Как это делается Как сделать выставку об умирающих языках России

Как появилась идея

Константин Шавловский, поэт, кинокритик, редакционный директор журнала «Сеанс», куратор выставки: В августе прошлого года Галя съездила в Калининград на кинофестиваль «Короче» как корреспондент «Сеанса», мы с ней обсуждали эту поездку и, в частности, историю названия знаменитой Куршской косы — это от народности курши, точнее, курсениеки, которые там жили до 1945 года. Сейчас несколько пожилых носителей курсениекского наречия проживают на территории Германии, и язык их исчезнет вместе с ними. Мы начали обсуждать, каково это — знать язык, на котором никто не говорит и никто после тебя уже говорить не будет, и решили, что это может быть кино. Такой в некотором смысле вызов — визуализировать жизнь и смерть языка в человеке. Как вот это показать? Начали об этом думать, общаться с разными людьми, теоретиками, художниками, теми, кто может выделить средства на проект. И так сложились обстоятельства, что нам предложили подумать о выставке.

Галина Рымбу, поэт, критик, куратор выставки: Мы всем этим начали заниматься совсем недавно, в конце прошлого года, так что здесь скорее выставка в полевом формате. Из последней экспедиции мы вернулись 17 февраля, а в первую поехали в декабре.

Как выбирали языки

ГР: Когда мы ехали, у нас почти не было никакого представления, как выглядит умирающий язык и как сейчас живут люди, которые на нем разговаривают. Информация в интернете, библиотеках — это, как правило, словари, учебники, специализированная литература. Простому человеку они не дают никакой легкодоступной, практической информации. Есть еще справочники, есть «Атлас языков мира, находящихся под угрозой исчезновения», изданный ЮНЕСКО, есть «Красная книга языков народов России», есть большой интернет-ресурс по исчезающим языкам Сибири. В том числе с помощью них мы выбрали те четыре языка, что представлены на выставке. Еще одним критерием выбора была сравнительная доступность мест, где живут носители, и возможность самим найти проводников в удаленных местах: носители ижорского и водского живут в Ленинградской области, рядом с Петербургом, а нивхского и уйльтинского языков — на Сахалине, где Костя работает в команде кинофестиваля «Край света» и знает какое-то количество местных культурных деятелей.

КШ: Изначально у нас была еще третья точка — Дагестан, и получались три пограничные зоны — Кавказ, Дальний Восток и Северо-Запад, но пока мы съездили только в Ленобласть и на Сахалин.

ГР: Три пограничные зоны и три совершенно разные истории исчезновения. И сами языки совсем разные. В Дагестане, например, самая оптимистичная ситуация: там множество языков, которые формально можно назвать умирающими, но большинство из них — одноаульные, то есть поддерживаются сотней живущих в ауле людей, где все говорят между собой на родном языке. Здесь можно говорить о малочисленности носителей, но герметичность сообществ и поддержание более или менее традиционного уклада жизни не позволяет общности распасться. Водский и ижорский языки были фактически запрещены, начиная с тридцатых годов XX века и почти до распада Союза (по словам носителей, многие из них боялись говорить на своем языке и в начале 1990-х) из-за близости к финскому языку и финским границам. Люди были вынуждены отказываться от своей культурной и языковой идентичности, несколько поколений, которые могли бы стать носителями языка, просто выпали из его истории.

Ситуация с нивхским и уйльтинским языками иная. Этнически нивхов довольно много, но языком владеют не далеко не все, а процесс ассимиляции идет здесь полным ходом (гораздо более стремительным, чем в советское время). Уйльтинцев мало совсем. У нивхов и уйльта, хоть они и живут довольно близко друг от друга, были исконно разные роды промысла и занятий. Уйльта были оленеводами, нивхи больше рыбачили и охотились. Сейчас уйльта-оленеводов почти не осталось. Оленеводчество и долгое пребывание старших носителей языка с младшими в тайге, где говорили только на родном языке, помогали сохранять общность и способствовали передаче языка и традиций. Теперь это почти невозможно.

