Советы старейшин Светлана Немоляева, актриса

• Вы сейчас много играете у Миндаугаса Карбаускиса, которого принято считать очень современным режиссером. Вам пришлось перестраиваться?

• Миндаугас Карбаускис часто говорит: «Я режиссер, а вы актеры — я строю спектакль, мизансцену, а вы как актеры должны его создать». А я привыкла, чтобы режиссер с актерами работал, выстраивал роль. И, знаете, говорить-то он говорит, но у меня ощущение, что со мной он все равно как с актрисой работает, не бросает. Ведь Станиславского никто не Благодаря Эльдару Рязанову в массовом сознании за Светланой Немоляевой навсегда закрепился образ страдалицы — хотя и в кино, и в театре она играла далеко не только ихФотография: из личного архива Светланы Немоляевойотменял! Когда ты начинаешь работать без этого глубинного процесса, то неизбежно потом наскакиваешь на рифы: зачем, почему ты так в этой сцене поступаешь, а что тебе надо, а чего им всем от тебя нужно… Без этого роль не выстроится. Мы делали «Таланты и поклонники» — и Миндаугас меня насмешил ужасно! Я играю Домну Пантелевну, такую бабенку разбитную: «Озорство есть во мне, чего греха таить, подтрунить люблю…» И на одной репетиции я как вытащу все свои штампы, как заору частушками: «Барыня, барыня, сударыня». Он схватился в ужасе за голову: «Ну Светлана Владимировна, только не это!» Слава тебе господи, я на старости лет еще обладаю большим чувством юмора! Другая могла бы обидеться — он же мне в сыновья ­годится, могла бы и высказать ему. А я так хохотала! Он все повторяет: «Ну что я вам буду говорить, у Островского же все написано». Но одно дело прочесть, а другое — понять это душой. И мне очень помогло, когда как-то на репетициях он сказал такую фразу: «Вы поймите, это же нищие люди, они очень бедствуют. И жизнь их невыносима. Вы прочтите, это же все написано». И это дало мне импульс совсем перестроиться, отказаться от своих штампов. Себе в заслугу я ставлю то, что стала его слушаться. Хотя решиться на это было очень боязно.

• Вы сказали, что Станиславского не отменяли. Актеры Театра Гоголя, когда ругались с Серебренниковым, тоже все ссылались на Станиславского, над которым он якобы надругался. Что вы обо всей этой коллизии думаете?

• Мне по-человечески жалко актеров. Но у каждого режиссера есть свои заморочки, свои пригорки-ручейки, и какой режиссер откажется от предложения возглавить театр? Никакой, и его можно понять. Можно понять и театр, который всю жизнь существовал на какой-то определенной эстетической платформе, а тут пришел человек, этой эстетике прямо противоположный. Так что судить ни тех ни других нельзя. Но мое убеждение такое: любой режиссер, работающий с великой классикой, если хочет сделать спектакль о том, о чем написал автор, неизбежно рано или поздно столкнется с тем, о чем писал Станиславский. Ему придется этим заниматься — почему вошел на сцену этот персонаж, кого он любит, кого ненавидит… Ведь Станиславский обращал внимание и на чисто практические вещи — на то, что мы никогда не разговариваем одинаково с мамой, с недругом или с начальником, тембр голоса тот же и лексика, а говорим иначе.

• Вы долго играли Хохлакову в «Братьях Карамазовых». Новая постановка Богомолова в МХТ по этому роману наделала много шума. Там на сцене персонажи из «Звездных войн» и механические милиционеры. Вы видели?

• Еще не видела, но очень хотела бы пойти. Часто бывает, что у нас загодя складывается мнение о чем-то, но это чревато и опасно. Я бы не хотела говорить, не посмотрев. Единственное, что могу сказать, — Достоевский очень сложен и неприступен, и нужно обладать большим умом и талантом, чтобы его раскрыть. Авторы, за которых наши молодые ребята-режиссеры хватаются, желая все переиначить, слишком мощны и сложны. И конечно, если есть смелость и неуемная фантазия, гораздо легче что-то придумать: раздеть актеров догола, перевернуть с ног на голову или подвесить читать монологи с люстры — ошарашить зрителя проще, чем раскрыть замысел великого автора. Самое трудное — это то, что делал Гончаров (режиссер Андрей Гончаров с 1968 по 2001 год возглавлял Театр Маяковского, где всю жизнь проработала Немоляева. — Прим. ред.), — добить­ся от актера того внутреннего мира, который заставляет зрителя приковаться к креслу и не заметить, как прошло время, и потом остается в его душе на всю жизнь. У нас в театре были такие спектакли. Для меня таким был «Трамвай ­«Желание».

