Салават Щербаков «Это отвратительно и неэтично: кто-то навязывает свое мнение, насилует общество»

— В связи с ситуацией вокруг памятника Калашникову художественная общественность вспомнила, что вы в молодости дружили с Дмитрием Александровичем Приговым. Вы — серьезный реалист, он — постмодернист из Беляево. Как так?

— Почему вас это интересует? Я младше Дмитрия Александровича на 15 лет. Всю жизнь я воспитывался в реалистической школе, но тогда у всех были широкие взгляды. Тот же Пригов прекрасно знал и Донателло, и других классических скульпторов. А познакомились мы вот как: в 1960-х я занимался во Дворце пионеров и преподавал у меня Борис Орлов, он учился вместе с Приговым и Соковым. Это были глубоко образованные люди — совсем не то, что сейчас. В свои 15 лет мы знали и Раушенберга, и Поллока, и Фрейда, и экзистенциализм, я бывал у Кабакова и Чуйкова. Это был мой круг и моя детская школа. Но я выбрал не концептуализм, а свой путь — консервативный, намного более радикальный и сейчас даже неприличный. Тот же Пригов очень интересовался выходом из концептуализма и тем, что делали академисты в 90-е.

Но, конечно, основная школа была у меня академическая. Я учился у Гавриила Александровича Шульца. Во время моей молодости художник был свободнее, потому ни один из вариантов развития не был зазорным. У концептуалистов я выставлялся, и они меня поняли. Но со временем концептуализм переродился в наивный самовлюбленный культ: некий Скерсис (Виктор Скерсис – участник арт-группы «Гнездо», которую принято считать первопроходцами жанра перформанса в СССР. Живет в США. — Прим. ред.) и другие называли свое искусство святым, а мне это было смешно. В сегодняшнем современном искусстве произошла совершенная деградация, оно бесспорно находится в кризисе. Как бы то ни было, и в академическом искусстве, которое выбрал я, есть свои шарлатаны; есть они и с другой стороны.

— Как вы думаете, почему в Москве такое засилье классической фигуративной скульптуры и никто даже не пытается ставить абстрактные монументы?

— Во-первых, они устарели. Современное искусство стало классикой — как джаз, — и место ему в музеях. Колдер, Цадкин — все это уже было. Точно так же, как Москва-Сити: построили бы его в 60-х, было бы очень хорошо. Вот Франгулян (автор памятника Бродскому и готовящегося монумента жертвам сталинских репрессий. — Прим. ред.) вполне мог бы быть хорошим европейским скульптором 60-х. Конечно, памятники могут и должны быть разными, но ведь смешно ставить нереалистический памятник Калашникову. Это провинциально, ведь провинциальное искусство очень авангардно, оно пытается догнать упущенное, как Марат Гельман. В Москве поэтому с авангардом сейчас стало спокойнее: им занимаются люди, пришедшие откуда-то еще.

Я вот ни с кем не спорю и не выступаю против современного искусства. Но современным искусством занимаются те, кто вообще не имеет образования: как раз этот офисный планктон — закончил школку, надел укороченные брючки и пошел Малевича смотреть. Они не понимают, для них это просто стильно. А вообще русский авангард — это очень глубоко и серьезно. Но мы отвлеклись от памятников…

— Ваши Калашников и Владимир появились в городе, который пытаются стремительно осовременить. В Москве открыли парк «Зарядье» и организовали максимально несоветские площади и скверы. И тут на них возникают воинственные монументы из позапрошлой эпохи. Как вам вообще городские перемены?

— «Моя улица» здесь точно ни при чем: Собянин не сторонник памятников — он скорее отстаивает общую цифровую структуру. Он все хорошо делает, на мой взгляд, но недовольных тоже достаточно. Я видел сумасшедших, которые говорили, какие у нас плохие асфальты и как хорошо в Париже, а когда их стали покрывать гранитом, начали плакать. Эти люди — ну просто больные. Им нужно о чем-то писать в интернете.

