Советы старейшин Валерий Подорога, философ
Символ современной русской философии. Мыслитель, один из ведущих интеллектуалов страны — причем довольно непубличный: Подорога сознательно избегает присутствия в телешоу, зато по-прежнему много пишет.
Подорога на каникулах в Ессентуках, 1954 год (философу 8 лет)У вас в книге «Метафизика ландшафта» есть такой момент, когда вы разным великим мыслителям расставляете метки, характеризующие их жизнь. Вот в вашем случае какие бы это были решающие моменты?
- Думаю, что мои переломные моменты пришлись на старшие классы школы, когда я вдруг осознал в себе какие-то творческие интересы. Пробовал писать прозу. Увлекся чтением книг и журналов по искусству и литературе. Моя страсть к знанию была исключительна. Например, я выуживал из вторичной литературы разную информацию о психоанализе Фрейда. Брал из различных книг кусочки цитат из статей о Фрейде, в которых советские ученые-психологи разоблачали его как буржуазного иррационалиста, агностика, полового маньяка. Так я пытался выстроить свою картину мира. Часть детства и всю юность я прожил в интернатах и по сути дела всегда был предоставлен самому себе. Я не страдал от этого, даже полагал, что не иметь родителей — это высший класс. Родители время от времени выезжали в командировки за границу, а меня отправляли в интернат: в советских посольствах, где они работали, средняя школа была только до четвертого класса. В начале 60-х я начал всерьез увлекаться чтением философской и другой научной литературы, появился круг новых друзей. В результате поступил на философский факультет МГУ. Это было время «оттепели», время прекрасное: столько надежд, иллюзий, время поэзии в Политехническом и время журнала «Юность», время театра Брехта на московской сцене… А мне 19 лет.
Родители Подороги были дипломатами, в связи с чем учился он в основном в школах-интернатах — в частности, этот снимок сделан в школе-интернате при МИДеЧто на тот момент представлял из себя философский факультет МГУ?
- Всего лишь около 10 процентов молодых людей пришли после школы, остальные сокурсники были после армии и получали высшее идеологическое образование по карьерным соображениям как будущие идеологические функционеры КПСС. Что и говорить, философия в те времена должна была служить власти — и она это делала в лице подавляющего числа профессуры. Никакая западная литература не переводилась, и если даже что-то переводилось, то только для закрытых научных библиотек. Но все же еще была «оттепель» — и даже после снятия Хрущева она по инерции продолжалась. Среди моих друзей-студентов активно обсуждались идеи Ильенкова, Мамардашвили, Щедровицкого, ярких творческих философов и прекрасных преподавателей. В основном они были представителями разночинной советской интеллигенции, находившейся в оппозиции к правящему режиму, но отнюдь не радикальной. Чувство свободы у них сочеталось с верой в «социализм с человеческим лицом». Возникло достаточное число полуофициальных философских кружков, где шли дискуссии в открытом режиме и совершенно независимо от официальной идеологии.
Валерий Подорога в Крыму с супругой, конец 1970-х
- Вам западные тексты тогда были доступны в каком-то виде?
- Знаете, каждый режим тоталитарного типа проходит две стадии; утверждаясь, он усиливает репрессии, утвердившись — их ослабляет. У каждого поколения ученых и исследователей, живущих в этой стране, есть своя «оттепель». Для меня и, возможно, для многих молодых коллег она начинается с 1970 года — тогда была объявлена разрядка в политических отношениях между странами НАТО и Восточного блока, и при всех наиболее крупных государственных библиотеках открылись спецхраны. И аспиранты получили возможность в них работать — настоящее чудо! Мы сидели там сутками. Как мы занимались тогда — вы даже не можете себе представить! Некоторые студенты не выдерживали собственной страсти к знанию и даже попадали в психушку, другие жили так бедно, но счастливо, что вместо подработки решались голодать. Знание было окружено невероятным ореолом подлинности. Собственно, эта погоня за знанием и разрушила советскую империю.
Модный сегодня марксизм для поколения Подороги был в первую очередь жупелом. На фотографии: 11-летний Подорога на могиле Карла Маркса в Лондоне, 1957 годЕсли возвращаться к решающему моменту, некоей точке невозврата в убеждениях…
- Настоящее обращение, то, что в средневековой аскезе называли конверсией, я испытал в 19–20 лет, когда впервые узнал о существовании ГУЛАГа. Для всех разумных и достаточно образованных молодых людей того времени это был настоящий шок. Не было никакой постепенной эволюции взглядов, сопротивления узнанному или разочарования — все сразу стало ясно. Как если бы я увидел в одно мгновение, как устроен мир, в котором мне предстояло жить.
- То есть вы были все-таки в оппозиции к власти?
