Советы старейшин Михаил Калик, кинорежиссер
Мастер пронзительного авторского кино 1960-х, чьи фильмы «До свидания, мальчики!» и «Любить» прочно входят в канон советского оттепельного кино.
- Вы живете в Израиле с 1971-го, покинув СССР в 43 года. Когда у вас началось расхождение с советским строем?
- Я открывал это в себе постепенно. Детство я провел в центре Москвы — в доме на улице Горького, 24, между Пушкинской площадью и площадью Маяковского. Комната на шестерых — 26 метров, с двумя угловыми окнами. Из них я видел все официальные события: встречу челюскинцев, экипажа Чкалова, демонстрации. В 1937 году, десятилетним, я уже чувствовал атмосферу тотального страха. Страх висел в воздухе! Люди боялись сказать лишнее слово. Тетка моя покончила с собой. Иногда папа приходил и говорил маме, что кого-то забрали. И она восклицала: «Боже мой, он же был у нас в гостях, нас тоже арестуют!» Потом была война, эвакуация. Там я увидел очень многое и начал понимать советскую специфику: бесконечное вранье! Никто не стоит ничего! И, конечно, антисемитизм. Это все повторилось после войны, в 1948 году, когда началась борьба с «безродными космополитами». Через это уже прошел я сам. Я три года проучился в ГИТИСе, а затем решил поступать на кинорежиссуру во ВГИК. А это 1949 год, самый расцвет антисемитизма! В каждом вузе была мандатная комиссия по анкетным данным. Меня не хотели брать: «Столько достойной молодежи хочет учиться, а тут какой-то еврей». Поступил я только благодаря Михаилу Ромму. Он стукнул по столу: «Калик будет учиться!» И они испугались. Знали, что Сталин его уважает.
- Чем вы его так к себе расположили?
- Ну все-таки я довольно много знал. И я с ним так на равных разговаривал: о Еврипиде, древних греках. У нас были уникальные преподаватели в ГИТИСе, еще царского времени: Мокульский, Бояджиев, Всеволодский-Гернгросс. Или профессор Тарабукин. У меня есть фотография, где мы с курсом в Третьяковке — часть лекций проходила прямо там. Он научил меня понимать живопись. Ему нужно было хвалить передвижников, а он иносказательно давал нам понять, что это ерунда. Подводил к картине и говорил: «Что вы видите? Назовете живописью? Да нет, я, пожалуй, назову литературой. Cюжет, сюжет…» Или останавливался у скульптуры: «Подлинник! Подлинник! Чувствуете? Здесь все дышит!» А потом вдруг добавлял: «Вот почему я не слушаю музыку по радио!» И через паузу: «Не чувствую фактуру звука!» Еще был красавец-армянин Дживилегов. Я ему благодарен на всю жизнь. У него на экзамене выяснилось, что я не читал Библию. Так он говорит: «Вы хотите заниматься театроведением и не читали Библию? Пока не прочтете, не приходите ко мне сдавать. Без Библии вы не поймете ни живописных картин, ни сюжетов, ничего. Саму суть не ухватите». Он был ужасно прав! Вот у таких людей я учился. И доучился до того, что они сидели как подсудимые на сцене актового зала ГИТИСа. В «Правде» вышла маленькая такая заметочка с названием «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», с которой началась антисемитская кампания.
- Вы тоже под нее попали: вас и четырех ваших товарищей арестовали. Сколько вам было лет?
- 24 года. Я учился на третьем курсе ВГИКа. Но дело завели еще за два года до того, в 1949-м, когда взяли одного из нашей компании. Завели дело — значит, рано или поздно арестуют, когда найдут конкретную причину. Для этого они ввели к нам в компанию своего человека: Леву Головчинера. Такой умненький, хороший еврейский мальчик. Не помню, как он возник, но у него была квартира! Он якобы жил в ней с тетей, которая уехала на несколько месяцев. Боже мой, какое счастье! Нам было куда привести своих девочек. Не торчать в подъездах, подвалах, на чердаках. Мы же забирались на самый верх, где одни кошки, и ложились на пол. Некуда было пойти. Только вдумайтесь, какое издевательство над молодыми людьми, которым предстоит жизнь. И толкать их на такое начало любви! Я это внес позже в «Любить». Так оказалось, что Лева нас записывал! Маму и папу у него арестовали. Сам он хотел учиться на юрфаке МГУ. Они ему помогли. В обмен на определенные услуги. Конечно, он купился. А кто не купится? Какая нужна была сила, чтобы противостоять такой махине? Он же мальчишка был.
-
«Любить», 1968 год1/3 -
«Человек идет за солнцем», 1961 год2/3 -
«До свидания, мальчики!», 1964 год3/3
- В чем вас обвинили?
