Советы старейшин Вахтанг Кикабидзе, актер, певец, 74 года

Пел в ансамбле «Орэра», играл у Георгия ­Данелии в «Не горюй!» и «Мимино», был главным грузином Советского Союза. В августе 2008-го отменил гастроли в Москве и с тех пор в России не появлялся.

— Ваш отец погиб на фронте, когда вам было 4 года. Вы его совсем не помните?

— Только один момент запомнил. Отец был непризывным, у него был большой минус по зрению. И в начале 1942 года он говорит: мне стыдно ходить по улице. И записался добровольцем. Через несколько дней мы пришли в казарму. И вышел человек, рано поседевший, в очках, китель на нем, кажется, лейтенанта был. И он держал в руках такой кулек из газетной бумаги. С изюмом. Я этот изюм ел, а он все время меня целовал. Больше отца я не видел. Но у меня всегда было ощущение, что если бы он был жив, я бы другим человеком вырос, наверное. И я все время при­думывал маршруты, где он мог погибнуть, чтобы прийти туда, цветы принести. Я не знаю почему, я вот хотел знать.

— А это неизвестно?

— Нет. В Керчи памятник стоит, с фамилиями, кто погиб. Отец там есть. Но я когда хоронил маму, положил ей фотографию папы. И сейчас для меня он там. Я иногда прихожу туда. Там его фамилия написана и мамина написана.

— Мамина фамилия — Багратиони…

— Да, я все удивлялся, спрашивал у матери: как ты, княжна, могла выйти замуж за Кикабидзе? «Хороший был парень», — она сказала.

— Ваш отец сражался за Советский Союз, режим, который сейчас в официальной грузинской историографии признан оккупационным.

— Жизнь иногда ставит перед трудным выбором. Он правильно сделал, что пошел. Я бы тоже, наверное, ушел. Я его почти не знал, но он меня многому научил. Не сказав мне ни слова, научил, что самое главное — это остаться мужчиной.

— Княжеское происхождение наложило ­отпечаток на ваше детство?

— Багратиони с XII века царствовали на троне Грузии. После революции их стали выселять, истреблять. Очень мало сейчас осталось с этой фамилией. Я рос на улице, это было трудное послевоенное время, но я с детства помню необычные лица у нас в доме. Они не были похожи на всех. Более образованные, патриотами были, наверное. Вот есть такая картина Алова и Наумова — «Бег», я, наверное, раз 12, если не больше, смотрел ее. Там вроде тоже мужики как мужики — бедствуют, бегают, — но они другие. Они не ставят себя выше, но они считают, что у них обязанность есть какая-то сверху…

— Происхождение обязывает.

— Да, обязывает. Даже стать другая была у них. По-другому воспитывались они, наверное. Я так думаю. Я, например, считаю, что самый большой грех российский — это то, что большевики в свое время всю царскую семью истребили. Это чисто по-человечески было зверством. Они все хотели поменять — систему, мировоззрение, даже прием пищи. А ведь что такое культура? Это то, что веками создавалось. Как надо садиться, как со старшими разговаривать. Как надо уступать место. Простые вещи, а учить больше некому. Смотрите, вот стоит старинный шкаф — он достался от предков. Это была рухлядь. Мы ее начали восстанавливать. Потом мне стало интересно, кто ж ее выпустил? И женщина, специалист, рассказала, что это именно грузинское производство. Сделано было 40 штук в Кутаиси. Очень интересную историю рассказала, как о живом существе, понимаете? И это очень важно — мы все должны иметь и знать свою историю. Те, кто не знает своей истории, — опасные люди. Как называется этот фильм, где из собаки дела­ют человека? «Собачье сердце», да. Я считаю, что это самый грустный фильм из всего, что я видел. Мне всегда очень жалко героя Евстигнеева — он там такой одинокий.

— Вы выросли в старом районе Сололаки, на соседней с Параджановым улице. Знали его?

