Советы старейшин Валерий Плотников, фотограф

Автор самых известных снимков Высоцкого и Влади, Валерий Плотников зафиксировал лица множества других видных деятелей культуры от Лили Брик до Дмитрия Лихачева и сформировал представление о фотопортрете задолго до появления в России глянца и галерей.

Искусство 4 февраля 2014

Мы с вами в Москве встречаемся, но вы же большую часть времени в Петербурге проводите, да?

Да, но дело в том, что так исторически сложилось: я живу на два города, и, слава богу, у меня мастерская там и мастерская здесь. И квартира там, квартира здесь. И даже машина там, машина здесь. Но в Петербурге я живу, а здесь все-таки больше работаю. Очень удобно и выгодно получать гонорары в Москве, а проживать их в Петербурге. Хотя надо иметь энергию и здоровье, чтобы вот так мотаться туда-сюда. Сейчас, правда, «Сапсан» запустили. Я был, кстати, его первым пассажиром. Я вспоминаю свои студенческие поездки, тогда это был поезд «Юность», недорогой, но шел, по-моему, семь с половиной часов. Кстати, мне в свое время очень понравилось предложение Анатолия Александровича Собчака. Он мне говорит: «Валера, а что ты ездишь на поезде, на самолете гораздо быстрей». Я говорю: «Анатолий Александрович, у вас до Шереметьево машина, и в Пулково встречает машина. Вот и почувствуйте разницу».

Ваша привязанность к городу выразилась в псевдониме Валерий Петербургский?

Да, в 1970 году я его взял. Правда, это на дураков все рассчитывалось, потому что можно было с самого начала догадаться, кто же это такой. Но мне было приятно, когда в одной крупной газете завотделом на летучке сказал: а что вы носитесь с этим Плотниковым, вот сейчас появился фотограф Петербургский, не хуже вашего Плотникова снимает. Причем псевдоним довольно вызывающий был: мне из-за него не делали выставки, не публиковали под ним. Говорили: «У нас нет такого города — Санкт-Петербург, мы не можем вас представлять». Мало того, я в интервью еще расшифровывал этот псевдоним. Говорил, что буду носить его до тех пор, пока мой город опять не откажется от воровской кликухи. Естественно, это никогда не печатали.

А вы не боялись такое говорить?

Скажем так, тогда за это не расстреливали. Да и кто я такой? Я не Александр Исаевич и не Галич, так, мальчишка просто. И я объяснял, что, подобно Фиделю Кастро, который заявил, что не будет брить бороду, пока не построит социализм на Кубе, не буду менять псевдоним, пока город не переименуют. Так и вышло: пришел Собчак, увидел мои фотографии и вынес вопрос на референдум.

В годы обучения во ВГИКе

Фотография: из личного архива Валерия Плотникова

К Ленину, я так понимаю, вы без пиетета относитесь.

Какое там! Для меня он бандит. Как вы себе представляете, чтобы главарь банды был чист и свят, когда вокруг бандюганы, террористы, Джугашвили, Орджоникидзе и прочие? Я очень хорошо помню, как пришел к своему диссидентству. Я учился в советской школе, и нам рассказывали все эти замечательные эпизоды — как, например, господин Ульянов, сидя в очередной тюрьме, писал свои тезисы и должен был их передавать товарищам по борьбе на волю. А как передать, ничего же не перешлют. А оказывается, царский режим допускал, что к заключенному приходила невеста на свидание. Вот Надежду Константиновну Крупскую и избрали на партячейке невестой. И я подумал: ну нас же учат в школе, что врать нехорошо, а она солгала потом властям, и Ленин солгал. И я говорю, нет, ребята, что-то тут не так. А потом уже стало известно больше: и про баржи, полные священников, и про лагеря, и про все остальное.

Про фотографию вы тоже в школе поняли, что это ваше?

Не совсем. После школы я собирался и поступил во ВГИК на операторский факультет. А для того чтобы тебя допустили до экзаменов, нужно пройти предварительный конкурс. У нас конкурс был триста человек на место, надо было отдать свои фотографические работы. Но то, что я хочу заниматься именно фотографией, я тогда еще не понимал. Я же поступал на операторский факультет из-за Сережи Соловьева, с которым мы с четырнадцати лет знакомы и дружны. Мы предполагали создать такой мощный тандем режиссерско-операторский.

Валерий Плотников глазами другого великого фотографа — Юрия Роста.Фотография: Юрий РостКак Калатозов и Урусевский?