- Нас судил военный трибунал войск МГБ Московского военного округа. Почему? Потому что по делу мы проходили как «молодежная антисоветская террористическая группа». Если сперва нам вменяли «антисоветскую агитацию» и «подготовку контрреволюционного преступления», то затем добавили статью 17–58–8: «Подстрекательство к совершению террористического акта». Вины я не признал, но всем дали по 25 лет. С приговором ознакомили, мы подписались. И еще благодарили судьбу, что никого не расстреляли. И вдруг через пару дней в мою камеру приходит офицер и снова дает приговор на подпись. Я читаю и вижу, что статью 17–58–8 сняли и вместо 25 лет дали 10. Все-таки лучше!
- Что с вами было в тюрьме?
- Меня не били, меня мучили сном. Допрашивали ночью, а днем запрещали спать. Нельзя было ложиться на кровать. Сиди себе на стуле, пока близко к полуночи не закричат: «Отбой!» Тогда разрешалось лечь. Но верхний свет не выключали. А вскоре будили и вели на допрос к розовенькому выспавшемуся следователю. И до утра! Поначалу я в камере просто падал со стула. Затем научился спать сидя. Хотя иногда они это замечали и стучали в железную дверь: «Спать нельзя!»
- Как вы это все переносили?
- Поначалу я был абсолютно опустошен. Первые полгода допросов я провел в одиночке Бутырской тюрьмы. Я запретил себе сидеть с поникшей головой, или обхватив ее руками. Сказал себе: «Не смей так сидеть! Только ровно!» Главное было — не сломаться. А как это сделать? Надо играть. В то, что меня сюда послали как молодого режиссера, который должен изучить жизнь. Не у мамы с папой за спиной, а по-настоящему. И это спасло меня дальше в лагере, где я и людей хоронил голыми руками и по трое суток в карцере под мерзлой землей сидел. Такой диапазон людей я бы в жизни не увидел и не вырос в то, во что вырос! Кого хотите вы там могли увидеть — от дворян и князей до бандеровцев, до последних жуликов. Весь народ русский и не русский. И я копил все, что видел. Характеры, персонажей, их высказывания. Я себя убедил, что мне нужно все это узнать до конца, а через пару лет меня выпустят. И случилось точно, как я играл. Это не моя выдумка, клянусь! Меня освободили в апреле 1954-го, одним из первых. Два с половиной года я провел в лагере.
- Что вас там больше всего потрясло?
- Ничтожная ценность человеческой жизни. В России человеческая жизнь не стоит ни-че-го. Это глубоко поражает, когда ты это осознаешь. Первые предпосылки были у меня еще во время войны. Я до сих пор не могу слышать, когда говорят, что войну выиграли. Войну не выиграли, ее завалили трупами. Ни в одной стране это не будут считать победой. Люди в России — пыль. Так в лагере и говорили вертухаи: «Мы тебя в пыль сотрем! Кто ты такой? Пыль!» А я знал, что я не пыль. Я с самого начала это знал. У меня был такой характер. Я рос другим. Я родился свободным человеком. И всю степень своей свободы я постиг именно в лагере. Я был выше их. Я был внутренне свободным.
- То есть вы не ожесточились?
- Наоборот. Я пришел к тому, что не нужно осуждать людей. Их надо жалеть, даже самых паршивых. Поэтому когда ребята после освобождения пошли Леву бить, я не мог идти с ними. А они его побили. И когда я узнал об этом, мне стало не по себе. Людей надо жалеть — вот и все. Весь вывод от лагеря, от всех теорий.
- Вы сожалеете, что он вам так дорого обошелся?
- Нет, не жалею. У меня было три университета: два института и лагерь. Все по три года. Девять лет я учился. И вот этот последний университет сделал меня непохожим на остальных. Сыграл выдающуюся роль в формировании моей личности. Я сформировался в одиночке, она давала мне фантазию. Сейчас я тоже живу почти как в одиночке — один в своей квартире. Там же думаешь об очень важном, не о ерунде.
- Какой вы восприняли жизнь после освобождения?
- Меня просто ударило, что никто ничего не знает. Я шел по центральным улицам Москвы, и вокруг была светлая советская действительность. Ты вышел буквально из ада, а никому нет до этого дела. Половина страны сидит, а этого не видят. Или не хотят видеть. Так уж советских людей взрастили. Такого отношения к людям не было нигде, кроме империи зла. Первое время я хотел сбежать от всего этого — устроиться продавать папиросы в будку: сидишь один, тебя никто не видит, ты никого не видишь и можешь читать любимые книги. Но потихоньку как-то вернулся к жизни.
- Когда вы поняли, что окружающие ничего не знают, вам не хотелось им об этом сообщить?
- А как же! Только второй раз я уже не хотел идти. На рожон я не лез и до ареста. Но заставить себя молчать я не мог. Я хотел говорить фильмами. Не в смысле «Я борюсь с советской властью!» Этой глупости у меня не было ни в одном фильме. Я просто хотел передать то, что мне близко, дорого, что меня волнует.
Фрагмент фильма «Любить»
- Для многих вашим главным фильмом стал «До свидания, мальчики!» о послевоенном поколении 1960-х.