Насчет количества памятников, тоже не представляю, кого оно может пугать. Вот в Лондоне рядом с Биг-Беном, там где стоит Черчилль, я их насчитал 15 штук на расстоянии 15 метров друг от друга. Почему появляется памятник? Возникает идея — в людях, в народе. Нужен ли нам памятник жертвам репрессий или не нужен? Кому-то нужен. Почему остальные должны страдать от этого? Это все планктон в интернете, которому скучно. Почему появился князь Владимир? Потому что Россия рассталась с коммунизмом и ищет свою историю. Кому мешает Владимир? А ведь кому-то мешает.

— Вы думаете, что те, кому он мешает, нашли чертеж немецкого автомата в композиции Калашникова?

— В искусстве бывают ошибки второго и третьего планов — это просто неизбежно. Все у меня спрашивали, зачем я стал исправлять ошибку? Ведь все выглядит так, будто на столе у Калашникова лежат чертежи, и это совершенно нормально. Оружейники шутят, что есть такая секта «свидетелей Шмайссера»: одни утверждают, что Шолохов не писал «Тихий Дон», а эти, что Калашников не изобрел свой автомат, третьи, что Зоя Космодемьянская — шизофреничка и не совершила подвиг. Но тут они, казалось бы, должны быть довольны. Тот же самый историк мог бы нам позвонить и сообщить об ошибке до открытия. Но нет: это отвратительный прием организованной борьбы с нами. Я знаю, что одна журналистка собирает на меня компромат и ищет ошибки по всем моим памятникам. Что это за свинство? Доходит до безумия: недавно звонили с обвинениями в масонстве, потому что на кульмане Калашникова есть циркуль и угольник.

— Если посмотреть на ваши работы, установленные за границей, можно подумать, что вы следуете местной конъюнктуре. Почему ваша принцесса Луиза в Баден-Бадене, монумент советским солдатам в Израиле и статуя Гейдара Алиева в Баку так отличаются от того, что вы ставите в Москве?

— У меня есть разные памятники. А вообще я не участвую в идеологических полупровинциальных художнических дискуссиях. Еще раз: я не вижу проблемы в том, что памятники нужны. Или что нужны только минималистические скульптуры.

— Но есть ощущение, что заказы, которые вы выполняете для Российского военно-исторического общества, носят агитационно-политический характер…

— Конечно, у общества есть своя направленность: памятник бабочке или грибочку они делать не будут. РВИО имеет свою функцию. Если хочется их критиковать, то почему бы и нет, но не забывайте, что каждому что-то хочется критиковать — даже наши либеральные радиостанции и газеты. Кому-то хочется с радио поругаться. А вообще проблема, которую вы поднимаете, не из моего арсенала.

— А как вы работаете с РВИО? Вам Мединский с Кононовым говорят, что у памятника должны быть какие-то конкретные детали? В РВИО вот заявили, что в композиции с Калашниковым архангела Михаила, змия, земной шар и соответственно чертежи они не планировали.

— Вообще все начиналось с Росвооружения и РВИО: они увидели в проекте героя, которого любит страна. Калашников понятен всем, при этом — гениальный конструктор. Не мы инициировали эту тему, но как только получили заказ, изучили место и историю, поговорили с экспертами, разработали архитектурную сущность, провели поиски характера.

— Но все-таки почему ваш Михаил Калашников такой воинственный? Кому он грозит-то?

— Татлин — авангардист — тоже бы изобразил матроса с оружием. Зачем этого бояться? Благодаря самолетам мы можем бороться с теми, кто отрезает головы. Курчатов изобрел орудие массового убийства, но придумал его вдогонку американцам. Если бы этого не случилось, то неизвестно, как бы мир с нами говорил. Это не орудие убийства, а оружие, которое есть у каждой страны. А лично я занимаюсь обычной работой художника — как было из века в век.

