Случаи Михаил Идов о том, как он голосовал за Обаму в Москве

В том, чтобы голосовать за американского президента в Москве, есть некая слабовыраженная извращенность. Тут и за российского-то не особо голосуют. Кроме того, — и говорить об этом страшно не хочется, чтобы не укреплять фирменное местное убеждение, что все выборы во всем мире имеют одинаково приблизительное отношение к народному волеизъявлению и взамен хореографируются между кольцами сигарного дыма в бункере под канализационной системой Брюсселя, — мой бюллетень, скорее всего, окажется в помойке. Дело в том, что живущие за рубежом граждане США голосуют при помощи так называемого absentee ballot, открепительного бюллетеня, который уже после выборов отправляется дипломатической почтой в избирком их родного округа. Подсчитывать их голоса начинают, только если по результатам выборов в штате разброс между кандидатами меньше общей поданной суммы открепительных и необходим пересчет. Мой же избирком находится в буквальном географическом центре мирового либерализма — Нижнем Манхэттене (в двух шагах, странным образом, от моей бывшей работы в New York Magazine), в городе и штате, где до пересчета голосов дело едва ли когда-нибудь дойдет. В 2004 году, когда на второй срок пошел Буш, New York Magazine вышел с обложкой, не вполне шутя предлагающей сепарацию Нью-Йорка от США. Иначе говоря, мой голос никому на фиг не нужен.

Кроме меня самого. Возможно, мои мозги промыты ползучей пропагандой. А возможно, я до сих пор не отошел от того удивительного чувства, которое прогрессивные американцы испытали в 2008 году, а россияне не испытывали еще ни разу за всю историю империи, — когда ты за три года до первых праймериз находишь «своего» кандидата, вкладываешься в его кампанию эмоционально и финансово, за день до выборов обрываешь на дрянном испанском телефоны каких-то флоридцев рядом с делающим то же самое доктором Кадди из «Хауса», после бессонной ночи стоишь в бесконечной очереди, голосуешь — и этот человек становится твоим президентом. Как бы то ни было, я рассматриваю голосование как род гражданской гигиены. Пропустив выборы, я чувствую себя неопрятно. И я отправился в посольство США на Новинском бульваре заполнять этот чертов бюллетень.

Отдел American Citizens’ Services выполняет одну действительно неоценимую услугу для американских граждан: он крайне живо напоминает им о худших чертах американской бюрократии. Лампы дневного света, зевающие клерки, ворох старых газет на пошедшем пузырями журнальном столике, иконостасик из дежурных портретов президента, вице-президента и госсекретаря. На Новинском бульваре на все это уныние накладывается еще и слой российского цинизма. «Вы че, голосовать, что ли? — хмыкнул охранник на входе, проверяя наши с женой паспорта. — Ну-ну». Его лицо расползлось в презрительной ухмылке. «Простите, а почему вы усмехаетесь?» — спросил я, и без того не в лучшем расположении духа. «Я?! Да у меня к вам ничего, кроме уважения», — ответил охранник еще более издевательским тоном. Я спросил, как его зовут. В ответ он молча перевернул свой бедж оборотной стороной.

Я взял у рыжего клерка бюллетень, заполнил его, от руки вписал, где надо, имена Обамы и Байдена, упаковал бюллетень в конверт, а конверт в другой конверт. За все это время голосовать пришел еще один человек. В Нижнем Манхэттене к избирательным участкам в этот момент уже стояли очереди в несколько кварталов длиной. В английском есть хорошее слово anticlimactic: это когда развязка не оправдывает нагнетенного напряжения. Рыжий клерк принял мой конверт и, по-моему, сразу выбросил его в мусорную корзину. По крайней мере так мне уже мерещилось.

После этого срочно требовалась доза ясноглазой американской наивности. Эффект от сыворотки, которой меня привили в 2008 году, в Москве явно изнашивался с утроенной скоростью. По счастью, меня пригласили в Спасо-хаус, резиденцию американского посла, на посвященную выборам вечеринку. Там я нашел все необходимое: красно-бело-синие шарики, огромный экран с несущим чушь Вольфом Блитцером, хорошее пиво и плохое вино, картонных Обаму и Ромни (моя жена тут же напоила картонного мормона-трезвенника вином), возбужденно болтающих американских коллег, посла Майкла МакФола («Я не волнуюсь, а мои друзья в Белом доме вообще не волнуются», — сказал он мне), и, наконец, журналиста Илью Азара, не понимавшего, почему я не скрываю своих политических пристрастий.

Кстати, хороший вопрос. Вот почему. Когда я работал на NBC News, мне было запрещено не только оглашать, за кого я отдал голос на выборах, но и принимать участие в политических митингах и жертвовать деньги на политические кампании. У Condé Nast таких ограничений нет: главред американского Vogue Анна Винтур — одна из главных обамовских фандрейзеров, а письма редактора, которые пишет Джим Нельсон в GQ, по либеральному накалу сравнимы с текстами Андрея Лошака. Разница в том, что NBC News — организация новостная. У нее заведомо нет точки зрения. У большинства журналов она есть, и это нормально: политическая принадлежность — это просто еще один атрибут, по которому читатель решает, «его» это журнал или нет. Никто же не требует от GQ равного освещения женской моды. Но это возможно только в мире, в котором политическая принадлежность не судьбоносна сама по себе. В России, несмотря на всю грызню внутри оппозиции и подразумеваемые периодические расколы в Кремле, есть только два политических убеждения: за статус-кво и за уничтожение этого статуса-кво. При таком раскладе, конечно, странно иметь журнал с четко выраженной пропрохоровской или там проудальцовской позицией, — просто потому что такая позиция здесь и сейчас по сути бессмысленна. В США же, несмотря на очевидную разницу платформ, республиканцы и демократы находятся в абсолютно одинаковом политическом, правовом и медийном поле: нет «власти» и «оппозиции». И именно за это равенство, парадоксальным образом, я каждый раз и голосую фактом своего голосования. Пусть даже мой бюллетень в этот раз пошел на растопку камина в Спасо-хаусе.