- А что вообще понимать под оппозицией? Сегодня это политические заявления, участие в демонстрациях и протестах, «личные заявления» и «разоблачения». Все это сводится борьбе за власть и политической карьере. Это меня никогда не привлекало. В брежневские времена самым распространенным видом интеллигентского сопротивления была фига в кармане, неучастие, уклонение. И меня поражает, что сегодня те, кто называют себя демократическими политиками, почему-то ищут той самой власти, которой пользуется правящий режим. На самом деле всякое уклонение от контакта с властью, если оно принимает достаточно массовый и осмысленный характер, наносит непоправимый идейно-идеологический урон государственной машине управления.
- Сейчас ведь марксизм активно возвращается в оборот философии. Какие это у вас эмоции вызывает?
- Мне кажется, нужно понимать, что это не тот марксизм, который когда-то был, не советский, он вообще никакой. Тот же Жижек — это один из первых философов-шоуменов. Оперируя знанием, вызванным к жизни медийными потребностями и целями, он иногда спускается в философский погреб за хорошим выдержанным вином, чтобы угостить своих взыскательных слушателей. В основном это игра в марксизм, не более того. С другой стороны, вновь изобретенный марксизм — это некая возможность теоретической консолидации критического анализа современной капиталистической системы. Но это не тот марксизм, что был в те времена, когда западный коммунизм и большевизм выстраивали утопию такого общественного устройства, где всем будет хорошо.
В 1991-м Валерий Подорога способствовал первому визиту одного из главных французских постструктуралистов Жака Деррида (справа) в Россию
- Сегодня ведь многие ностальгируют по советскому прошлому.
- Все новые поколения требуют «прекрасного прошлого», раз будущего больше нет, обычного будущего, которое должно наступить, и даже не прекрасного. Почему так называемое единство народа должно быть достигнуто через принятие государственной идеологии беспамятства? Ответ очевиден. Всякий труд объяснения, возобновления памяти, как бы она ни была унизительна и травматична, требует демократизации институтов общества. А это смена установок власти на авторитарно-ручное, по сути дела, иррациональное управление страной. Совместное участие всех разумных людей в той единственной Истории, которая сегодня есть, требует бесстрашия и терпения, и освобождения будущих политиков от этой отвратительной физиологии стремления к власти любой ценой. А для этого нужна большая медленная работа лучших сил общества, возможно, нужен проект нового Просвещения. Чему научила нас память о Большом терроре? Когда убивают безымянных и невиновных, стараясь не оставлять следов, мы говорим — все это гражданская война. Как будто, воззвав к ней, можно скрыть и даже оправдать мотивы отдельного убийства. Разве способно общество к нормальной жизни, если в нем еще живет страх перед собственной Историей, перед знанием о тех преступлениях, которые совершались народом против самого себя? Убийство отдельного человека по приказу, но не по суду, уничтожает все человеческое… Ханна Арендт когда-то очень хорошо определила смысл тоталитарной системы: она делает каждого человека лишним, в том числе и палача.
Как и все граждане страны в тот период, Подорога был вынужден отслужить в Советской армииДумаете, это все еще может повториться?
- Да, может, если беспамятство станет основной линией поведения не только властителей, но и каждого человека. Надо все-таки знать, чего никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя делать. Возможность новой этики заключена в максимально полном объяснении того, что такое ГУЛАГ, — и в запрете на совершение подобных преступлений. Конечно, это выглядит все несколько идеалистично и даже невероятно. Но этическое не может быть подменено выживанием раба или жизнью зомби, то есть нечеловеческой жизнью.
- Если говорить о философии как личной интеллектуальной практике, какими вы видите ее основные задачи?
- О философии современной нельзя говорить, как мы говорим о философии Гегеля или Канта. Философия потеряла своего традиционного и всемогущего субъекта, теперь она представляет собой координацию различных аналитических методов, которые сформировались за последние полвека. Пришедшие в ХХ веке новые неклассические философии (Гуссерль, Бергсон, Шелер, Хайдеггер, Сартр) изменили раз и навсегда картину мира, которая казалась нам понятной, начиная с первых уроков родной географии. Вместо нее перед нами предстали разнопространственные и разновременные фрагменты событий, которые обретают смысл только благодаря нашему постоянному усилию понимания. Именно по этой причине философия сегодня больше принадлежит собственному времени, чем какой-либо традиции. Трудно сегодня назвать кого-либо философом, в том числе и самого себя.
- Что же способно собрать эту картину мира воедино? Религия?
- Нет, конечно! Ни религия, ни наука не способны представить нам единый образ мира, распавшийся в XX столетии в силу окончательной победы фрагментированного знания над общим. Собрать воедино картину мира пытается сегодня современное искусство. Освобожденное от культа специального знания, оно творит посредством образов, не стремясь найти какую-то единую целостную картину. Художественный жест «приоткрывает» на мгновение некий срез бытия, где мог бы родиться мир как единое целое. И мы благодарны ему за это.
Интервью