Российский нон-фикшн «Внутренняя колонизация» Александра Эткинда
Главной нон-фикшн-книгой года стала «Внутренняя колонизация» историка и филолога Александра Эткинда, история колонизации Россией собственных и чужих территорий и народов. «Воздух» поговорил с автором.
- Что такое сейчас внутренняя колонизация? Происходит ли она в России — или где-то за ее пределами? Существует ли до сих пор эффект «колониального бумеранга»?
- Представьте себе историка, который в 2050 году напишет книгу о путинской России; называться она будет, к примеру, «Большой провал». Ну и вот, этот будущий историк в первых главах своей полной увлекательного материала, но (напишет рецензент в 2051 году) спорной в теоретической части книге расскажет о российских колониальных войнах рубежа веков и о внутренней политике бывшей Российской Федерации. В заключение он скажет о внезапно найденной тогда, в самом начале XXI века, модели государственного развития, которая одно время казалась жизнеспособной и даже универсальной, но вскоре оказалась слишком дорогой и уязвимой, а потом и вовсе беспомощной. Эта модель была изобретена в кавказских войнах, а потом применена к управлению российскими столицами и провинциями. Это и есть колониальный бумеранг, скажет этот историк, ссылаясь на Ханну Арендт и, может быть, на меня: применение моделей управления, изобретенных и опробованных в колонии, к управлению метрополией. Использование колониальных моделей имперского управления, продолжит этот историк, облегчалось разрывом между властью и народом, который был (он все время употребляет, конечно, прошедшее время) характерен для России начала века. Сырьевое государство работало на обогащение бюрократической элиты, сдерживание экономического роста и разрушение человеческого капитала, который подпитывал социальный протест и потому был не только не нужен, но и опасен для паразитической власти. Неограниченный рост социальных дистанций требовал возраставшего применения внутреннего насилия. Но издержки этой колониальной модели управления все росли, а падение спроса на природные ресурсы привело к экономическому кризису, обострению отношений с соседями, новому взрыву насилия и, наконец, распаду Федерации.
- Насколько самобытна российская внутренняя колонизация, о которой вы пишете? Происходило ли в западных империях нечто похожее? Где-то еще колонизировали собственный народ? Или российская история в этом смысле абсолютно уникальна?
- Нет, российская история не более уникальна, чем другие имперские истории. Сочетание внешней и внутренней колонизаций — я уподобляю эти два вектора государственной экспансии двум головам на худосочном теле российского орла — в определенные моменты истории было характерно и для сухопутных, и для морских империй. Особенно много аналогий, конечно, между развитием России и Америки в XIX веке; об этих аналогиях писали многие, писал и я в моей давней уже книге «Толкование путешествий». Как и в России, движение американского фронтира на Дикий Запад оставляло позади себя гигантские и тоже дикие пространства, которые на деле оказывалось труднее, дороже и медленнее освоить, чем сам фронтир, когда он достиг западного океана. Другие, но отчасти и сходные проблемы переживали Австро-Венгрия, Оттоманская империя, ну и, конечно, Китай. Сейчас, мне кажется, с похожими трудностями в своих срединных территориях сталкивается объединенная Европа.
- В одной из своих лекций вы говорили, что, когда при Александре III к власти пришли условные националисты, империя начала рушиться. К чему может привести нынешний взлет национализма? Этнические конфликты, которые регулярно вспыхивают по всей европейской территории России последние несколько лет, то же недавнее Бирюлево — это следствие того, что колониальная политика империи была такова, что «центру жилось хуже, чем покоренным народам»?
- Центру и сейчас живется хуже, ведь центр России не Москва. Когда русские националисты говорят: «Хватит кормить Кавказ», они должны ясно понимать: чтобы кормить Кавказ, нужна Сибирь. То есть обращаться с этим лозунгом надо не к кремлевским властям, которые почему-то связали свое выживание с централизацией России, а к сибирским регионалистам. И на мой вкус, лозунг «Хватит кормить Москву» имеет больше смысла; если ему последовать (а кто ему должен следовать? Сибирь, больше некому), все остальное приложится. Но в Москве, конечно, тоже люди живут. Мне легко говорить: я из Питера, а сейчас и вовсе за границей. Как напишет историк в 2050 году, распад империи никогда не был легким делом, но в ситуации внутренней колонизации он оказался особенно мучителен в метрополии, не в колониях.
Василий Суриков. Покорение Сибири Ермаком, 1895
- В книге вы утверждаете, что правители России веками испытывали страх, но не перед внешним врагом, а перед «разнообразием своих подданных, русским и другими народами». То, как активно сегодня российские власти изображают борьбу с бездуховным Западом и погрязшей в грехе Европой — тоже следствие этого страха, заигрывание с народом, которого она боится?
- Все это так традиционно для русских и российских властей, что даже неинтересно. Просто надо понимать, что политика страха всегда — при Николае Первом и Втором, при Сталине и Брежневе — вела к неадекватным жертвам и тяжким поражениям. Я даже думаю, что те, кто делает политику эту сегодня, в лучшие свои моменты понимают, куда это ведет, они тоже в университетах учились. И вот когда они думают о Крымской войне, о конце Первой мировой и начале Второй, о Молотове–Риббентропе, тут их охватывает еще больший страх, а под его влиянием они принимают еще худшие решения.
- Вы пишете, что информация о крепостном праве исчезает на глазах из учебников по российской истории XIX века, притом что о рабстве в США до сих пор не смолкают дискуссии. С чем это связано? Почему история рабовладения в Российской империи перестала интересовать даже людей, интересующихся историей (о чем свидетельствует отсутствие российской и переводной литературы по теме)?