Экспедиции

КШ: Когда мы собрались в экспедиции (мы ездили группой, с оператором и звукорежиссером), нам понадобились проводники. Поскольку Ленобласть находится рядом с Петербургом, мы консультировались с лингвистами, в частности с Мехметом Муслимовым, и с этнографами — тут нам очень помогла Ольга Михайловна Фишман из Российского этнографического музея. Она свела нас с ижорским активистом Дмитрием Харакка-Зайцевым, который с нами поехал в ижорские и водские деревни. С носителями водского языка мы общались с помощью Марины Ильиной, с которой Дима нас и познакомил. И Дима, и Марина знают свои языки, но не очень хорошо, так как в детстве они на них не разговаривали, они их учат сейчас активно. Носители этих языков в основном преклонного возраста. А вот на Сахалине проводников — носителей языка у нас не было, и там ориентироваться было немного сложнее.

ГР: Фактически это были экспедиции вслепую; мы скорее надеялись найти метод, с помощью которого можно будет говорить об этом на художественном языке. На мой взгляд, есть две крайности, в которые здесь можно впасть. Это излишний реализм при стремлении как можно точнее передать особенности и быт этих культур и, наоборот, излишняя метафоричность и субъективность, которая может пренебрегать важными этическими и культурными моментами.

КШ: В плане экспедиций дальше у нас планируется Хабаровск, потому что есть интерес с их стороны. Ну и Дагестан.

Знакомства с носителями

ГР: Когда мы приехали на север Сахалина, я поняла, что это совсем другой мир, другая, пусть и частично ассимилированная реальность и другие люди. Я сразу поняла, что не готова к встрече с ними, что у меня недостаточно знаний. Туда нужно ехать более подготовленным, с заранее выработанным этическим отношением, знать, как именно нужно общаться.

Люди встречали нас по-разному. С вожанами и ижорцами было проще, с нами были проводники — носители языка, поэтому атмосфера была более дружелюбной. С нивхами и уйльта было сложнее. Наш проводник был русским (сахалинский кинематографист Александр Зарчиков, который сам снимает документальное кино про нивхов) и не знал этих языков. Была даже такая ситуация, когда мы на снегоходах час ехали по ветреной снежной равнине к заливу в Охотском море…

КШ: …на котором стоит несколько рыбацких хижин, по крышу занесенных снегом; в трех из них живут рыбаки и зимой, в остальных — только летом.

ГР: Когда мы зашли к ним в хижину, то увидели маленькое помещение, в полумраке (электричество — только от генератора, который они включают очень редко) сидят рыбаки-нивхи (возрастом примерно 50–55 лет) и очень медленно моют посуду, топят печь и, не говоря ни слова, смотрят на нас. Мы почувствовали, что они, в общем-то, не очень хотят нас в свой мир допускать. Это мужчины, которые живут здесь в довольно экстремальных условиях совсем одни, у них другой характер и другое время-пространство. Нам пришлось несколько часов просидеть в хижине, изредка обмениваясь фразами, после чего они заговорили чуть охотнее, сели с нами за стол, выпили чаю. Мы стали задавать им вопросы о языке и культуре, и в какой-то момент они просто заявили: «Ну чего вы от нас хотите?! Мы уже не нивхи, мы русские давно».

КШ: Мы поняли, что для того, чтобы что-то найти, там нужно неделю прожить. Вообще, если вы сейчас закроете глаза и представите себе хижину рыбака — это было мое главное удивление, — то ровно так она по-настоящему и выглядит, как будто художник-постановщик очень постарался: работает радио, по стенам висит маслянистая навага, чайник закопченный на столе, алюминиевые кружки, коты.

