Васильев о новых кинозвездах Зак Эфрон

В фильме «Газетчик», который впервые был показан в конкурсе Канн, а у нас выходит 1 ноября, герой Зака Эфрона распластан между молотом и наковальней двух Америк 1969 года. Старой Америкой отца, владельца местной флоридской газеты, скрывающей за колониальной непрошибаемостью крах основанных на вранье обветшалых идей не более успешно, чем папина любовница — дряхлость под шиньонами, тушью и пудрой. И новой Америкой старшего брата, прогрессивного журналиста, взявшейся в те годы серийно производить изгоев в герои — чтобы скрыть таким образом от себя самой собственную, не менее прискорбную ущербность. Не стану выдавать секреты: надеюсь, вы сами посмотрите эту неотразимую картину, ставшую безупречным кинематографическим эхом таких романов Росса Макдональда конца 60-х, как «Вокруг одни враги» и «Последний взгляд». Сегодня нас интересует Зак Эфрон: 18 октября парню исполнилось 25 — чем не повод для тоста?

Вообще-то, «Газетчик» — сам по себе кинематографический тост Эфрону. Авторы беззастенчиво любуются сами и позволяют разглядеть всем желающим на сверхкрупных планах мордаху актера до мельчайшей веснушки под двумя негасимыми мечтами его глаз, доводя свой фильм до откровенного кинематографического обморока, когда двойной экспозицией накладывают на это влюбленное в горизонт лицо плывущие по голубому небу облака. Его танец под дождем с Николь Кидман, когда за кадром то вспыхивает, то гаснет, уволакивая в рай, диско Линды Клиффорд, а в кадре к тренированному телу профессионального танцора (Эфрон с 12 лет выступал в мюзиклах на Бродвее, а с 17 успел сыграть в кино в четырех лентах этого жанра, включая «Лак для волос», 2007) льнут мокрые трусы, становясь из белоснежных все более прозрачными, уже стал такой же классикой танцевального эпизода в кино, как твист Анны Карины в «Жить своей жизнью». Эмоциональная распластанность героя часто становится распластанностью физической: и когда он днями напролет, запрокинув руки за голову и выгнувшись, как юноша с картины Караваджо, валяется в постели, изнывая от первой неутоляемой любви, и когда, обожженный медузами, впаивается спиной, изможденный, в пляж, а Николь Кидман поливает своей мочой его раны. Эфрон здесь воплощает самое прекрасное, что попало тогда в жернова Америки и чем она в последнюю очередь имела право жертвовать: белого юношу-англосакса, сполна наделенного той цельностью, какой отмечены только неущемленные существа.

Невыносимая жара, обрушившаяся на Флориду в тот проклятый день 12 августа 1969-го, позволяет режиссеру не обременять Эфрона одеждой большую часть фильма. Он не только самый младший из героев, но и единственный без червоточины; Эфрон разгуливает по картине со свободной грацией существа, которое не обременено самолюбованием и которому нечего стесняться: так бродят, взбираются на кресла, вскакивают и укладываются не познавшие болезней представители семейства кошачьих. Разница в том, что Эфрон не копирует кошку: он оперирует всем богатством пластики человека, для которого красота и здоровье все еще данность, а не ценность.

