Манифест Павел Пепперштейн, художник

Я — люксус-бомж. Веду скитальческий образ жизни бомжового типа. У меня нет ни мастерской, ни постоянного дома. У меня нигде ничего не хранится. Я, собственно, так и работаю: всегда для какого-то конкретного события, для конкретной выставки. Если какие-то работы не продаются, то они куда-то перекочевывают. Куда — не знаю.

Cвою позицию я давно уже обозначил — циви­лизационный диссидент, то есть критикующий не какую-то конкретную власть, а саму форму цивилизации, сейчас существующую. При этом я типичный пример бессмысленного и никому не нужного диссидента на диване, который что-то такое квакает c подушки.

Художников во все времена интересовали слава и собственное искусство. В этом смысле мы все конформисты, которые обслуживают власть, какой бы она ни была. И если в XV веке это был ­папа римский и Медичи где-нибудь в Италии, то сейчас — какие-то мегабуржуи. Ничего не изменилось. И я — все то же самое. Я ничем не отличаюсь от всех остальных современных художников и ничем не лучше их. Но сохранившийся c советских времен бонус, еще тлеющий в нашем обществе, — говорить что-то против своей профессии — использую на полную катушку. На Западе это уже в принципе невозможно, а у нас можно еще успеть попользоваться догорающими угольками свободы.

Книжки — это чистый минус, а искусство при­носит деньги. Если бы было наоборот, меня бы это очень порадовало. Но наоборот не будет. ­Искусство — это продажа уникальных объектов, момент, который легко осуществить и легко проконтролировать. Литература — рынок совершенно другого типа. Текст — тиражированный объект, и при подготовке книг — в том числе моих — расходов больше, чем доходов.

«Состояние великого поражения» — это прежде всего цитата из Конфуция. Его слова о том, что только муж, который претерпел великое поражение, обретает полноту свойств. Мысль достаточ­но ясна: нужно не просто претерпеть великое поражение, а претерпевать его постоянно. А ведь действительно жизнь человеческая — сплошное поражение. Мы все живем в ситуации пригово­ренных к смерти, что само по себе чудовищно. Но никто не говорит, что это чудовищно, потому что ничего другого вроде как и не предоставляется. Наша жизнь мало чем отличается от жизни заключенного, которому объявили, что его расстреляют. Поэтому самое правильное, что мы можем сделать, это постоянно держать свое сознание в состоянии поражения, катастрофы, кошмара и ужаса. Помогает ли это работать? Кому как. Мне — возможно — да. Хотя, конечно, меня больше интересует вопрос: а что будет помогать мне жить, а не работать?

Любовь и уважение — разные вещи. Я, например, всегда хотел любви, а уважения как раз не хотел. Сейчас в обществе доминирует западная капита­листическая доктрина о том, что человек должен не просто хотеть, а прямо-таки стремиться к самоуважению. Я с этим совершенно не согласен. Чем меньше человек уважает сам себя, тем легче он переносит все боли, беды, несчастья, страдания, которые ему приносит жизнь.