Учебник Юбилей «Между собакой и волком» и «Палисандрии»: Саша Соколов и его наследие

Биография

Соколов в СССР

Александр Соколов родился в Оттаве в 1943 году в семье заместителя военного атташе советского посольства в Канаде. Отец писателя выведывал здесь атомные секреты и в 1947 году был с шумом выдворен из страны. Соколова собирались отдать в привилегированную школу для детей партийного руководства, но он, с детства склонный к фрондерству, отказался. Сильнейшее литературное впечатление юности — Гоголь, важнейший жизненный опыт того же периода — работа в морге в свободное от учебы время. Видимо, здесь — корень пристального соколовского интереса к пограничным, «сумеречным» состояниям бытия и языка. В 1960-х он принадлежал к поэтической группировке СМОГ, читал на журфаке американских и европейских модернистов, лежал в психушке, подрабатывал в газетах (известен факт его сотрудничества с красноярским «Студенческим меридианом» и всесоюзной «Литературной Россией»), пытался сбежать из СССР через советско-иранскую границу и искал собственный неповторимый стиль. Вероятно, поворотным событием творческой биографии Соколова стал его временный переезд на Волгу: устроившись в 1972 году егерем в Безбородовское охотничье хозяйство, он сочинил тут «Школу для дураков» и набрался впечатлений для второй, еще более виртуозной книги — «Между собакой и волком». Разумеется, роман было невозможно опубликовать в Советском Союзе, и после нескольких лет бюрократических мытарств, в 1975 году, в результате личного вмешательства Брежнева Соколову было разрешено покинуть страну — так он оказался в Вене, а затем в США.

Соколов в эмиграции

Здесь писателя взяли под крыло щедрые Карл и Эллендея Проффер, заручившиеся для публикации «Школы» поддержкой Владимира Набокова. Его слова об этой «обаятельной, трагичной и трогательнейшей» книге, увидевшей свет в 1976 году, стали для Соколова охранной грамотой, которая позволила ему впоследствии приобрести репутацию набоковского «преемника» в области русскоязычной изящной словесности. Впрочем, триумфального шествия по американским академическим кругам не получилось: сам писатель полагает, что определенную роль в этом сыграл Иосиф Бродский, который отстаивал перед местным культурным истеблишментом интересы «ленинградской мафии» — Владимира Марамзина и Сергея Довлатова — и не давал хода текстам «москвичей»
— например, «Ожогу» Василия Аксенова. Пожив некоторое время в Анн-Арборе у основателей «Ардиса», он вернулся на родину — в Канаду. В 1980-е годы и далее определить точное место пребывания Соколова непросто: известно лишь, что в США он познакомился с Александром Жолковским и Эдуардом Лимоновым, работал лыжным инструктором в Вермонте, преподавал в университетах, трижды наведывался в Россию и написал еще два выдающихся произведения — о которых ниже.

Романы

«Между собакой и волком» (1980)

Велик соблазн прочитать второй роман Соколова как своеобразный спин-офф «Доктора Живаго»: к этому располагает не только эпиграф из Пастернака, указывающий на одного глухого и вместе с тем чрезвычайно словоохотливого собеседника Юрия, но и инкорпорированные в текст книги поэтические вставки, на уровне размера и тематики напоминающие творчество классика времен «неслыханной простоты». Эти параллели, однако, едва ли что-нибудь проясняют — не поможет тут и сухой пересказ. В самом общем виде центральная линия «Между собакой и волком» — история одноногого точильщика Ильи Петрикеича Дзынзырэлы, который пишет отставному следователю Сидору Фомичу Пожилых жалобу на егерей, похитивших его костыли; параллельно — хотя изощренный хронотоп романа не позволяет однозначно поместить события в пространстве и времени — его сын, «запойный охотник» Яков Ильич, сочиняет стихи, глядя в окно. Стилистическое визионерство Соколова, вполне очевидное еще для читателей дебютной «Школы для дураков», достигает здесь небывалых для русской литературы масштабов: в одних главах ведется инфинитивное повествование, в других закручиваются ленты Мебиуса, когда одни и те же герои как бы меняются ролями по ходу повествования. Иными словами, если в отечественной словесности и существует хотя бы приблизительный аналог джойсовских «Поминок по Финнегану», то это выглядит примерно так: «Гвалту — вываливаться распаренно в отверстые фортки и тряпьем пастельных тонов — застиранным и дырявым — повисать на бельевых веревках, а после, сдутому ветром, разлетаться по парку стаями галок, ворон, рассаживаться по ветвям, гомозиться — несусветному, отчужденному».

«Палисандрия» (1985)

Выдуманную автобиографию своеобразного тезки автора — Палисандра Дальберга, «кремлевского сироты», взращенного плеядой советских вождей и ставшего впоследствии главой Ордена часовщиков (попросту говоря, чекистов), — порой называют анти-«Лолитой». Вслед за Набоковым Соколов берется выработать адекватный русский сексуальный лексикон — причем на столь же рискованном материале: в противовес гумбертовским нимфеткам объектом вожделения Дальберга являются высокопоставленные старухи с их «блеклыми и дряблыми, но такими малярийно знобящими прелестями». Впрочем, как и набоковский шедевр, «Палисандрия» не исчерпывается одним лишь эротическим измерением: Соколов изобретательно и зло пародирует главные экспортные жанры неподцензурной литературы — мемуары представителей советской элиты и диссидентов, шпионский триллер, политическую сатиру, — метя ни много ни мало в тело русского романа, — и это за десять лет до одноименной сорокинской экзекуции. И пусть вес так и не был взят ни тем ни другим, tour de force в исполнении ведущего русскоязычного писателя 1970–1980-х годов обнажил перед современниками и потомками набор приемов, с помощью которых можно поддерживать необходимый, по мысли Ходасевича, «дух вечного взрыва и вечного обновления» и двигаться вслед за другими великими тенями за «далекий, сизый горизонт» — или куда бы там ни вывело Слово.