Встреча с айном

ГР: Считается, что сахалинские айны уже исчезли: часть из них уехала в Японию и была там ассимилирована японскими айнами и японцами, часть осталась здесь и тоже была постепенно ассимилирована. Айны — это загадочный этнос, антропологи до сих пор не могут установить точное их происхождение, лингвисты также считают айнский язык изолированным и не могут отнести ни к одной из существующих языковых семей, у них была очень богатая и сложная культура. До сих пор продолжают ходить слухи, что несколько потомков айнов все же живут на Сахалине, но языка они уже не знают. Конечно, мы очень хотели их найти. Как выглядят айны? Одновременно как японцы и как индейцы. У некоторых смуглая кожа, четкие черты лица. И вот, значит, эти рыбаки направляют нас в соседнюю с ними хижину, где живет еще один рыбак с женой, который якобы лучше знает нивхские традиции. Мы заглядываем к нему в хижину, и я очень сильно изумляюсь, потому что вижу человека с фотографий конца XIX — начала XX века (такие находятся в Сахалинском краеведческом музее) и это по типу не нивх, а точно айн. И этот айн наотрез отказывается с нами разговаривать. Не хочет — и все. Его жена парой фраз обмолвилась о том, что он детдомовец и сам только буквально недавно узнал, что его отец был айном. То есть ничего о своей культуре и языке он рассказать не может.

Организация выставки

КШ: Условия нашего гранта были достаточно жесткими — но без финансирования такой проект в принципе невозможен, на Сахалин, например, билет только в одну сторону стоит 40000 рублей. В декабре пришли деньги, а выставку нужно было сделать уже в конце февраля. Ну то есть нереально. Мы и так опоздали на месяц и решились на такие дикие условия только потому, что подумали — ок, эти поездки и будут нашим выбором натуры для фильма в том числе. А потом пришла в голову идея полевой выставки. Причем у нас были предварительные договоренности с другой, более камерной площадкой. Но в феврале они сказали: нет, ничего не получается. Меньше чем за месяц до открытия! К счастью, на наш отчаянный запрос довольно быстро отреагировала Алина Сапрыкина и Музей Москвы, мы им очень благодарны за помощь и поддержку. Единственное, что от нас требовалось, — сформулировать, как проблема умирающих языков соотносится с Москвой. Но здесь, как ни странно, есть реальная точка соприкосновения: один из вопросов, который ставит наша выставка, — это как в принципе может соотнести себя современный человек, житель мегаполиса, с проблемой умирающих языков и исчезающих культур. Примерно пару абзацев размышлений на эту тема написала Галя, и научный совет Музея это устроило.

Будущее проекта

ГР: Сейчас мы хотим сформировать передвижную арт-резиденцию с более-менее постоянным составом участников — художников, философов, лингвистов, которые были бы все вместе включены в экспедиционный и исследовательский процесс длительное время. Чтобы получать на выходе особое междисциплинарное высказывание, которое будет иметь отношение и к искусству, и к науке, и к политике, и к философии. Эту выставку мы воспринимаем как промежуточный пункт. И мы открыты для всех, кому может быть интересно участие в этом.

КШ: В декабре мы хотели бы сделать большую и серьезнее подготовленную выставку на эту тему. Ну и я надеюсь, что первичный толчок, идея фильма, не будет окончательно отставлен в сторону, и мы к нему вернемся — может быть, этот фильм станет просто частью проекта. Тут слишком многое зависит от того, как пройдет эта выставка. Мы рассматриваем ее отчасти как вызов художественному сообществу. В отличие от проблемы мигрантов или бездомных про умирающие языки никто, кроме лингвистов, этнографов и ничтожно малого количества активистов, не думает и не говорит.

ГР: Речь не просто об умирании языков. Исчезают целые миры, обладающие совершенно другими свойствами и не включенные в глобальную гонку миров, вычитающие себя из нашего мира. Обществу необходимо думать и знать об этом.

---

Выставка «Дом голосов: на полях языка» открыта до 12 апреля. По вечерам на ней работает дискуссионная программа, расписание лекций и мероприятий можно изучить здесь.