— Только уже в зрелом возрасте. В детстве, конечно, нет — он был слишком взрослый и образованный, чтобы с такой шпаной, как я, связываться. У нас же у 75% мальчишек не было отцов. Матери надрывались, но есть было нечего. И мы занимались тем, что добывали себе еду, выживали. Дрались, конечно, зуб за зуб — это обязательно, но было еще и взаимное уважение. Это когда вечером идешь по району — и все мужчины с тобой за руку здороваются. Для нас действительно главное было — выжить, а выживать можно было только добром друг к другу. Не знаю, как это вам по-русски объяснить. Я всегда говорю — кто не видел плохой жизни, тот не поймет хорошую. Самое страшное для ребенка было, если ушел за хлебом и у него украли талон на хлеб. Меня из пионеров выгнали, потому что наставница увидела, как я после игры в футбол пионерским галстуком чищу туфли. А у меня это была единственная пара обуви, которую все время чинили. Не мог же я в грязной обуви прийти домой — мама бы уши надрала. Ну и отчислили. Для мамы это было большой трагеди­ей. А я после этого ни в комсомол не вступал, ни в партию, никуда.

— В Грузии была еще одна голодная пора — 90-е. Как вы пережили это время?

— Ну да, в Тбилиси постоянно света не было. Не было газа, не было горячей воды, ничего не было. И мы сидим с женой в темноте, она говорит: если ты звезда, то свети, а то я ужин не могу приготовить. А если серьезно, это была гадкая жизнь. И когда начинается гадкая жизнь, то человек может сделать что-то, что в нормальной жизни для него неприемлемо. И тогда он становится частью этой гадости. Вот мой отец, да? Вот он мог не пойти на фронт. Мог. Но пошел. И погиб. И он пошел не только из-за меня, а из-за всех детей, наверное.

— Есть такое довольно мощное понятие, ­известное далеко за пределами вашей страны: грузинская интеллигенция. Вы считаете себя ее частью?

— Наверное, считаю. Хотя все относительно. Вот вам история. Был такой Мераб Мамардашвили, философ, очень известный и очень умный. А у меня есть очень близкий друг Эльдар Шенгелая, кинорежиссер. И вот однажды в 1990-е, когда уже вот эти дела начались, его супруга позвонила мне, говорит: принесли сыр, я хачапури сделаю, бери Иру и приходите к нам вечером на чай. Уже было тяжело. Там идти метров 200, но мы попали в перестрелку, в общем, кое-как доползли. Хачапури очень хотелось поесть. Там было человек семь, все знакомые, но был один человек, которого я не знал, в очках такой, с трубкой. За этим ха­чапурным застольем собрались все самые остроумные мои близкие друзья, мы очень много смеялись, острили, но этот человек мне все время мешал, потому что он смотрел на нас на всех поочередно и ни разу даже не улыбнулся. Хотя было очень смешно.

— Не сомневаюсь.

— Ну и до того это мне мешало, что я на второй день позвонил Эльдару и говорю: слушай, а кто это был, который ни разу не улыбнулся, когда мы там с хохоту умирали? А это, говорит, Мераб Мамардашвили был. Он, наверное, сидел и думал: господи, какие же у этих идиотов глупые шутки! И мне так стыдно стало тогда… Но вообще интеллигентность, мне кажется, — это умение слушать и слышать другого. Образованность — это одно, а ударить и потом извиниться — это другое. Да? Ну если бы я сейчас по-грузински говорил, я бы, наверное, четче все это выразил. Что такое интеллигентность, точно знали вон те люди, которые в «Беге» смотрели с турецкого берега в сторону России, те, кого выселяли, расстреливали, они это знали точно.

— Знаменитые фильмы Данелии, в которых вы сыграли главные роли, во многом — про мужскую дружбу. Для вас дружба — это важно?

— Моя жена всегда говорит: «Для тебя на первом месте родина, потом друзья, потом семья. Это неправильно». Когда бы я ни пришел, в какое время ночи, дня, всегда спрашиваю: ребята не звонили? Кто-нибудь из моих, она знает, о ком я говорю.

— «Мои» — это что значит?

— Мои — это те люди, за которых я беспокоюсь. Которые обязаны обо мне беспокоиться. Я даже не могу представить, как можно жить без этого. Надо быть, наверное, или полным идиотом, или очень отвратительным человеком, чтобы не иметь близких друзей, к которым ты можешь пойти и сказать что-то свое сокровенное, посоветоваться, послушать совет. Чувство локтя — это все. Без этого как можно жить? Поэтому у нас на Кавказе, и не только у нас, самое страшное предательство — это предать друга. Кстати, слово «товарищ» мне не нравится. Слово «товар» в нем задевает. Друг — это не товарищ, друг — это брат.

