Кто получит «Большую книгу»? Оцениваем произведения финалистов — от худшего к лучшему

Группа людей с нежными лицами — и именами вроде Грушенька, Бобинька или Моника Каплан — на протяжении нескольких десятилетий пикируются на смеси французского с немецким, рассуждают о русском пути, объясняют друг другу Шекспира, пересказывают Гомера и цитируют Игнатия Богоносца, скучно трахаются, а между делом распутывают вялую семейную интригу. Время от времени погибает какая‑нибудь очередная женщина: поначалу раз в пятнадцать страниц, дальше чуть реже, но не менее бессмысленно. Падает желтый снег.

«А вы никогда не думали о большой книге?» — спрашивает одна героиня другую. Буйда явно думает — много, плодотворно, демонстрируя всем свою эрудицию с энтузиазмом эксгибициониста в вечернем парке. Зачем же это бедному читателю — неясно.

Мелкий чиновник Дмитрий Баврин узнает, что на его друга детства, школьного учителя, завели дело об оправдании нацизма. Пока Баврин думает о том, можно ли как‑то выручить друга, три ученицы обвиняют его в домогательствах. После этого Баврин решает подумать еще немного. В принципе, все.

Чтобы раздуть этот нехитрый сюжет до романа, автор бросает в костер все, до чего может дотянуться: размышления о футболе, потоки сознания, пересказанный четыре раза подряд одинаковый диалог, велеречивые раздумья о природе памяти, многостраничные ленты сетевых комментариев — и бессмысленно растянутые предложения в духе худших рассказов Маргариты Симоньян (но у той выходит хотя бы непреднамеренно смешно). Читателя могло бы справедливо возмутить неубедительное сравнение прессинга государственной машины с «новой этикой», но до него еще поди доберись.

Говорят, что «Тихий Дон» написал не Шолохов. Это не верно! «Тихий Дон» написал Шолохов. Чтобы доказать величину советского гения, подполковник Прилепин тщательно исследует каждый день жизни своего героя, выясняет, с кем он ночевал под одной шинелью (с Брежневым), километрами цитирует шолоховскую эпопею (при сопоставлении оказывается, что Шолохов и впрямь большой писатель — по меньшей мере больше биографа), с линейкой выясняет его рост и место в шеренге классиков: выше Гоголя, ниже Есенина.

С одной стороны, масштаб и тщательность проделанной работы вызывают уважение, с другой — Прилепин по-плюшкински тащит в книгу абсолютно все и вместо создания портрета сложного человека протирает образ Шолохова до полной прозрачности и бесцветности. А написан этот рыхлый тысячестраничный том так, что самым большим комплиментом стала бы фраза «Он очень старался». Ну, по крайней мере, каждая минута, потраченная на эту книгу, отвлекала его от куда более гадких занятий.

Если герой водолазкинского же «Авиатора» никак не мог вспомнить свою жизнь, то архивист Исидор Чагин, наоборот, никогда ничего не забывает (разве что с лицами проблема). Впрочем, о его жизни мы узнаем от других персонажей: вот молодой коллега изучает его дневники, вот о нем рассказывает друг, а вот сплетничает своего рода работодатель (чтобы избежать спойлеров, намекнем, что суперспособность Чагина находит применение не только в архивном деле) — каждый следующий рассказчик ненадежнее другого.

Повествование бодро прыгает из жанра в жанр — от пародии на плохой детектив до утомительной любовной переписки, — и Водолазкин по-прежнему умеет писать о том, что ему видится важным, не становясь банальным. Но читать это не столько интересно, сколько любопытно.

В городе Валсарб (это родной для писательницы Браслав наоборот: таких нехитрых перевертышей в книге куда больше, чем запоминающихся персонажей) живет маленькая девочка — слегка недолюбленная и сама себе предоставленная, но любопытная, глазастая и еще видящая «бывших людей», мертвецов, чья жизнь оборвалась Второй мировой. Общаться с этими «бывшими» оказывается куда интереснее, чем с нынешними соседями и родственниками, которые и не помнят, что в их городе было гетто.

Вслед за героиней писательница (или наоборот) всю дорогу обсессивно играет с языком — язык обычно выигрывает — и так увлекается плетением словес, что забывает приделать к ним сюжет. Обидно: здесь есть и много интересных находок, и спрятанная между строк реальная история браславского гетто, но доберутся до них лишь самые терпеливые.

