20 главных интервью 2020 года

«Все мы придурки! Просто мало кто знает об этом (смеется). Но вообще, смех — неотъемлемая часть моих фильмов, начиная с «Торжества». Даже «Охоту» я считаю очень черной комедией. В «Еще по одной» мне было важно затронуть тему единства. А юмор — отличный инструмент, чтобы это реализовать. Смотрите, я из Дании, вы из России. Но смеемся мы примерно над одним и тем же. Это ведь круто!»

«Действительно, если ты думаешь о планете Земля через 30–40 лет, когда тебя уже не будет в живых, — это одна оптика. Когда ты понимаешь, что будешь справляться с проблемами, которые тебе оставили в наследство твои родители, бабушки и дедушки, не предотвратив то, что могли предотвратить, ты чувствуешь что‑то другое. И самым убедительным в выступлении Греты Тунберг для меня как раз был разговор о том, в каком состоянии мы оставляем планету ее и следующим поколениям, об этой ответственности. К человеку, который будет жить в этом будущем с экологическими катастрофами, пожарами, наводнениями и ураганами, надо обязательно прислушаться: его слова куда более легитимны. Это математический факт, который мы просто упускаем из внимания».

«Мне кажется, что пацана в этой жизни может правильно направить только настоящая умная девушка. Именно сейчас у меня такой период: я из пацана превращаюсь в мужчину. Я стараюсь понимать взрослые и более глубокие мысли. А пацаны — это пацаны, у них одни потребности: потрахаться, побухать. Я в принципе никогда не был фанатиком этого, в моей жизни было не так много женщин, и я почему‑то всегда понимал, что найду ту самую — и я ее встретил. Я никогда не разменивался на шалав и получил то, что я хотел. Есть такая фраза: «Нравится — соответствуй», и я соответствовал тому, что хотел получить, и я это получил».

«Я, когда начинал книгу, собрал такую странную фокус-группу. Специально поговорил с разными людьми путинского поколения, которые родились после 2000 года, и поинтересовался, что они ощущают, когда слышат слово «Ельцин». Я понял, что люди не знают вообще ничего. То есть говорить про то, что они относятся хорошо или плохо, вообще не приходится. Это даже не сгусток стереотипов, они в принципе не могут отличить Ельцина от Горбачева. Как правило, это примерно один человек, Ельцингорбачев».

«Меня учили: «Застегивай спальный мешок, не то гиены откусят тебе лицо». Мы были детьми, но не боялись. Мой отец был очень храбрым — а мы делали, как он говорит».

«Когда Германия объединилась, многие здания снесли, а на их месте построили какую‑то дрянь, и лишь потом пришло осознание, что мы не можем уничтожать все подряд, потому что это часть немецкой истории. Неважно, чье это здание, коммунистов или капиталистов, — это прежде всего часть истории. Государственную оперу построили лишь в 1950-е годы в ГДР, а национальная библиотека была разрушена во время Второй мировой войны, а затем отстроена заново. История здания и политическая история существуют одновременно, а в архитектуре они смешиваются».

«С детства я подсел на один легальный наркотик — кино. И я люблю фильмы, которые сами приводят тебя в состояние измененного сознания. Именно поэтому первый фильм, который по-настоящему изменил мою жизнь, — это «2001 год: Космическая одиссея». Другими трипами для меня впоследствии стали, к примеру, «Голова-ластик» и «Андалузский пес» Линча и Бунюэля. Я люблю фильмы, которые погружают тебя в состояние сна и уносят в другие измерения. Как любой западный парень я перепробовал все наркотики еще в школе, но никогда не был зависим ни от чего, кроме алкоголя. И то я, можно сказать, не пью. Разве что пару бокалов в день. Но жизнь очень циклична, и иногда человек должен ставить себя в ситуации, которые выходят за рамки его повседневности».

«Мне не нравится агрессивность, которая есть в мире. Я родился в 1968 году, и мне не нравилось, что Запад конфликтовал с вашей страной, Советским Союзом. И я был рад, когда [в СССР к власти] пришел Горбачев. Мне не нравится агрессивность нынешних лидеров-мужчин: Трампа, Бориса Джонсона, Путина, [президента Бразилии Жаира] Болсонару. Это выглядит чертовски жалко».

«Года два назад один человек меня очень жестко подрезал и показал мне фак. Я попросил его остановиться, а он продолжал тыкать в меня средним пальцем и обгонять. Ну я тогда стал его прижимать и в какой‑то момент вспомнил, что у меня на заднем сидении есть гольф-клюшка. И на ходу, где‑то километров 100 скорость, на Ленинградке, я достал эту клюшку и стал бить ему по стеклу. Он попытался меня бортануть, чуть не сломал руку. Но я «проводил» его до самого конца трассы, пока он не сказал что‑то вроде: «Поехали дальше. Там тебя ждут!» И тут я понял, что смысла нет — особенно если ждут. Один на один он не хотел разговаривать, а против нескольких человек все же совсем другой диалог».

«Я просто все вещи, которые природа уже предлагает, стараюсь увидеть и дать им наиболее яркую, выразительную форму. Я не подстраиваю мир под себя. Я помогаю миру быть более совершенным».