— В 2008 году, после ввода войск России на территорию Грузии, вы отказались как от юбилейного концерта в Кремле, так и от предстояв­шего получения ордена Дружбы народов. Тогда многие российские артисты, в том числе ваши бывшие друзья, публично вас осудили — Лещенко, Кобзон и другие. Считаете ли вы это предательством?

— Если бы они были мои настоящие друзья, я бы огорчился. А осуждать чужих людей — это и глупо, и некрасиво. Человек должен сам за себя отвечать. Чисто материально, допустим, я сам себя отрезал от работы. Но мне… мне было бы стыдно тогда это проглотить и приехать петь в Кремле. Человек, который тебя уважал и любил твое искусство, подумал бы: «Как ему не стыдно, у него там война, а он приехал песни петь». Я бы себя уважать перестал. То же и с орденом Дружбы ­народов. Какая дружба, если российские танки в 35 километрах от Тбилиси стояли? В день моего 70-летия РИА «Новости» устроило телемост Тбилиси — Москва. С той стороны сидел Марк Захаров, еще много интересных людей и один человек, грузин, не буду называть фамилии. Они поздравили меня, но сказали, что, к сожалению, пьют за мое здоровье чилийское вино. Я говорю: я знаю, потому что наше вино — отрава. Как только узнал это от Онищенко, решил с горя покончить жизнь самоубийством. Купил 3 бутылки вина в самом дешевом магазине, боржоми, все выпил и по­чему-то не умер. И вдруг я вижу, что этот грузин на­чал шебуршиться. Сказал: «А почему вы хотите в НАТО?» Ни к селу ни к городу, да? Я спрашиваю: вы грузин? Он говорит — да. Я говорю, тогда вы должны знать что НАТО — это Нато Вачна­дзе — самая красивая актриса советского кино. Ваш вопрос считаю неприличным. Все рассмеялись, кроме этого грузина.

— Но вот ваш друг Данелия не уехал, хотя ­тоже, наверное, любит родину?

— Если бы Данелия приехал, я бы его взял и обратно увез в Москву. Потому что масштабы другие. Он — человек искусства. Он должен быть там, где его можно делать, понимаете? Я знаю, что он меня не осуждал. Родину каждый ощуща­ет по-своему. Вот Иоселиани, один из лучших режиссеров мира, прекрасно творит во Франции. А Тарковский уехал и сразу почти раком заболел. Не смог без родины. Почему все герои фильма «Бег» уехали бегом, а потом каждый вечер при­ходили на берег и смотрели в сторону России в ожидании чуда? Что что-то произойдет, она вернется, понимаете? Я не могу без родины — я с ней неразделим. Я же должен был на этих ­концертах развлекать, петь? А я тогда все время плакал. Ну как я бы мог там петь? Конечно, я теперь денег зарабатываю меньше. Самое обидное — у меня большая часть программы на русском. А теперь эти песни петь некому. Я же говорю, жизнь иногда ставит трудный выбор.

— К Путину вы как относитесь?

— Было Рождество, еще до войны, меня по­звали петь на рождественский вечер в Кремль. Утверждал список артистов, видимо, сам президент, песни тоже с кем-то там утверждались. Все правительство было, и ближе всех сидели к сцене Путин с Матвиенко. И все время, пока я пел, он с ней разговаривал. Было очень неприятно на это смотреть, потому что я пел для него, а он не слушал. Мы вот в начале разговора про интеллигентность гово­рили, и я сказал, что интеллигентный человек должен уметь слушать. Путин слушать не умеет — я в этом лично убедился. И еще я хочу сказать: человек, перешагнувший через свою совесть, может все что угодно сделать.

— Что должно произойти, чтобы вы вернулись в Россию?

— Мне в июле будет 75 лет. Не так уж много времени осталось. Меня очень часто зовут в Россию, много прекрасных писем приходит, и я понимаю, что я там по-прежнему нужен. Мне это очень приятно, потому что я свою работу люблю. Я обожаю сцену. И это редко бывает, когда человек добровольно отказывается от того, что ему ­доставляет радость. Меня спрашивают: и что ты хотел этим доказать? Ведь Путину все равно, будет петь Кикабидзе или нет. Но я не ему хотел ­доказать, я себе доказывал, что я прав. И доказал. Мой отец сделал бы то же самое. Я так думаю.