Познакомьтесь с Парнишкой — поп-анонимом и главной надеждой 2022 года

Николай Овчинников: Кто такой Парнишка? Опиши себя, не описывая себя.

Парнишка: Рефлексирующий человек, который находится в постоянном поиске себя. Я часто размышлял о том, что моя дорога к музыке была долгой и тернистой. Взять условных Gayazov$ Brother$: их путь от из точки А в точку В — прямой. А я петлял разными дорожками и до сих пор не пришел.

Владимир Завьялов: Улицы мне нашептали, что ты когда‑то играл брит-поп.

Парнишка: У меня было два коллектива. Один был совсем прямо рок: у меня был достаточно провинциальный музыкальный кругозор. Я из Коврова, Владимирская область. Единственным источником новых знаний о музыке был журнал «Ровесник».

Владимир Завьялов: Какие плакаты у тебя были оттуда?

Парнишка: Со [Святославом] Вакарчуком! Очень любил «Океан Ельзи».

Я там впервые прочитал про Hot Chip: узнал, что электроника может быть интеллектуальной. А до этого все было достаточно стандартно: «Ария», «Крематорий» — то, что можно купить на кассетах на рынке. Я покупал очень много кассет: в их поиске я исколесил весь город, заказывал нужные [кассеты] у мужиков в палатках. Но, когда я все собрал, нас обокрали. Забрали всю сумку с кассетами. Пришлось начинать коллекцию заново!

А что мы тогда играли — смесь группы «Пилот» и The Mars Volta: наше творчество мутировало и превратилось вот в такого франкенштейна.

Мы играли лет пять. Потом я переехал во Владимир и начал работать в магазине с дисками и тогда увлекся брит-попом. Была возможность брать диски домой.

Владимир Завьялов: Suede или Pulp?

Парнишка: Pulp. Я по складу характера и даже внешности похож на [лидера группы] Джарвиса Кокера, поэтому он мне ближе.

Николай Овчинников: Теперь в Питере все будут искать мужчин, похожих на Джарвиса Кокера, чтобы понять, как выглядит Парнишка!

(Все смеются.)

Парнишка: Но по части музыкального мышления и продюсирования мне ближе всех, конечно, [лидер Blur и Gorillaz] Деймон Албарн. А по природным качествами ближе Джарвис Кокер. Еще я слушал тогда Travis. До сих пор одна из любимых пластинок, но уже не по части брит-попа — группа Mew, альбом «And the Glass Handed Kites», мечтаю его на виниле взять.

Николай Овчинников: У тебя удивительный бэкграунд. Как ты русский поп-то для себя открыл?

Парнишка: Он всегда шел как‑то обособленно. Во-первых, с кассет в папиной магнитоле. У родителей достаточно неплохой вкус: у нас были «Сэра» Меладзе, [Константин] Никольский, «Иванушки», «Блестящие». Сборники «Союз» тоже были — куда без них?

Когда я записывал музыку с радио, я понимал, что мне нравятся эти песни, но как, почему? Это же Юлия Савичева! Включался внутренний страх.

Николай Овчинников: Когда он пропал?

Парнишка: Я понял, что мне нравится поп, и его нечего стыдиться, со статей Булата Латыпова на «Афише». Момент перелома случился, кажется, в момент прочтения статьи про группу «Винтаж», он писал, почему это круто. Хотя мне казалось, что это сомнительная музыка. Я тогда увлекался электропопом, всем, кого привозил Пикник «Афиши», — это Hot Chip, La Roux, Metronomy. На уровне аранжировок я много беру [для своей музыки] из той волны 2010-х. Первый альбом, «Хороший парнишка», сделан на этом сочетании инди-мышления 2010-х и русского мелодизма 1990-х и 2000-х.

В 2010-х мы и начали играть что‑то типа Hot Chip для бедных, и никому на хрен не были нужны. Тогда были модны западники — Tesla Boy, Pompeya. Я понимал, что нас просто не замечают. Это было объективно и логично: качество материала оставляло желать лучшего. Я и [Николаю] Редькину говорил на «Вписке», что я бы это не слушал сам. Парнишку я могу гонять в плеере. У меня не возникает отторжения — как в ситуации, когда сострижешь ноготь, он лежит на полу, и тебе кажется, что это не твое.

Николай Овчинников: Когда пришла идея сделать анонимный проект?

Парнишка: В 2016 году мы отыграли последний концерт на летнем фестивале, и я понял, что все, достигли стагнации. При этом в Россию пришел рэп, и я совсем не понимал, про что это и зачем. И до сих пор не понимаю.

Николай Овчинников: То есть с рэпом ты вообще не дружишь?