Кадр из новогодней телепередачи «Голубой огонек»Фотография: Fotobank

• Да, вы же говорили как-то, что без этого спектакля не стали бы настоящей актрисой. Что это значит?

• Это страшная вещь Теннесси Уилльямса. Играя Бланш, Вивьен Ли сошла с ума и попала в психиатрическую больницу. Во время репетиций Гончаров мне все кричал: «Вивьен Ли от этой роли заболела. А вы здоровы!» Еще он говорил: «Я всегда ставлю один спектакль. Авторы, персонажи и актеры разные, а спектакль один. Это история борьбы духовного с бездуховным». «Трамвай «Желание» Гончаров понимал так: все люди и все персонажи едут в этом трамвае «Желание», а Бланш — единственная, кто хочет соскочить с его подножки. Она как мотылек, который летит на свет, обжигает крылья о лампочку и все равно снова летит. Эту идею ему надо было воплотить моими кровью и слезами — мне приходилось играть на разрыв. На сцене я всегда была органична, как кошка или собака, ни для чего, просто так. И Гончаров, видя это, всегда раздражался, прикрикивал на меня: «Я ненавижу эту ненаправленную органику!» Он считал, что все нужно делать осмысленно, осознанно. И эту мою органику сдирал с меня, как скребком, до крови. Когда наконец прошла премьера, Гончаров повел нас отпраздновать в ресторан Домжура — шикарное ведомственное заведение, куда попасть было невозможно. Мы сели за стол, он заказал бутылку коньяка, налил нам по маленькой рюмочке, посмотрел на меня — а у нас отношения во время репетиций были очень тяжелыми, на грани ненависти — и сказал: «Света, поверь мне, самые страшные репетиции в жизни потом будут вспоминаться как самые прекрасные». Ну вот, расплакалась… И так каждый раз, вспоминая эти слова, я плачу. Мы тогда создали роль, которую я не могла создать больше никогда — ни до, ни после. Он меня уничтожил, убил, растерзал и потом родил заново.

• При Гончарове театр был центром культурной жизни, а театральные актеры — суперзвездами. Сегодня это уже не так. Вы заметили, когда и как из театра ушла эта энергия?

• Нет, это произошло незаметно. Каждый актер, как дурак, любит любую свою роль, даже плохую. И ничего с этим не поделаешь — даже если ты понимаешь, что это уже не то, ты все равно в полном упоении от каждой своей роли.

• С 22 лет вы всю жизнь провели вместе со своим мужем Александром Лазаревым на сцене Театра Маяковского. 54 года на одном месте — это верность или страх перемен?

• Мы с Сашей оказались страшными ретроградами. Мы очень традиционные, консервативные и постоянные люди. Некоторые актеры легко меняют театры. А я привязана даже к ступенькам нашего театра. На выездных спектаклях мне неуютно, все не то. А тут даже путь от дома до Маяковки дает чувство защищенности. И Саша был такой же, еще более консервативный. Стоило что-то поменять местами на его столе — уже страшная драма. И всегда к нам домой и на дачу он заходил с одной фразой: «Как же у нас хорошо!» Бывают люди-странники. А мы с Сашей как-то сцепились вместе, привязались, и нам другого было не надо.

• Вы недавно снялись в сериале «Земский доктор». Многие актеры опасаются сериалов.

• И я опасаюсь этих сериалов, которые лепят как оладьи на скорую руку. Мы с Сашей и в антрепризах не участвовали. И телепередач всегда избегали, когда зовут актеров поприсутствовать и о чем-то зачем-то высказаться. Но после ухода моего Саши мне стало невыносимо находиться одной. Я бегу одиночества и берусь за любую работу.

• А «Оттепель» вы посмотрели? Это же сериал про ваше поколение.

В образе Бланш из «Трамвая «Желание» на сцене Театра Маяковского в 1971 году — спектакль шел на сцене несколько десятков летФотография: РИА «Новости»

• Да, это про нашу молодость: у нас тоже была киношная компания, потому что брат учился во ВГИКе, и многие, чьи имена сейчас вошли в историю российского кинематографа, часто бывали у нас дома. Я шестидесятников для себя определяю одной фразой: это были совсем, категорически неделовые люди. И папа Валеры, Петр Ефимович Тодоровский, был до такой степени нематериальный человек — это просто уму непостижимо! Это было время бессребреников и не­вероятно талантливых людей. Все жили плохо, но я вообще не помню, чтобы говорили о деньгах. У нас в театре была касса взаимопомощи, заведовал ею такой божественный Курич — смешной дядечка, когда мы к нему с Сашкой приходили, он на своих бумажных простынях писал: «Лазарев, Немоляева — 1 рубль». А для нас это были деньги — можно было купить пачку творога, 100 грамм колбасы, хлеба, выпить чаю и прекрасно вдвоем поужинать. А в голове было только одно — роли, сценарии, творчество. Мне вообще было без разницы, в чем на сцену вы­ходить, лишь бы быть на сцене. Помню, тогда поймать такси — это были именины сердца. Но любой артист, если у него заводился лишний рубль, домой ехал непременно на такси. Хотя дома, может, и спичек не было.