Опыт работы в мюзиклах наградил его неограниченным запасом пластических рисунков, в котором он, как солдат в арсенале, для каждого из своих персонажей — а их в свои 25 он сыграл достаточно разных, чтобы вопрос «А актер ли он?» не стоял, — выбирает свое оружие. Переломный период 16-летнего Троя, открывающего для себя и скрывающего от сверстников постыдную новость, что его стало больше тянуть к пению, чем к баскетболу, он выражает в «Классном мюзикле» (2006) пробежками по школьным подсобкам, где мультяшная гротесковость движений, как у кота в «Томе и Джерри», на глазах ломается в джеймс-диновское уверенное позерство, как ломается в рамках одной октавы голос у подростка. И совсем другое дело — словно сковываемый изнутри, одергиваемый силой мирной мысли армейский шаг морского пехотинца в «Счастливчике» (2012), решившего отдаться на волю судьбы и каждую секунду вынужденного осаживать испуг: куда она его заведет? Игра Эфрона в комедии «Папе снова 17» (2009) — достойный Барбры Стрейзанд мастер-класс, как высекать нелепое и смешное из совместного присутствия в кадре с другими актерами: здесь фантастическая ситуация — обрюзгший 37-летний семьянин вновь стал самим собой в 17, школьным королем баскетбола, — позволяет актеру накрутить бесконечное число узоров утрированно-уморительного в том, как рисуются уверенные в своей неотразимости старшеклассники. А в ленте того же режиссера Барра Стирса «Двойная жизнь Чарли Сан-Клауда» (2010) Эфрон играет практически весь фильм соло и словно под гипнозом — драму застревания в травме, когда будущий стэнфордский стипендиат-яхтсмен после гибели младшего брата почти буквально похоронил себя: вместо престижного университета остался служить смотрителем кладбища, где похоронен его брат.

Яхты, катера, моторные лодки, причалы, а с ними реки, озера, заливы — верные экранные спутники Эфрона: в «Чарли Сан-Клауде», «Счастливчике» и «Газетчике», финал которого застает Эфрона на моторке под музыку Марио Григорова, какой не писали со времен морриконевской «Смерти среди айсбергов» и как не аранжировали со времен оркестра под управлением Гараняна. И если искать его тему в современном кино, то это тема целинной Америки, по которой проехался плуг заключительной трети ХХ века и первых лет нового тысячелетия. Если бы Зак Эфрон был фильмом, он был бы «Охотником на оленей».

Смятение, в которое часто вынужден погрузиться в подобных обстоятельствах подобный персонаж, Эфрону довелось изобразить в его экстремальном выражении: в музыкальном номере «Scream» («Вопль») из фильма «Классный мюзикл: Выпускной» (2008). Если кто не видел, как Эфрон поет слова этого зубодробительного номера, отползая от камеры вверх по лестнице на заднице и глядя на зрителя из-под взмокших волос полными смертельного ужаса глазами — что ж, в прошлый раз так играла истерику только Сара Майлс в «Леди Каролине Лэм» в 1972 году.

Однако качество,за которое мы ценим Эфрона сегодня, когда все только и знают, что сбиваться с пути, строить планы и насиловать собственную сущность, — та улыбка мальчишки, которого окликнули поиграть, с какой он встречает и приглашение Кидман на тот самый танец в «Газетчике», и фальшивую ноту, взятую на скрипке 8-летним приятелем, которому он вызвался подыграть на пианино в «Счастливчике». В чем ценность этой улыбки? Среди многих экстравагантных ситуаций с Эфроном в «Газетчике» есть такая: посреди серьезного и потенциально опасного разговора во дворе чужого дома Эфрон отворачивается к дереву отлить. Вряд ли актера просил об этом режиссер, но он, расстегнув ширинку и повернувшись к камере задом, кокетливо переносит вес с одной ноги на другую. Животные поворачиваются задом и ведут себя раскованно, только когда испытывают к своему спутнику полное доверие. Доверие — и к своему зрителю, и к судьбе, и к каждой площадке, на которой он играет, и к каждому партнеру — пронизывает экранное поведение Эфрона и составляет содержание этой улыбки, которая совершенно преображает его лицо. Кукольное, в принципе, личико — в такие моменты оно становится одухотворено, словно Бог вдыхает в него душу.

Это транслируемое поведением актера доверие — то, чего больше всего не хватает современному человеку. Просто, вопреки воплям мира вокруг и требованиям собственного разума, в самый несуразный момент сделать вдох, выдох, улыбнуться и посмотреть, что приготовила тебе судьба за поворотом новой минуты, а увидев — искусно подыграть ей: вот самый важный урок, который преподносит нам своим экранным присутствием Зак Эфрон.