Парнишка: Хаски и Оксимирона я услышал в 2016-м, про ЛСП — в 2018-м. Я не понимал, когда мне говорили, что это круто, потому что я всегда был про мелодизм, а не про ритм. Мне до сих пор кажется, что хип-хоп — это жанр, который сложно адаптировать у нас, потому что он не аутентичен.

А с поп-музыкой я куда‑то далеко улетел. После выхода «Раскрасок для взрослых» Монеточки я понял: это то, что делал я сам, и на самом деле русскоязычный инди-поп возможен. Меня это воодушевило.

Николай Овчинников: Если бы ты мог не выступать, ты бы не выступал?

Парнишка: Думаю, в будущем к этому все и придет.

Николай Овчинников: Как в группе Hi-Fi (где продюсер Павел Есенин пел вместо формального солиста Мити Фомина. — Прим. ред.)?

Парнишка: Не совсем. Я себя вижу больше в роли играющего тренера, как в футболе. Мне интересно работать с индустрией чуть-чуть извне, на позиции продюсера, формировать концепт и комьюнити, взгляд на поп-музыку. Хочется работать с разными артистами.

Николай Овчинников: Ты хочешь стать продюсером, который собирает на своем альбоме разных вокалистов?

Парнишка: Это один из вариантов. Такой же вариант применим к Парнишке, когда на альбоме может быть Парнишка без Парнишки: концепция Disclosure, Clean Bandit.

Владимир Завьялов: У меня возникла другая аналогия: ты по отношению к Парнишке — это как Витя Исаев по отношению к Монеточке.

Парнишка: Абсолютно так.

Николай Овчинников: Кого бы ты хотел позвать петь за тебя вместо тебя?

Парнишка: Это сложно. Я в плане работы над музыкой авторитарен. Я не всем доверю фит. Мне интересно было бы поработать, например, со Вспышкой, это такой бедрум-поп. Был бы абсолютно уверен в Zivert: при прочих равных она эталон для России.

Владимир Завьялов: В последнее время часто слышу про Zivert такое мнение, что она слишком совершенна и от этого не кажется настоящей. Чем она хороша, по-твоему?

Парнишка: Мне нравится, когда поп-продукт сделан на триста шестьдесят: от фоток инстаграма и tone of voice до звучания, продакшена, референсов. Абсолютно цельная история. Но при этом любой поп-продукт — как сериал, у него есть срок годности. Мне нравится сериал «Гравити Фоллз», потому что он заканчивается на двух сезонах в тот момент, когда это нужно. Мне приятнее ностальгировать по утраченному продукту, чем сокрушаться по поводу того, что это длится уже десять лет. У Zivert эта стагнация присутствует на втором альбоме — тут нужно либо кардинально менять вектор, либо заканчивать.

Парнишку я вижу тоже как продукт со своим сроком жизни. Какой он? В зависимости от того, как быстро будут достигнуты цели, поставленные на определенных этапах.

У меня даже есть клип для плохого Парнишки, но сейчас его выпускать — безумие, это будет какой‑то биполяркой. Сначала должен пройти этап хорошего Парнишки, чтобы он набрал свою аудиторию и заслуженный фидбэк, а потом он плавно исчерпает себя.

Николай Овчинников: Удивительно, потому что артисты действуют обычно по наитию, а не по плану. Насколько удобно в такие рамки себя загонять?

Парнишка: Опять же, я больше продюсер, чем музыкант. Я смотрю на это как на режиссуру: по образованию я историк кино. Все, что я сейчас использую в музыке, я научился в кино.

Николай Овчинников: Методы у тебя тиранские? Создается ощущение, что ты хочешь всецело управлять процессом.

Парнишка: Нет. Для меня ролевая модель продюсирования — Рик Рубин. Я вижу в себе авторитарность, когда это необходимо, и демократичность, когда это органично. Я хочу расширить Парнишку до целой вселенной — у меня будет «Сестренка» (анонимный поп-проект с женским вокалом, на который Парнишка получил грант от фестиваля New/Open. — Прим. ред.) и «Мама». Это моя практика с точки зрения продюсера. Это такая фадеевская модель, но в новых реалиях. Когда я получу какой‑то авторитет в индустрии, хотелось бы работать в роли Рика Рубина, когда я просто буду приводить артиста в идеальную форму. Для меня последний альбом The Strokes — это шедевральная работа: когда ты снова вернул артиста в тонус и спустя годы ты записываешь офигенный альбом.

Николай Овчинников: Какой был неожиданный респект в твою сторону?

Парнишка: Олег ЛСП, мы с ним встречались, общались.