Школьную учительницу Таню угораздило родиться девятого мая. Праздник снова приближается, и неясно, что пугает больше: шабаш, в который День Победы превратился в новой России, или перспектива встречать его в компании недавно вернувшегося из Сирии мужа, у которого в жизни две радости — патриотизм и алкоголизм. А еще у Тани есть финские и карельские корни, и поэтому в их семье помнят не только блокаду Ленинграда, но и Зимнюю войну, про обстоятельства которой в России предпочитают молчать.

Написанная в 2020 году повесть (на самом деле — небольшой роман) Родиона Мариничева разламывается на две части. Первая — исторический экскурс в сложнейшую историю взаимоотношений между русскими, финнами и карелами на протяжении прошлого века; ради нее книгу и стоит читать. Но сверху история скреплена мелодрамой на грани с фельетоном: карикатурно печальные протагонисты страдают на кухне под портретом Шевчука от мерзости карикатурно гадких антагонистов. Финал же, если вычесть из него неудобный комментарий о природе того, что у нас называется патриотизмом, смотрелся бы как влитой в сериале для канала «Россия».

К врачу-анестезиологу Илье, который пашет в провинциальной больнице как проклятый, привозят сбитого машиной мальчика. Кто сбил его, известно сразу, а вот что малыш делал ночью на трассе и где его семья — неясно. Именно за эту загадку и хватается Илья: довольно скоро выясняется, что он топит в бутылке и переработках тяжелое горе, а мальчик просто напомнил ему сына, которого не удалось спасти. Полудетективная история перемежается с флешбэками — и читатель узнает, как жизнь Ильи сломалась и есть ли в нем силы ее починить.

Дебютный роман молодого писателя, пожалуй, можно упрекнуть в излишней отличнической старательности, так лекально собран его сюжет. Но там, где Турбин немного отпускает вожжи, чувствуется такая эмоциональная сила, что фамилию эту, пожалуй, стоит запомнить на будущее.

В этом году писатели наперегонки принялись выручать в своих книгах Романовых. В «Бронепароходах» Иванова злосчастной пули избегал Великий князь Михаил Александрович, у Колмогорова из подвала сбегает целая императорская семья (спойлер: судьба спасенных в обоих случаях схожа). Николай с дочерьми (Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия — те самые ОТМА) едут инкогнито по России, сталкиваясь то с красными, то с белыми, то с бароном Унгерном, который хуже их всех вместе взятых.

Ничего не сказать: читать это страшно увлекательно. Набивший руку на второстепенных сериалах и основательно углубившийся в исторические детали Колмогоров выдает закрученный и бойкий беллетристический сюжет (в какой‑то момент случается погоня с участием самураев на верблюдах), а к финалу «ОТМА» оборачивается чем‑то вроде «Человека в высоком замке». Вопрос «Что это было» начнет вас мучать позже, а по ходу оторваться будет трудно.

Вопрос «О чем эта книга» нетривиальный: издательство посвятило ответу на него всю заднюю обложку книги, но только больше запутало читателя. На самом деле ответ прост: о позабытом летчике и еще более позабытом писателе Льве Колесникове, которого Авченко открыл для себя, изучая биографию Александра Фадеева, и теперь хочет рассказать нам. Штука, однако же, в том, что Колесникову посвящена едва ли не треть книги; остальное — дополнительные материалы.

Любая встреченная фамилия здесь сопровождается биографическим отступлением, по увлекательности достойным отдельной книги; в середине автор прерывается на краткий курс истории Корейской войны (с неожиданными размышлениями о том, чему Россия должна учиться у чучхе); в финале появляется аж астронавт Базз Олдрин, связь которого с сюжетом книги столь же неожиданна, сколь и трогательна. Впрочем, Авченко может написать о любом дальневосточном камне так, что будет интересно.

В провинциальный санаторий свезли детей с нарушениями зрения. Сперва кажется, что для отдыха и лечения, но вскоре оказывается, что для спасения: на той стороне реки громыхают вовсе не салюты, а бомбы. Взрослые, как обычно, быстро покидают картину, и подросткам приходится выживать по методу Уильяма Голдинга: немного буллинга, немного нежности, много недетской жестокости, помноженной на детскую импульсивность.

Резкая эмоциональность и чуть нарочитая многоголосность этой книге очень к лицу: читатель вместе с героями не видит войны, громыхающей где‑то по ту сторону страниц, но наблюдает, что она делает даже с теми людьми, которые застряли на относительно мирном берегу.