- Я на самом деле помню, как в начале карьеры Путина спросили в телевизионном интервью, что он считает самым большим событием в российской истории, и он тогда ответил: «Отмену крепостного права». Сейчас это трудно себе представить. Теперь руководители силовых структур охотно называют себя новым дворянством. А и правда, как им еще объяснить и оправдать их сословные и наследственные привилегии? Но я не думаю, что история крепостного права перестала интересовать людей. У исторической памяти извилистые пути. В ней бывают латентные периоды, которые потом прерываются взрывоопасными вспышками интереса к вытесненному, но не забытому прошлому.
- Какие еще важные для нашей истории темы сегодня все больше умалчиваются?
- В моей книге предложена аналогия между двумя ресурсными зависимостями в истории России: средневековой зависимостью Новгорода и Москвы от экспорта пушнины и «современной» (без кавычек этого и не скажешь) зависимостью постсоветского государства от экспорта нефти и газа. Проблемы и особенности сырьевого государства — исторические, экономические, социокультурные, может быть, даже религиозные — остаются неизученными. Надеюсь, теперь, в ярком свете свежего исторического опыта, мы об этом начнем говорить много и со вкусом.
Апполинарий Васнецов. Торг в древнем Новгороде, 1912
- Это одна из самых интересных глав «Внутренней колонизации». Истощение этого моноресурса, пушнины, привело сначала к Смутному времени, а затем к диверсификации государственной экономики. В вашем описании устройство той России невероятно похоже на нынешнее. Ждет ли нас нечто подобное в будущем?
- У меня там показана более сложная картина. Что может случиться с моноресурсом, на которое полагается сырьевое государство? Он может, конечно, истощиться, как это произошло с сибирским соболем, основным источником валюты для средневековых московитов. Но может случиться и другое: в результате технологических открытий на сырье может пропасть спрос. Так случилось с главным экспортным товаром средневекового Новгорода, серой белкой, после распространения шерсти в Западной Европе. Но в любом случае, конечно, сырьевое государство ожидает крах именно потому, что оно полагается на моноресурс: либо военное поражение, как Новгород; либо Смутное время, как Московское царство; либо, к примеру, поглощение соседом, как это случилось с хлопковым американским Югом.
- И тогда, и сейчас добычу и получение дохода с моноресурса контролирует небольшая группа людей, которой принадлежит власть в государстве. Насколько схожи те способы, которыми тогда и сейчас властные структуры обеспечивают свое господство?
- Я акцентирую сходство, но разница тоже велика; в делах господства технологии играют определяющую роль, а они все время меняются. Интересно, что современные технологии принуждения, от ядерного оружия до дронов, ведут к такому же опустошению социального пространства, как и опора сырьевого государства на моноресурс: для государства население становится избыточным. В русской истории это двойное действие сырьевой зависимости и высокотехнологичного принуждения началось с огнестрельного оружия. Потребительский капитализм уравновешивает эти процессы развитием товарного производства, сферы услуг, креативной индустрии. Это происходит сейчас и в России, в той мере, конечно, в какой товары и услуги производятся на месте, а не меняются на сырье. Зайдите в московский магазин и оцените эту меру, для этого не надо быть экономистом. В Средневековье было иначе; большинство людей жило натуральным хозяйством и не зависело от государства и его опричников, которые прокручивали экспортные доходы исключительно в своих интересах. О том, чтобы кормить народ в обмен на экспорт сырья, не было и речи. Хотя в годы неурожая Новгород завозил не только оружие и предметы роскоши, но и зерно.
- В вашей книге описывается множество удивительных персонажей второй половины XVIII–XIX веков: британский морской инженер, который построил для Потемкина фабрику-общежитие, испанский дворянин, основавший российскую контрразведку, русский помещик-германофил, лечивший в рамках медицинских экспериментов крестьян электрошоком. Почему именно это время было наводнено такими героями? Куда они исчезли за 100 лет?
- Раньше было лучше? Может быть. Только сегодня у нас тоже много героев: богач-мученик, сдавший властям себя и свои миллиарды (а ведь мог бы уехать и создать, к примеру, университет); мученица-философ, севшая в тюрьму за «бесовские танцы»; художник-мученик, прибивший себя к мостовой напротив Лобного места. В 2050 году историку будет чем занять читателя, он от такого, наверно, отвыкнет.
Петр Грузинский. Оставление горцами аула при приближении русских войск, 1872
- В воздухе витает мысль о том, что в обозримом будущем Россия разделится на множество государств — и по этническому принципу, и не по этническому. И все чаще звучит утверждение, что ничего страшного в этом нет, что всем от этого будет только лучше. С чем это связано?
- Это связано с разочарованием в централизованной, паразитической московской власти. В целом же никто не знает, в какой стране жить лучше, большой или малой. В истории мы видим и то, как большие страны распадаются, и то, как малые страны объединяются (в Европейский союз, например). Течение этих процессов в каждый момент истории зависит от того, насколько успешна или, наоборот, провальна бюрократическая элита. Пока в Великобритании дела шли хорошо, Шотландия не отделялась.
- Ваш кембриджский проект «Война памяти. Культурная динамика в России, Польше и Украине» занимается изучением разных взглядов в этих странах на одни исторические события. Что вы думаете о концепции «единого учебника истории», предложенного Путиным, над которым вовсю ведется работа? Что, по-вашему, получится из этой затеи?
- Ничего хорошего не получится. Преподаватели как пользуются разными учебниками, в соответствии со своим политическим выбором и исторической подготовкой, так и будут пользоваться. А если это запретят преподавателям, ученикам запретить будет труднее, особенно в эпоху интернета. А если интернет в России отключат, в ходу будет самиздат. А если не будет и самиздата? Тогда мы вернемся во времена серой белки.
- Издательство «Новое литературное обозрение», Москва, 2013