Николай Овчинников: Есть шансы на фит?

Парнишка: Есть! С ЛСП вообще интересно: узнал от младшего брата о том, что он есть. Потом я благополучно про него забыл и спустя время послушал «One More City». Классно, что я начал с него, потому что это поп-альбом, близкий мне. В какой‑то степени это тот же Парнишка, только другого склада. Нехороший (смеется). Александр Горбачев писал, что Парнишка в какой‑то степени наследие романтической ипостаси ЛСП, и это похоже на правду.

Владимир Завьялов: У тебя очень яркий, цельный и ладный визуал. Мне интересно, как ты все это придумал и сколько ты тратишь ресурсов на это?

Парнишка: У меня есть черта: я сажусь и начинаю все делать, забывая обо всем. Для «Вписки» я два дня безвылазно делал мультфильм-интервью, например. Это отнимает много времени. Все эти умения вылились из отсутствия бюджета. Я начал узнавать, сколько что стоит, и понял, что я буду делать это сам: освоил программы. Я связан со съемкой, диджиталом, видеопродакшеном, записью, поэтому это такой бонус.

Владимир Завьялов: Ты не боишься начать тяготиться своей анонимности? Что тебе однажды станет тесно?

Парнишка: Я стараюсь не сильно скрываться, как Бэнкси, который пришел бы на интервью в маске. Есть история b2b («бизнес для бизнеса». — Прим. ред.) и b2c («бизнес для клиентов». — Прим. ред.) — в первом случае я снимаю маску и спокойно со всеми общаюсь. Но мне кажется, что планомерное выстраивание образа в диджитале не сломается от моего появления. Как у Деймона Албарна в Gorillaz.

Я всегда привожу в пример Джоан Роулинг и Гарри Поттера — Гарри цельный персонаж, который существует сам по себе, ему не нужен автор.

Николай Овчинников: Были люди, которые пытались узнать, кто такой Парнишка?

Парнишка: Были даже успешные случаи: люди добавились ко мне в реальный аккаунт, хотя у меня там 130 подписчиков и нет фоток. Все равно как‑то нашли.

Владимир Завьялов: Ты говоришь об успешных примерах сосуществования создателя и альтер эго. Но есть пример Глюкозы, которой деанон будто бы карьерно навредил, она утратила шарм. Ты не боишься, что в случае твоего рассекречивания в глазах слушателя пропадет какая‑то магия?

Парнишка: Глюкоза — продюсерский проект, шарм пропал из‑за того, что Фадеев перестал работать с ней. Его проекты работают до тех пор, пока он ими горит. Я считаю, что любой проект крутится вокруг личности — вне зависимости от того, как эта личность себя демонстрирует, она имеет успех. А тут оказалось, что при всем уважении к Глюкозе без Фадеева какие‑то винтики слетели, и все перестало работать.

Наверное, деанон может повлиять на цельный образ. Но у меня уже есть идеи по тому, как я могу раскрыть себя — как существовать в рамках Парнишки и не утратить вот этот вайб.

Владимир Завьялов: То есть ты держишь в голове мысль о возможном деаноне?

Парнишка: Да, у меня есть «вилки», алгоритмы. Я понимаю, что в мире Парнишки может присутствовать мое лицо, и это сможет работать. Лицо — важный элемент, например, живые концерты очень многое теряют при его отсутствии. Глаза — зеркало души!

Николай Овчинников: В маске же тяжело выступать?

Парнишка: Да, это сложно. Я планировал еще год-полтора не выступать: у меня есть работа, мне есть чем зарабатывать, мне абсолютно комфортно было бы заниматься проектом в качестве хобби. Но мне позвонил Сергей Мудрик (музыкальный редактор «Вечернего Урганта». — Прим. ред.) — ему сложно отказать. (Парнишка участвовал в 2021 году в шоукейсе Moscow Music Week на сцене, которую курировал Мудрик. — Прим. ред.)

Николай Овчинников: Если к тебе придут поп-артисты, согласишься их продюсировать?

Парнишка: Если я пойму, что это мой человек, — без проблем. Я даже готов писать песни для других артистов. Могут быть разные варианты.

Владимир Завьялов: Мне нравится, как ты толково и рассудительно говоришь о чужой музыке. Кого бы ты сейчас выделил из свежих поп-сонграйтеров/продюсеров? Назови три имени.

Парнишка: Dose, Slava Marlow и Mary Gu. Мне нравится работа с культурным кодом, поэтому я выделяю Славу: несмотря на продакшен, чувствуется (осознанно или нет) работа с мелодизмом, который мы потеряли.