В неприметном уральском городке (это ведь Сальников) живет свою неприметную жизнь неприметная мать-одиночка с толковым сыном. Так, по крайней мере, кажется окружающим, а на самом деле Прасковье двести лет, она работает оккульттрегером, стараясь поддерживать уровень душевного тепла в остывающем пространстве. Еще тут есть ангелы-алкоголики, демоны-инфлюэнсеры, гомункулы: в общем, эталонный магический реализм от писателя, который может увидеть уют и доброту в самой хмурой хмари и нам тоже покажет.

«Петровы в гриппе» пока что остаются главным хитом Сальникова: ни «Опосредованно», ни «Отдел» не смогли завоевать такой же популярности (хотя крепкое ядро поклонников у них есть). В этот раз забредший на территорию Нила Геймана, но оставшийся собой Сальников уже анонсировал сиквел — кажется, у этой серии есть все шансы стать новым всенародным хитом.

В Красноярске шьют дело группе подростков: они вроде как собрались в террористическую ячейку и планировали взрывать мосты. Мост, правда, взорвался в «Майнкрафте», зато сроки участникам светят реальные — и если бы только сроки. Родственники тинейджеров пытаются найти способ вызволить их, а местные журналисты зарываются в мир полицейского произвола и коррупционных схем и докапываются до чего‑то пострашнее, чем могли предположить.

Сюжет этот так хорошо всем знаком, что даже немного потерял остроту, поэтому Захаров в своем самом злом романе тщательно вскрывает затянувшуюся было рану, демонстрируя, как именно левиафан пережевывает всё и всех, кто попадается на пути, как чавкают его челюсти и с каким хрустом отрываются пальцы несчастных. А еще показывает людей, которые сами выходят навстречу этой машине: может, они ее и не остановят, но хотя бы застрянут между шестеренок.

Рассказ о том, как один умный мальчик из хорошей семьи стал главным человеком в истории русскоязычного интернета. Носик придумал Gazeta.ru и Lenta.ru, был самым известным пользователем ЖЖ, вырастил целое поколение журналистов новой формации (в том числе и автора этой книги, который работал под его началом на «Ленте»), умер в пятьдесят один год и уже начал превращаться в миф.

Образ Носика стремительно стал бронзоветь — не в малой степени потому, что он крепко ассоциировался с самым свободным на вид этапом развития рунета и страны в целом, а после его смерти этой самой свободы с каждым годом становится все меньше. Но книга Визеля оказалась не хвалебной песнью главной звезде (причем шестиконечной) рунета, а сложным портретом сложного человека — стартапера, трикстера, возмутителя спокойствия и вообще человека столь же неоднозначного, как и страна, в которой он жил.

Подававший когда‑то надежды с дебютным романом «Пчелиный хлеб» писатель приезжает в провинциальный городок Чагинск — работать над никому, в сущности, не нужной заказной книжкой про несуществующую славную историю этого самого городка. Работа в основном заключается в бесконечных разговорах с местными чинушами и городскими сумасшедшими (кажется, это разные люди, но не факт), хождении на бессмысленные мероприятия и поглощении чудовищного количества спиртного. Где‑то посередине первого тома в городке загадочно пропадают два подростка, но никто их особо не ищет. Семнадцать лет спустя бросивший пить и писать герой возвращается в Чагинск, чтобы все-таки раскрыть тайну исчезновения. Или нет.

Аннотация чудовищных размеров двухтомника (полторы тысячи страниц!) обещает читателям русское «Оно», но на самом деле это русский «Твин Пикс». Вместо кофе — дешевое пиво, вместо вишневого пирога — растебяка (местный гибрид расстегая и кулебяки), вместо дамы с поленом — старуха с велосипедом, вместо Боба — шушун. Гиперреализм и абсурд перетекают друг в друга, сливаясь в финале в липком экстазе.

В завершающем — и, кажется, лучшем — романе автофикшен-трилогии Оксана Васякина обращается к фигуре своей тети Светланы. Светлана — младшая сестра матери, которой была посвящена «Рана», и в некотором смысле ее противоположность: она проживает короткую и неприметную жизнь, временами почти не вставая с дивана, и сгорает от туберкулеза, как героиня романтической прозы позапрошлого века. Только романтики здесь никакой нет.

На одной из страниц Васякина говорит, что письмо для нее — это безопасный способ почувствовать себя живой, на другой — что литература это разговор с мертвыми. Ее книги сотканы из таких парадоксов. Мало кто может с такой любовью писать о нелюбви, так увлекательно — о, в сущности, простом. И главное — это умная книга, которая не кичится своей умностью: цитируя Манна и рассуждая о Мунке, Васякина пишет очень узнаваемую историю, которая требует от читателя не столько терпения и начитанности, сколько эмпатии, милосердия и внимания.