Нет, скорее как Эйзенштейн и Тиссэ, как Пудовкин и Головня, как Ромм и Волчек. А если уж совсем по-честному говорить, то как Антониони и Джанни Ди Венанцо. Это было смыслом жизни, и я из-за этого поступал во ВГИК, потому что до этого я учился еще в художественном институте и заканчивал художественную школу при Академии художеств в замечательном классе, где были Олег Григорьев, поэт, и Миша Шемякин, и Юра Русаков. А на фотографию так все замкнулось уже волею судеб, потому что, когда я закончил ВГИК, было бездарное совершенно время вот этого запоя, застоя и всякой полной ерунды. Тарковского, Кончаловского и Климова гнобили тогда просто безумно. Все, что сейчас Валера Тодоровский изображает в фильме «Оттепель», загнулось. И в том кинематографе, который предполагался в дальнейшем, я участвовать совершенно не хотел, потому что всю жизнь я делаю только то, во что я верю, вот то, что мне самому нравится и где не надо изворачиваться, лгать, снимать Ульянова-Ленина, «Молодую гвардию» или черта в ступе. Поэтому я пошел в фотографию. К тому же — я ж лет с четырнадцати был в совершенно уникальном кругу. Я был знаком с Иосифом Бродским, Сережей Соловьевым, Львом Додиным — все это были просто друзья нашего такого кружка будущих кинематографистов с претензией, естественно, на гениальность. По Невскому ходили Сергей Довлатов, Виктор Соснора, Горбовский — была потрясающая, удивительная концентрация талантов.

То есть вас компания подтолкнула к тому, чтобы ее снимать?

Да. В детстве я был таким мальчиком при искусстве, мы вместе ходили с Сережей в филармонию, Эрмитаж, Русский музей, и мы знали о постановлении по Ахматовой и Зощенко. И я помню, допустим, что Ахматову я еще мог себе представить по картинам Альтмана, а вот как выглядит Зощенко, никто из нас не знал. А ведь он тогда еще был жив еще. Пройди он по Невскому, никто не обратил бы внимания. И вот как-то меня это просто двинуло: коль скоро меня окружает такое количество людей, то надо их снимать. А во ВГИКе меня уже просто жизнь взяла за горло, потому что я-то понимал, кто чего стоит, и до всяких званий народных артистов и лауреатов госпремий снимал Володарского, Катю Васильеву, Маневича, благо все это были мои друзья.

Плотников на выставке своих фотографий.

Фотография: из личного архива Валерия Плотникова

Получается, это вы как миссию себе сформулировали?

Я просто не хотел, чтобы эти лица канули в бездну. Например, мой третий альбом целиком посвящен Высоцкому и, соответственно, Таганке, но не как театру, а как скопищу людей, которые были вокруг Таганки. В принципе, никто не запрещал снимать там Высоцкого, Любимова, Шнитке, всех-всех. Но тут ведь как: снимешь Любимова, я уж не говорю про Высоцкого, — получишь по шапке. А уж то, что не напечатают, практически гарантия, разве что за рубежом… Студийных съемок Высоцкого, насколько я знаю, две. Одна французская, другая американская. Потому что здесь фотографы точно знали, что это… ну не криминал, но за это не похвалят, да еще и вставят тебе, потому что пленка государственная, аппаратура государственная, лаборатории государственные и что ты переводишь химикаты на каких-то там людей, далеких от официальной культуры.

Какие-то риски были в этом занятии?

Риск был только один: у меня была семья уже и дети — и надо было каким-то образом жить. Другое дело, что я же снимал и советских актеров, и снимал достаточно хорошо, и меня выручало то, что одна и та же фотография публиковалась пятнадцать-двадцать раз. А гонорары были рублей 9–12, притом что бутылка коньяка стоила примерно столько же. Если делать каждый раз что-то новое, можно было просто сдохнуть. Самой замечательной работой была реклама всяких «Союзплодимпортов», платили там хорошо. У меня даже сохранилась реклама водки, где Никита Михалков в качестве модели выступает.

Фотограф Валерий Самарин рассказывал про то, как он подрабатывал в студенческие годы тем, что печатал фотографии Высоцкого и продавал их по почте. Я так понимаю, об авторских правах даже речь не шла.

Абсолютно. После Володиной гибели мне позвонил знакомый лаборант и сказал, что где-то за ГУМом печатают мои фотографии и продают в день на пять тысяч рублей — мол, приезжай. Это новые «жигули» столько стоили. Я говорю: как ты себе это представляешь, если на Красной площади, где все прослушивается-протаптывается и проглядывается, они совершенно спокойно продают эти фотографии? Даже если представить себе, что они стоху в день дают милиционеру зарплатой… Да они запросто скажут — мол, тут автор появился, сделайте так, чтобы мы его больше никогда не видели.

А вы сами в семидесятые в каких условиях работали? В лаборатории какой-то?

Нет, у меня ничего не было, у меня даже камеры тогда толком не было. Вечная память фотографу Эдику Крастошевскому, он мне давал свой «Хассельблад», чтобы я снимал. Представляю себе — да если бы у меня сейчас кто-нибудь попросил «Хассельблад», я просто удавился бы. Какая лаборатория?! Весь почти альбом Высоцкого снят на кухне. Была большая кухня, покрытая кафельным полом, с характерными шашечками. И когда эти снимки появлялись в «Советском экране», то приходили потом гневные письма: как не стыдно вашему фотографу, он снимает наших любимых актеров в туалете! Потому как кафельный пол тогда для всех был однозначным признаком общественного туалета.