«Я для себя четко разделяю bullshit и правду. Если бренд начинает рассказывать о своем экологичном подходе, пусть даст ссылку на источник. Причем не на медиа, а на какие‑то научные ресурсы. Они говорят: «Мы переработали ткань, чтобы сделать из нее вот это и это». А чтобы построить завод, на котором все это делалось, — добыть металл для стройки, провести электроэнергию, нанять сотрудников, — это потом реально окупить партией трусов, которую вы сделали из переработанных материалов?»

«Раньше рэперы боролись с попсой, а теперь сами стали ею. В этом плохого ничего не вижу. Я вырос на попсе. Я вырос на «Руки вверх!», на «Иванушках», на группе «На-На». Мы же когда говорим про попсу, не говорим про стиль музыки. Мы говорим, наверное, про подход, когда человек нихера не умеет, за него все делают и тянут бездаря. Это попса. Хотя сейчас это практически нереально — вытянуть бездаря, сколько бы у тебя ни было денег. Сейчас, кстати, новый продюсер, который тянет бездарей. Это TikTok. Раньше были дядьки такие, мужики под 60 лет, которые с помощью своих денег могли девочек молодых тянуть в шоу-бизнес бездарных. А теперь этот дядька, его зовут TikTok, — он один на всех этих бездарных девочек».

«Я собирался поступать в Голицынский пограничный институт ФСБ. У меня был определенный план на жизнь, что я стану офицером, как мой дед. И я этот план очень четко исполнял до того момента, пока мне не исполнилось 16. А в 16 меня сбила машина».

«Каждое утро я вожу своего десятилетнего сына в школу. Пока едем, слушаем музыку. И я рассказываю ему про музыкантов, которых мы слышим. Вот, Лука, это Курт Кобейн. Он великий творец, создатель важнейшего музыкального направления. Он был наркоманом, страдал от депрессии и выстрелил себе в рот из ружья. Вот, Лука, это Майкл Джексон, он бог поп-музыки, его никто не переплюнул и, наверное, никогда не переплюнет в этом жанре. Он, судя по всему, был педофилом, от таких необходимо держаться подальше. Вы предлагаете мне не знакомить сына с Куртом и Майклом, потому что в жизни они творили черт знает что? В таком случае мне придется лишить сына почти всей мировой культуры».

«Думаю, что песни многих современников Цоя, которые также были модны, скажем, в 1980–1990-е или нулевые, вполне могут забыться напрочь. Песни «Кино» — нет. Опять же, напрашиваются параллели с Высоцким. Его продолжают помнить и любить — в том числе люди, которые родились уже после его смерти. Почему? Потому что это потрясающие песни, потрясающий голос, потрясающая энергетика, ну и лирика тоже, естественно, сильна. И никуда ты от этого не денешься, и пока Россия не стала Китаем, все это будет с нами».

«Глядите, мы имеем дело с заболеванием, которое не так уж и сложно контролировать. Это не болезнь-монстр, а хилячок с трясущимися коленками. Мы, фантасты, придумывая зомби-апокалипсис, не думали, что человечество выкосит эпидемия с уровнем смертности около 1% — есть болезни и пострашнее. И при всем этом ковид поставил мир на колени».

«Я не стараюсь слишком сильно раскрываться, но это больше инициатива скорее издательства — не говорить на эти темы. Они пока говорят: «Мы боимся, что это будет для тебя опасно». Сам я говорю, что, в принципе, если у кого‑то есть вопросы, я могу это обсуждать. Но даже если я соглашаюсь это обсуждать, это не отменяет того, что мне страшно. Просто я это делаю, потому что это важно. Вот. Но мне страшно».

«Я хотел бы добавить, что любой, кто утверждает, что где‑то там есть жизнь, которая была пересажена на нашу планету, — это жулик. У нас пока нет данных, которые бы подтверждали такие теории. Но вот что я хочу добавить — и я не хочу, чтобы это прозвучало как‑то фантастично, я оперирую крайне прозаичными понятиями: мы знаем, что у нас та же история, что и у вселенной в целом, у нас та же физика, что и у вселенной в целом, у нас та же химия, что у вселенной в целом. Так что предположение о том, что где‑то еще может существовать жизнь, не вполне ошибочно. Предположение вполне нормально».

«За что погибают другие свиньи, которые превращаются в шматки сала, котлеты, рульки, которые растворяются в телах их пожирающих жителей нашей планеты и становятся частью их плоти? Кроме мусульманских стран и Израиля, смотря на цивилизованных европейцев, американцев, россиян и украинцев, вы всегда можете почувствовать и подметить в их глазах отблески сотен килограмм свинины, съеденной ими за годы жизни».

«Очевидно, из всего можно извлечь пользу и все можно продать, и также очевидно, что такая модель капитализма влияет и на политические условия. Однако мне все еще кажется, что этому можно противостоять на микроуровне: небольшие локальные инициативы вдохновляют людей на коллективные действия. Black Lives Matter изначально не было мейнстримным движением, но сейчас оно действительно меняет политический дискурс и всеобщее восприятие происходящего. И я надеюсь, что продолжит менять».