— Ну а ваш монумент «Вежливым людям» в Крыму? Это ведь уже какая-то монументальная публицистика: произошло политическое событие — вы его изваяли.

— Да, есть разные позиции: кто-то считает, что Крым наш, а кто-то, что Крым не наш. Я присоединение Крыма поддерживаю: я был там за семь лет до присоединения — и все мне говорили, что они считают себя Россией. А вообще давайте не будем о политике: я считаю, что миром правит любовь.

— Что же у вас тогда все памятники трагические?

— Неправда! Все мои памятники оптимистические. Трагический только один — где немцы расстреляли десятки тысяч пленных в Вязьме и трупы складывали друг на друга.

— Министр Мединский оправдывает установку памятника Ивану Грозному и другим противоречивым историческим персонажам тем, что так увековечивает память о них, а не героизирует. А вы что думаете? Кому можно ставить памятники, а кому — нельзя?

— Были времена, когда их сносили. В Венеции многие памятники поставлены неизвестным уже людям — они стоят как произведения искусства. Многие не любят большевиков и Дзержинского, но памятник Дзержинскому — это уже произведение искусства. Как относиться к тому, что памятник Грозному поставили? Значит, возникло определенное количество людей, которые считают, что так нужно. Есть и те, кто считает, что он изверг. Хотя если начать разбираться, то окажется, что по европейским меркам он убивал не так и много. Да, с этим памятником есть проблема, но не нужно заламывать руки и ходить с демонстрациями по этому поводу — вот как у меня на монтаже поставили организованного демонстранта с плакатом против оружия.

— А вы не думаете, что необходимо публичное обсуждение будущих монументов? Элементарно спросить у людей, местных жителей?

— Вас интересует, как ставят памятники? Все просто: памятник патриарху Гермогену проходил по конкурсу. 65 вариантов можно было увидеть в Манеже — наш победил.

— С патриархом понятно — он в Александровском саду, на федеральной территории, где даже указатели ФСО утверждает. А в случае с Калашниковым на Садовом — разве не стоило хотя бы учесть мнение местных?

— Конечно, ведь он прошел все муниципальные собрания — у нас есть все необходимые документы. Я понимаю желания поднять обсуждение в обществе — как с вашей статьей про «Зарядье». Спрашивать людей, конечно, нужно, но и регулировать решения профессионально тоже нужно. Еще больший вопрос состоит в том, кого приглашать на художественную экспертизу. Желающих подсказать специалисту много, но вы же не будете подсказывать стоматологу, какой зуб удалить? Не думаю, что с бульварами в программе Моя улица» было народное голосование?

Есть люди, которые шумят по этому поводу, но я, например, понимаю, что шуметь не имеет смысла: делом занимаются специалисты. Я не думаю, что я умнее профессионалов, но некоторые почему-то так считают и начинают советовать, где сажать деревья и прокладывать велосипедные дорожки. Это отвратительно и неэтично: кто-то навязывает свое мнение и насилует общество. Зато если ставится памятник Калашникову, то он ставится народной любовью — люди мне звонят и так и говорят.

— Вы работаете на заказ, но какой памятник вы бы не стали делать ни при каких обстоятельствах?

— Чикатило, например. Я часто говорю, что бабушка не разрешила бы мне сделать памятник Сталину, хотя очень многие из тех, кто сейчас возмущается его поступками, являются внуками сотрудников НКВД или Смерша. Но для меня это пока слишком абстрактный вопрос: как только предложат ставить конкретный памятник, я буду готов об этом задуматься.

— Как вы думаете, что сказал бы Микеланджело, увидев ваши работы?

— Микеланжело для нас небожитель. Он из другой эпохи, хотя, конечно, видел много скульптур своих современников. Наверное, он бы не заламывал руки: что-то ему бы понравилось, а что-то — нет. В любом случае Микеланжело — гений, а их можно пересчитать по пальцам одной руки за всю историю человечества.