Владимир Завьялов: Когда и почему мы ее потеряли?

Парнишка: Желание сделать как на Западе. Это правильное желание: например, Матвиенко, делая «Иванушек», ориентировался на трип-хоп. Но культурный код должен оставаться — нужно делать поп-музыку на рельсах нашей культуры, понимать, что мы находимся здесь и сейчас. Что у нас есть коллективная память, с которой ты должен работать.

Николай Овчинников: А советская песенная традиция как‑то входила в твою жизнь?

Парнишка: Ну я же кинокритик [по образованию]. У нас была история кино. Собственно, любовь к музыке у меня прошла через историю советского кино: Дунаевский, Утесов, Таривердиев, Зацепин — все это я изучал с большой любовью. Для меня существует пространство поп-музыки, в котором одинаково соседствуют Утесов и Даня Милохин.

Николай Овчинников: Почему «Хороший парнишка»? Откуда этот образ?

Парнишка: Просто я такой человек, у меня обостренное чувство вежливости, желание казаться хорошим до гипертрофированных пределов.

Николай Овчинников: А как ты будешь делать «Злого парнишку»?

Парнишка: Оказалось, что есть внутри потребность и такие песни писать. Возможно, с точки зрения образа и будет притянуто за уши, потому что я не такой. Но песни рождаются. Их надо как‑то упаковать.

Владимир Завьялов: Насколько Парнишка — это продолжение тебя?

Парнишка: Отчасти, но не полностью. У него есть набор тегов и интересов, но я не ограничиваюсь этими интересами. Парнишка, слушающий Mew? Странно. Слушающий a-ha? Ну возможно. Образ должен быть не размазан, а сфокусирован. Какие‑то вещи присутствуют в моем характере, но они выкручены и гиперболизированы у Парнишки. В той одежде, в которой Парнишка фоткается и выступает, лично я не буду ходить. Видите, я скромно одет [на интервью]. Но, наверное, желание яркости внутри присутствует.

Владимир Завьялов: Как ты пишешь песни? У тебя очень много сердечной лирики про неразделенную любовь. Это про образ или про конкретного человека?

Парнишка: У меня в молодости было много разных влюбленностей — безответных, болезненных. Мне кажется, умение писать сердечные песни приняло хроническую форму. Несмотря на то что сейчас все хорошо, есть фантомные боли, которые дают возможность искренне выдавать здесь и сейчас.

Владимир Завьялов: Со стороны кажется, что боли не фантомные, а хартбрейк настоящий и идет большой и больной линией через твои песни.

Парнишка: Терапевтическая история тут, думаю, присутствует.

Владимир Завьялов: Но ты отчуждаешь свое нынешнее творчество от себя в какой‑то степени?

Парнишка: Ну, наверное, да. Но все равно Парнишка — это определенное облако тегов и по части тематики. Если бы я работал с другим проектом, возможно, я бы из себя что‑то другое вынимал. Но это вынимается честно, без прагматизма.

Владимир Завьялов: Мама Парнишки, голосовые сообщения которой ты выкладываешь в соцсетях, — это твоя мама?

Парнишка: Да. Я ее записываю тогда, когда она не знает об этом: опыт истории кино и понимание работы с актером говорит: если я скажу человеку о том, что его записывают, он начнет вести себя неестественно. Когда я понимаю, что она в настроении и хочет поговорить о Парнишке, я позволяю себе нехорошую вещь и включаю ее на запись.

Владимир Завьялов: Как она к этому относится?

Парнишка: Абсолютно нормально. Я думал, что она запретит это делать, но она лояльна. Говорит, лишь бы мне было полезно. Это одна из самых популярных рубрик у меня в инстаграме. Она постоянно что‑то читает, смотрит обо мне, находит статьи. Она видит, как давно и преданно [делу] я [музыкой] занимаюсь. Многие из тех, с кем я играл, все бросили и завели детей, а я пятнадцать лет спустя до сих пор продолжаю. Она радуется, что пошел какой‑то фидбэк.

Владимир Завьялов: Возникает ощущение, что у вас полнейшее взаимопонимание и ты готов делиться с ней сокровенным.

Парнишка: Да.

Владимир Завьялов: Как добиться доверительных отношений с родителями?

Парнишка: Мне кажется, они начинаются с момента, когда ты понимаешь, что ради тебя мама готова пойти на все. И ты видишь, что готов доверить сокровенное ей. Я думаю, этот процесс должен идти осторожно: если ты с места в карьер начнешь говорить о каких‑то вещах, то мама испугается этого.

Владимир Завьялов: Твоя самая популярная песня — фит с Эллой «Мы умрем». Слышал, что ты отдавал трек на радио, тебе отвечали, что все круто, но текст мрачный, поэтому не берем. Это правда?