- Это мой лучший фильм. Он мне был очень дорог. Много могил осталось в нем! Там же герои — родные братья моей тещи. Автор повести — Борис Балтер из Евпатории. Он и написал про своих друзей. Они прошли фронт. Один погиб, второго посмертно реабилитировали. Я влюбился в повесть, она лиричная и очень правдивая. Обычно бывает одно из двух. Так уже после первых показов фильма для коллег меня вызвали в ЦК на разговор. Больше всего их взбесил эпизод соревнования бригад — бег с тачками. «Ни в коем случае! — говорили. — Это издевательство над стахановским движением!» А я и вправду показал, как я с такой тачкой, нагруженной кирпичами, бегал в лагере. Мы строили городки-поселения для евреев, куда их должны были ссылать по итогам «Дела врачей». А там это было обязательно под музыку. Ставили между двойными входными воротами, перекличка по номерам, лай овчарок и среди этого: «Утро красит нежным светом…» Это же правда! Как я мог такой эпизод вырезать? И вот эти соревнования бригад — это же были настоящие формулы лагеря в мирной жизни. И те, кто умел мыслить, видели это в моих фильмах. Но это не было целью. Я не был антисоветским. Я был асоветским. Я просто хотел, чтобы фильмы соответствовали моим представлениям о жизни во всей ее сложности.
- И метафорой этого восприятия жизни молодыми людьми стала фраза «Впереди, мне казалось, меня ждет только радость».
- Да, я взял это у Балтера. Но у него это была фраза, а я сделал ее рефреном всего фильма. И еще сделал не просто стык игрового и документального кино, а перспекцию. Показал хроникой то, что этих мальчишек ждет впереди. Потом директор Каннского кинофестивался Фавр Лебре говорил мне: «Вы сделали это первым». И под эту фразу я показал, что ждет этих несчастных парней, которые были такие хорошие, такие живые, такие настоящие! Они были уверены, что их ждет только радость. Как же иначе? Жизнь-то моя! А что она им готовила? Но виноваты были не они, а строй. Такой можно было сделать вывод. Но снова — не впрямую. Я всегда говорил, как мои любимые импрессионисты — эмоционально, образами, которые входят в сердце, не в голову. Наверху это понимали и не могли мне этого простить.
- От цензуры пострадал ваш фильм «Любить». Что побудило вас в 1968 году показать на экране Александра Меня? И разбавить его цитатами из Песни песней?
- Я понимал, что показать раввина невозможно. А со священником можно было попытаться. Сталин же во время войны обращался к духовенству за помощью. Да и Мень был православным, то есть как бы наш, русский. В «Любить» я тоже сталкивал игровые новеллы и хронику под особым углом. Высокие мысли Меня о любви контрастировали с земными представлениями о ней интеллектуалов из «Литературной газеты». Они выпивали, дым коромыслом стоял, очень умно говорили. И рядом с Менем выглядели интересно. Появлялся контекст, смысл. Это и есть режиссура: как одно подтверждает или опровергает другое. А к Ветхому завету я обратился потому, что если уж говорить красиво о любви, то лучше, чем в Песне песней, не скажешь. Но все равно этого никто не увидел: в 1968 году вышла абсолютно искалеченная версия. Песнь песней вырезали, Меня тоже, еще что-то… Мало того, им пришлось внутрь вставлять куски, которые я при монтаже выкинул! У них другого выхода не было — в плане стоял полнометражный фильм. И когда я это увидел, мне стало просто стыдно. Я написал, чтобы они сняли мое имя с титров. Они этого, конечно, не сделали. Выпустили 12 копий, показали их у черта на куличках, вернули потраченные на производство деньги и положили фильм на полку. Через Управление по охране авторских прав я подал на них в суд. Долго они со мной морочились, а потом дотянули до того, что я уехал в Израиль.
- Вы размышляли, почему вам довелось пережить все, что только может предложить жизнь человеку?
- Это правда. Самое главное — не только выжить физически, но и не сломаться внутренне. Остаться самим собой — вот тяжелая вещь. Раньше казалось: все идет своим чередом, а я, конечно, остаюсь собой. Черта с два! Столько жизнь посылает искусов, испытаний. И все самое низкое в ней начинается с маленьких таких компромиссиков. А вместе с тем — короткая. Давно было только детство. А после войны — все рядом. Очень быстро проходит жизнь. И все-таки она стоит того, даже со всеми нашими бедами. Что же ты хочешь, надо каждый день говорить спасибо! Мир так устроен, что даже в плохом есть хорошее. Никого осуждать не надо. Жалеть надо людей. В массе своей люди несчастны. И от этого все беды. Люди рождаются несчастными. Их ждет смерть. И когда они начинают это понимать, это портит жизнь. Нужно набраться мужества, чтобы осознать это и идти вперед, не помогая себе бирюльками и всякими отвлекающими факторами. И не идя на сделку с совестью. Это очень трудно, когда знаешь, что все временно. Что ты гость на этой земле. Я понял это с годами, став мудрым. Хотя ну ее в задницу, эту мудрость, лучше молодость верните!