Ученики

Михаил Шишкин

Фотография: WikipediaШишкинское реноме главного наследника Соколова (а через него и вообще всего русского модернизма) давно стало общим местом — охотно подтверждает это и сам мэтр, с уважением называя автора «Взятия Измаила» «одним из самых». Обоих писателей, очевидно, прежде всего интересует протеизм русской речи, позволяющий с особенной плавностью переходить между языковыми регистрами и смешивать в пределах одного высказывания совершенно разные временные пласты. В этом смысле умопомрачительная полифония «Между собакой и волком», зачастую оставляющая читателя в неведении относительно субъекта повествования, — основной стилистический образец для такой коллажной структуры, как роман «Венерин волос», составленный в значительной степени из монологов российских беженцев. Тем интереснее различия: кажется, в позднем Соколове Шишкина, которого прочитанная в 16 лет «Школа для дураков» «завернула в слово», отпугивает то, что Сергей Гандлевский применительно к Набокову называл «максимализмом артистических притязаний», — в частности, готовность ради изящно организованного текста расстаться хоть с сюжетом, хоть с персонажами.

Владимир Шаров

Фотография: WikipediaХудожественным обоснованием квазиисторического романа девяностых — а это не только «Голова Гоголя» и «Борис и Глеб», но и, с известными оговорками, «Чапаев и Пустота» и «Голубое сало» — можно считать открыто пересмешническую, провоцирующую расползание любой сколь-нибудь прочной сюжетной ткани «Палисандрию». С куда более серьезными намерениями постмодернистский и — уже — соколовский инструментарий использован профессиональным ученым Владимиром Шаровым. Деконструируя прошлое, в котором патриарх Никон поручает французскому режиссеру Жаку де Сертану поставить ко второму пришествию Христа большую мистерию («Репетиции»), Сталин оказывается сыном и вместе с тем любовником Жермены де Сталь («До и во время»), а Ленин — вожаком крестового похода детей-беспризорников на Иерусалим («Будьте как дети»), писатель предлагает читателю новую оптику, чтобы сквозь нее увидеть события и деятелей национальной и мировой истории в непривычном и до некоторой степени скандальном (редакторы «Нового мира» публично ставили на вид Шарову вольное обращение с библейским мифом) свете.

Сергей Солоух

Фотография: expert.ruЗадиристый тон высказываний Солоуха о Соколове — «ну, как там, ловится, нет, Шура?» — только подчеркивает влияние «старшего брата в дедовских крагах» на автора «Игры в ящик» и «Клуба одиноких сердец унтера Пришибеева». С предубеждением относясь к писателям, предпочитающим силу воображения лично пережитому опыту (определение, под которое создатель «Палисандрии», безусловно, подпадает), Солоух поставил соколовские завоевания — главным образом, в области повествовательного искусства — на службу строгому или, по крайней мере, всегда вычленяемому сюжету. Примирение реалистической и модернистской традиции в своем творчестве Солоух зафиксировал в цикле новелл «Картинки»: сборник из двенадцати рассказов с чеховскими («Архиерей», «Лошадиная фамилия», «Анна на шее», «Степь») названиями посвящен Вете Акатовой и Розе Ветровой — героиням, то сливающимся, то раздваивающимся в причудливом сознании рассказчика «Школы для дураков».

Денис Осокин

Фотография: WikipediaКак-то в интервью Соколов признался, что выбор между стихами и прозой дался ему нелегко: пожалуй, именно поэтому следы нереализованных поэтических амбиций так зримы в его сочинениях. Мечта о синтезе лирики и эпоса, пронизавшая весь XX век — от Андрея Белого и его, по выражению Годунова-Чердынцева, «капустных гекзаметров» до «нормальной проэзии, нормального изумизма» самого автора «Тревожной куколки» и «Знака озарения», — получила весьма яркое воплощение (в том числе и средствами кинематографа) в произведениях Дениса Осокина. Вещи сложной жанровой природы, «Овсянки» и «Небесные жены луговых мари», располагаются в современной русской литературе где-то рядом с соколовским «Триптихом», опубликованным в полном виде в 2010 году и вызвавшим у критики закономерное недоумение. Между тем в обоих случаях мы имеем дело со все той же ритмизованной прозой, которой с одинаковым успехом можно рассказывать экзотические истории или сигнализировать о полном распаде коммуникативного процесса как такового.

Алексей Макушинский

Фотография: makushinsky.narod.ruНа первый взгляд, модель письма Макушинского, его тягучие, нерасторопные, марсель-прустовские или — ближе к сфере академических интересов автора — томас-манновские периоды точно соответствуют европоцентричному пафосу Соколова. Во всяком случае, об этом свидетельствует не только немецкая прописка писателя, но и коллизии его романов — медитативных, с расчетом на мгновенное узнавание заветных модернистских кодов — вроде «Парохода в Аргентину» («Русская премия-2015»). На поверку, впрочем, Макушинский представляется как раз «отказником» соколовской традиции: удовлетворившись, по-видимому, стилистической сложностью довоенной западноевропейской и эмигрантской прозы, в собственных текстах он не рискует в полной мере довериться непредсказуемой языковой стихии. Вероятно, оттого художественная манера автора «Города в долине» и напоминает утрированно-газдановскую — та же благородная задумчивость неприкаянного «глобального русского», слишком отчетливо осознающего свою вторичность.