Парнишка: Да. Этим занимается лейбл: они отдавали песню на радио и получили такой ответ: песня классная, хитово звучит, но текст — извините!

Николай Овчинников: Кажется, это история про то, что поп-музыка начинает говорить на сложные темы, но ее пока не воспринимают.

Парнишка: Да, такие фундаментальные вещи — смерть, любовь — всегда находят отклик. Один из моих любимых фильмов — «О смерти и любви».

Владимир Завьялов: Ты как‑то рефлексировал на тему того, что самая популярная песня выбивается из твоего творчества, очень мрачная?

Парнишка: Да, мы как раз рассуждали с другом по поводу кавера на «Кино». Мне нравятся их поздние альбомы, но при этом я понимаю, что Цой — многогранный, который может себе позволить и мрачную лирику, и наивную. Но в какой‑то момент он выбрал магистральную линию, очистил все возможности и стал, как танк, делать мрачные гимны на минорных аккордах. Я понимаю, это работает. Думаю, я бы мог много песен написать, таких как «Мы умрем».

Владимир Завьялов: На «Мы умрем» очень много тиктоков. Какой твой любимый?

Парнишка: Мне нравятся тиктоки, где есть продакшен. Нравится парень, который с цветочком на крупном плане делает видео.

Владимир Завьялов: А как ты с Эллой познакомился?

Парнишка: Она добавилась в друзья и написала мне в личку. Я помню момент, когда выстрелила [песня RSAC и Эллы] «NBA». Думал: вот бы тоже такую классную певицу мне найти! Потом появилась мысль записаться с Эллой. У меня низкая самооценка, и я думал: где я, а где Элла? Но она сама написала, сказала, что ей понравился мой альбом, [песня] «Нотр-Дам» в сердечке, давай, мол, сделаем фит!

Я начал копаться в материале и думать, что могло бы подойти для фита с ней. Была песня, которую я никак не мог пристроить, она не ложилась в «Хорошего парнишку».

Николай Овчинников: Меня удивило начало песни: как будто начинает играть попса 2000-х!

Парнишка: При этом она видоизменялась. Помню, как смотрел фильм «Бык» в «Авроре», потом пришел вечером домой и подумал: напишу песню, в ней должно быть что‑то дельфиновское! Сделал простой бит, а потом записал гитару через месяц. Гитара, кстати, записана на диктофон дома! Мы пробовали несколько раз перезаписать ее нормально: вообще не работает! Ощущение момента очень важно даже в инструменте: ты почувствовал что‑то, оно записалось как нужно.

Владимир Завьялов: На фоне того, что сейчас происходит с музыкой в России и поиском пропаганды всего на свете в текстах, ты не боишься за «Мы умрем»?

Парнишка: Я допускаю такую возможность. Но если такую песню закроют, то это значит, что мы находимся в каком‑то параноидальном мире. Правда, мне кажется, закрытие «Номеров» ЛСП не мешает людям слушать песню. Думаю, народная любовь сильнее всего остального.

Владимир Завьялов: У меня есть ощущение, что «Мы умрем» станет все же большим хитом. У тебя оно есть?

Парнишка: Я думаю, что ей можно дать вторую жизнь. Например, сняв видео. Я сразу вспоминаю кейс Сироткина, когда Олег Трофим снял клип на «Бейся сердце, время биться» — и он выстрелил. Я делаю ставки на видео — кажется, со временем должен произойти какой‑то импульс.

Владимир Завьялов: Тебе нравится, что сейчас происходит с русской музыкой?

Парнишка: Отчасти да, отчасти нет. Я не люблю быть стариком, который говорит: «Вот в наше время…» Мне кажется, ощущение принятия всего должно всегда присутствовать. Я повторюсь, что топлю за наш культурный код. Я понимаю, что есть музыка, которая полностью копирует западную. На мой взгляд, это ошибочный путь. Скорее всего, индустрия впитывает тренды, но мне кажется, что на эту почву придут личности, которые этот код привьют в эту почву. Это происходит, но пока очень точечно.

Мне нравится, что происходит в этом плане в украинской музыке: как сказал Монатик, это война звуков. Но в нашей музыке идет поиск корней, но пока я вижу, как выходит «Розовое вино», и люди думают, что нет другого продакшена и звучания. Можно же гитарную песню сделать, которая станет хитом! В американских и британских чартах помимо трещоток все равно присутствует массовая музыка. То, что Адель в чартах, говорит, что можно и вот так!

Я думаю, к нам рано или поздно придет новая волна.