очень низкий, если мерить его, стоя враскоряку с коляской на крутом пандусе в двадцати метрах от входа в парк. Высокий, если мерить его на детской площадке в нашем спальном районе. Очень низкий, если мерить его в сугробе, который вырос на месте дорожки, ведущей на площадку. Высокий, если мерить его на «Винзаводе», где детские мастерские, кафе и классная лавочка-паутинка. Очень низкий — на задворках Курского вокзала рядом с «Винзаводом». Непонятно, какой индекс u-kid был бы у Москвы в целом, потому что, когда у тебя трое детей и нет машины, выясняется, что никакой Москвы не существует, а существует несколько десятков разрозненных площадок, между которыми темнота, слякоть и вонища.

— Девушка, вы с ума сошли, какое вам дело до моей шапки?

Василиса в ответ на предложение снять шапку в вагоне метро играет со мной в игру «женщина, я вас не знаю». Интонации самые скандальные из всех мне известных.

— Я хоррррроший плютень!

Гога натягивает шарф на глаза и с закрытыми глазами ходит от одного ряда сидений к другому. Что такое плютень, не объясняет. Маруся просто скрещивает руки на груди и говорит, что не будет держаться за поручень до конечной станции. Мы сорок минут ехали в парк, два часа гуляли по холоду, шли к метро через мост, устали и ведем себя кое-как, что говорить.

У «Охотного Ряда» поезд дергается, Маруся заваливается на Василису, та, не выходя из образа, возмущенно и брезгливо кричит: «Люди добрые, что же это делается, валятся и валятся на меня, уж и в метро приличной женщине не проехать!» Гога лежит в мерзкой коричневой жиже посередине вагона и ноет, чтобы подняли плютеня.

Вообще-то, довольно смешная сцена.

«Девушка, дома они у вас тоже так орут?» Рядом со мной сидит аккуратная женщина в красивом платке. В руках она держит прозрачный пакетик, в котором грамм 300 говяжьей печенки одним куском.

Дома они, конечно, орут. Но в целом у меня очень воспитанные дети. В машине они всегда пристегнуты, хором поют «Не вешать нос, гардемарины», мы играем в «Контакт» или обсуждаем что-нибудь философское и отвлеченное, на что обычно дома не хватает времени. Они помогают мне донести сумки, в гостях убирают за собой посуду со стола, говорят «спасибо-пожалуйста», не приклеивают козявки к стенам, не грубят взрослым. Даже маленький Гога, если чихнуть при нем, скажет «будь здоров».

Мы не очень-то мучаем их этими правилами приличия, исходя из того, что правила приличия не болтаются в воздухе, спустившись с небес, а происходят из какого-то минимального здравого смысла и, положим, культуры, в которой мы живем. В машине нельзя орать и прыгать, потому что мама за рулем может отвлечься, а это небезопасно. Тарелки лучше ставить в раковину, потому что так мы вместе скорее уберем со стола и будем делать что-то интересное. Приклеенная к стене козявка может запросто переклеиться обратно к тебе на рукав.

Какие правила поведения диктует нам город — и тем более общественный транспорт? Какие правила приличия выглядят логичными внутри этого города? Прилично ли кричать? Петь? Лежать на полу прямо в вагоне? Целоваться? Есть шоколадку? А бургер? А слоеное пирожное? Пить воду из бутылки? А пиво? А безалкогольное пиво? Прилично ли, в конце концов, везти 300 грамм говяжьей печенки в прозрачном пакете? А в непрозрачном? А свиную голову?

Одна моя знакомая, которая растит девятилетнего сына с аутизмом, рассказала мне, как однажды поняла, что единственный способ попасть внутрь его мира, оказаться с ним где-то там, где обычно он живет один, — научиться смотреть на мир его глазами. Это не было просто, но как-то, когда в трамвае он начал гладить огромный камень в кольце какой-то девушки, эта мама вместо обычного «извините» вдруг произнесла «какой прозрачный, какой синий». Я эту историю поняла каким-то своим образом и с тех пор никогда ни в каких спорах или конфликтных ситуациях, в которых мои дети оказываются вместе со взрослыми, не принимаю сторону взрослых. Даже если мои дети тысячу раз неправы. Если есть обвинение, должна быть и защита.

«А я вообще не с ними, — говорю я говяжьей печенке. — Они вон с женщиной». И показываю на Василису. Шутка как-то не удается, мы с Васей краснеем, Маруся берется за поручень, плютень сидит в луже у моих ног. До «Улицы Подбельского» едем тихо, считаем потерянные за три дня перчатки.

Перчаток потеряли две, еще одну варежку и одну туфлю из сменки. Три раза стирали три комплекта детской верхней одежды. Дважды внепланово ели суши. Один раз рыдали на мосту. Один раз потеряли сапог в сугробе. Ни разу никуда не опоздали.