• Насколько вас заботили политические вещи, которые происходили вокруг?

• Никакой политики в башке и близко не было! Ни у мамы с папой, ни у меня с братом. Жили в этом строе и жили, это была данность. Это сейчас я понимаю, какая произошла драма со страной. И представить себе невозможно, как можно расстрелять ни в чем не повинных детей. А тогда и не задумывались — ну расстреляли царя, эмоционально это не проживалось. Так и про лагеря: говорили, что какие-то враги народа сидят. Ну и сидят. Это была абстракция. Кажется, это у Евтушенко было гениальное: «Мимо меня шла бабушка с молодостью, далекой, как царизм». Это все были вещи далекие, как царизм. А нас занимало только ­желание выразить себя, борьба за наш внутренний мир. А осознание пришло не от постановлений партсъездов, а скорее от Солженицына, от литературы.

• Вы же войну тоже застали?

• Я помню эвакуацию. Маму с «Мосфильмом» эвакуировали в Алма-Ату, а папу забрали на фронт. В Ташкенте у него шла подготовка, и там солдатам крутили фильмы. И два его фильма, «Доктор Айболит» и «Старый двор» с Карандашом, часто показывали. Тогда кинематограф обожали, это была сказка, заоблачная высь. И какой-то высокий чин, посмотрев эти фильмы, позвал к себе рядового Немоляева и спросил: «Володя, это ты снимаешь?» Он говорит: «Я». — «Ну возвращайся обратно на свой «Мосфильм», ты лучше такие фильмы снимай, а мы и без тебя тут справимся». И дал ему бронь. Весь тот ташкентский эшелон погиб, а папа остался жив. Такая же удивительная история была у моего Саши. Его папа был замечательный портретист, и на подготовке какой-то большой начальник, узнав, что тот умеет рисовать, велел ему сделать портрет его жены. Он нарисовал ее маслом, все чин чинарем и, видимо, очень удачно. И начальник сказал: «Ладно, возвращайся к своим, рисуй, мы без тебя повоюем», — и выдал ему бронь. А из мо­их воспоминаний есть такое. У нас не было света, и на окнах было затемнение. И вот однажды, уже в 1943 году, перед тем как нас вернули из эвакуации, мама с папой принесли со студии лампочку и вкрутили дома. А я, видно, с голоду начинала уже плохо видеть. И для меня это была такая радость, когда свет вклю­чили! Но вечером пришел какой-то дядька в сапогах и эту лампочку вывернул. А я как закричу — и вцепилась ему зубами в сапоги, чтобы отдал лампочку.

• Ваш отец из древнего старообрядческого рода, а мать из украинских дворянок. Это как-то повлияло на ваше воспитание?

• Конечно, бабушка была дворянкой столбовой. У нее был характер будь ­здоров, хороша была невероятно и была очень умной, образованной, знала три языка. А дедушка закончил Сорбонну и Лейпцигский университет — хорошо, я по свой плюшкинской привычке ничего не выбрасывать сохранила его дип­ломы. И во мне все-таки есть какая-то порода, ведь есть же? Ну есть, есть, что-то есть.

• Современные технологии, фейсбук, интернет — вы с ними ладите?

• Шурка, сын, мне подарил этот телефон навороченный, я так злилась на него! Считает, что мне нужно тренировать мозги. «Ну что ты, — говорю, — меня мучаешь?» Он и теще подарил такой телефон, как мне. Мы поговорим с ней, а разъединиться не можем — ни та ни другая. И потом он же на нас злится: «Почему я не могу ни до кого дозвониться — ни одной ни другой. Вы что, ошалели — без конца говорить?»

• Ваши героини в кино — в «Гараже» и в «Служебном романе» — некогда хорошенькие женщины, тяжело переживающие увядание. Как вы справляетесь с этим в жизни?

• Да я никогда не считала себя хорошенькой. И, слава тебе господи, никогда не была загружена мыслями о своей внешности. Переживала, когда в молодости толстенькой была и из-за этого меня сниматься не брали. У меня была такая круглая физиономия с крайне незамысловатым выражением, и до Рязанова меня ­никто в кино не звал. Но в принципе я всегда больше была занята внутренним миром, это и отличает мое поколение. А вообще, черт его знает. Сейчас иногда смотрю на фотографии и думаю — а чего я так комплексовала по поводу себя? Вроде ничего была, симпатичная.