Манифест Сергей Соловьев, режиссер

Режиссер должен знать жизнь. И быть насмотрен. Я, как говорил Трюффо, синематечная мышь. И студентам поэтому перво-наперво показываю кино. Знание жизни и насмотренность — все остальное по ходу дела.

Для режиссера уметь фотографировать — все равно что для литератора владеть словом. Хороший роман не может быть плохо написан, хороший фильм всегда хорошо снят. Потому что в конечном итоге все — и актер, и драматургия — либо будет изобразительно выражено на экране, либо — нет.

Оператор должен принадлежать тебе, ну вроде как женщина. Я три раза был женат и скажу прямо: жену найти значительно проще, чем опера­тора. А расставаться с ним — намного сложнее.

Самый кайф — в одном пространстве совместить профессиональных актеров и непрофессионалов. Профессионалы — понахальнее, приходят на площадку и уверенно себя чувствуют, знают, куда и зачем камера поехала. Непрофессионал этого ничего не понимает, но приносит чего-то такое, чего у профессионала нет. И они учатся друг у друга. Например, грандиозная совершенно в «Анне Карениной» была история — Таня Друбич снималась с Олегом Ивановичем Янковским. Он приходил на площадку, даже когда его сцены заканчивались: пойдет поест и вернется. «Зачем?» — спрашиваю его. «Мне интересно посмотреть, как события развиваются, что с Анной будет». Согласитесь, для профессионала ответ нелепый. А Таня все съемки преданным взглядом смотрела — не на меня, на Олега.

Никакой логики у монтажа нет. Монтаж — это музыкальное сочинение. Это не я придумал, это Трюффо где-то кому-то сказал. Эйзенштейн, конечно, был вполне гениальный чувак, который ловил свой личный кайф от любых собственных теоретических построений. Кто от чего ловит кайф: кто от романа с актрисой, кто от процесса съемочного, а этот ловил кайф от того, что при­ходил на площадку, и по поводу всего мечтал ­написать фундаментальное исследование.

На сегодняшний день для нашего кино одна из самых больших зловредностей — это так на­зываемый профессионализм. Для русского кино понятие «любитель» — основополагающее. Все главные русские режиссеры были любителями — возьмите Калатозова, Балабанова, да кого хотите. Все это любительское кино. Что такое тот же Балабанов, допустим? Это прежде всего «вне всяких правил». А когда по правилам, когда какие-то райтеры пишут, маркетологи считают, пиарщики пиарят, и это все по каким-то темным схемам и придурочным графикам высчитывается, то ­непременно получается говно. Всякое «коллективное бессознательное» — это говно. Бессознательное хорошо тогда, когда оно индивидуально.

Фильмы нельзя снимать ни для кого, кроме как для себя. А потом уже они могут иметь разную судьбу. Чтобы тот же Гайдай рассчитывал свои фильмы для зрителей — да никогда! Он мне однажды сказал гениальную фразу. Мы с ним в каком-то мрачном углу курили, он вдруг вздохнул и сказал: «Ты бы знал, как надоело быть Петрушкой. Как Гайдай — так непременно с кого-то штаны спадают. А как хотелось бы снять тонкую психологическую драму. Что-нибудь, знаешь, такое, в духе Антониони». Я уполз от него на карачках. От хохота.

Правил никаких нет, есть только ты сам и музыка. Или, как говорил Рюноскэ Акутагава: «Никаких принципов у меня нет. Есть только нервы».