Вы чувствовали тогда, что фиксируете некую уходящую натуру?

Да. Все это было уже на излете страны и времени.У нас в городе просто еще доживали люди в очень небольшом, таком уже истончившемся слое, которые были действительно еще оттуда. Я помню эту публику — когда по Невскому не ходили, а вышагивали, понимаете, прогуливались. И руку у дамы целовали, наклоняясь к руке, а не подтягивая ее к своим губам. Сейчас забавно смотрится и в кино, и в театре, когда, желая показать, что называется, свою воспитанность, человек вот так себя ведет. Колоссальная разница. И я уже тогда понимал, что все эти «философские пароходы», расстрелы, лагеря, геноцид собственного народа не могут пройти бесследно. Когда уничтожали человека за то, что он знал три языка, или за то, что у него не было мозолей на руках, или за то, что он священник… И вместе с тем вокруг тебя Александринка, Аничков дворец, Садовая — немые свидетели другой эпохи. Хотя Петербург был уже тогда уездный, разваливающийся, он был просто жалок. Но в нем еще доживали эти люди. А сейчас их уже нет. Сейчас как? Мне вот говорят, что у нас интеллигенцией считается человек в очках, играющий на скрипочке или закончивший, там, институт культуры… К интеллигенции это никакого отношения не имеет.

Алиса Фрейндлих, 1986 год
Фотография: РИА «Новости»
1/6
Николай Караченцов, 1986 год
Фотография: РИА «Новости»
2/6
Любовь Полищук, 1987 год
Фотография: РИА «Новости»
3/6
Леонид Ярмольник и Александр Абдулов, 1989 год
Фотография: РИА «Новости»
4/6
Алла Пугачева, 1982 год
Фотография: РИА «Новости»
5/6
Армен Джигарханян, 1990 год
Фотография: РИА «Новости»
6/6

То есть у вас такое классовое представление об интеллигенции?

Нет, не классовое. Человек должен родиться таким. Интеллигентность — это мудрость сердца. Интеллигент — это человек, который никогда не позволит себе унизить другого. Из тех, кого я лично знал, это Дмитрий Сергеевич Лихачев, это Григорий Михайлович Козинцев, это Даниил Гранин… Мало того, я всегда стараюсь снимать только тех, за кого могу отвечать. Я, например, Шаляпина не стал бы снимать, потому что — да, Бог дал ему безмерный талант, но, знаешь, вот есть люди, которые считают, что талант им дан, но они должны быть благодарны Богу за это. А есть такие, как Шаляпин, которые считают, что если дан талант, то теперь они могут, грубо говоря, срать на весь мир.

Получается, у вас все счастливо сложилось. Вы занимаетесь тем, что вы любите, и от этого имеете некий достаток. Немногим фотографам удалось себя так поставить, что им заказывают то, что они и так делают для себя.

Я снимал и снимаю то, во что верю. У меня были совершенно разные эпизоды в жизни, были совершенно голодные дни, когда я не знал, что я буду есть и буду ли есть вообще. А потом уже, когда у меня все сложилось и публиковали меня буквально каждый день, разные фотографы стали говорить — вот, мол, Плотников хорошо устроился, снимает всяких известных артистов, попахал бы лучше с наше. А я говорю: ребята, никому не возбраняется снимать так называемых моих персонажей. Я ни с кем не подписывал контракты, ни с Пугачевой, ни с Янковским. Я просто снимал, и люди мне доверяли и снимались с удовольствием. Но до шестидесяти лет я практически ни разу не был в отпуске, был вынужден иметь свою аппаратуру, а это очень большие риски. Пленка кодаковская стоила семь рублей, а в моем «Хассельбладе» ее хватало на 12 кадров. Стипендия во ВГИКе была 28 рублей — это четыре пленки. Но я все равно шел напролом, например, сообразил, как преодолеть в «Хассельбладе» так называемый стоп-дурак, который запрещает тебе больше 12 кадров делать. И один лишний кадр удалось с пленки снимать. У меня флешметр был самодельный. Веревочка метра три длиной и узелочки на разные диафрагмы. Все это безумно сложно было делать. Но зато сейчас у меня удивительное есть ощущение, что, слава богу, я никому не должен, и все, что мог, я уже совершил.

А выставлять свои достижения вам интересно, показывать их тем, кто не застал ни эпохи, ни людей?

Я все время выставляюсь. Но, понимаете, приходят люди, смотрят на снимок и спрашивают: а это кто? А это, вообще говоря, Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Я не могу сказать, что я с радостью к этому отношусь. Получается, что помимо персонажей мы лишились нормальной публики. Не того бомонда, что собирается раз в месяц у Свибловой, а такой естественной публики. Хотя, может, она и есть, но, за редким исключением, это все не мои люди. Я ничего против не имею, но тут как в том грузинском анекдоте: у них своя компания, у меня своя компания — и все нормально.

Последние годы Валерий Плотников снимает нечасто — в основном фотограф занимается каталогизацией и публикацией своих архивов.

Теги

Интервью

Феликс Сандалов