Васильев о новых кинозвездах Том Харди

Хотя в фильме «Самый пьяный округ в мире», идущем сейчас на наших экранах, Том Харди с иконической непререкаемостью Крючкова, Габена и Джона Уэйна вместе взятых играет торговца самогоном из американской глубинки времен сухого закона, в современном кино этот актер сегодня в первую очередь служит звездным воплощением чисто английского пижонства. Не того пижонства «неподвижной верхней губы» и клюшки для гольфа, что давно кануло в Лету с Дэвидом Нивеном и Алеком Гиннессом. И уже не того, что похоронил вчера в свежем Бонде Дэниел Крейг, выглядевший в приталенном пиджачке с виниловыми лацканами еще более тощей и нелепой шахматной фигуркой, чем суперагент 00Х из мультика про Врунгеля. Том Харди — киносалют английскому пижонству XXI века, знакомому телеболельщикам по брутальным выходкам футбольных фанатов из Манчестера, послеполуденным посетителям кенсингтонских пабов — по рыгающим после выполнения утренних вызовов и перед поездкой на метро в свой пригород над третьей кружкой пива водопроводчикам и сантехникам, а потребителям гей-порно — по британским парням с ирокезами, что фильм за фильмом стягивают друг с друга треники с двойными лампасами, нимало не стесняясь ввиду отсутствия средств на правильное питание и фитнес-клуб лишнего жирка и незагорелой кожи.

Том Харди разгуливает вразвалочку и от колена, стоит, широко расставив ноги и покачиваясь с бедра на бедро, подходит к собеседнику, отклячив зад и согнувшись вперед на 30 градусов, общается, не глядя в глаза и зыркая по сторонам под носом собеседника (так он обращает свой невысокий рост в орудие устрашения), и говорит не просто сквозь сжатые губы, а еще и пихая в рот зубочистки, сигареты, орешки и семечки. Он настолько в теме, что едва это сокровище заявило о себе в начале нового тысячелетия на британской сцене и ТВ, как роли всамделишных британских граждан алкоголиков и тунеядцев — героев тамошних газетных заголовков посыпались под ноги ему одному. В «Бронсоне» он сыграл «самого дорогого преступника Британии» Микки Питерсона с его 34 годами отсидки, который, будучи помещен в Бродмур, с такой систематичностью разносил в щепки историческое заведение для душевнобольных преступников, что Ее Величество лично сочла его содержание слишком обременительным для госбюджета и распорядилась признать его вменяемым и выпустить на волю (где он не задержался долее 69 дней). В телефильме «Стюарт: Прошлая жизнь», где он впервые встретился на площадке с Бенедиктом Камбербатчем (потом они вместе сыграют в «Шпион, выйди вон!»), — изобразил легендарного бездомного алкоголика Стюарта Шортера, немало насолившего полиции и властям своей активной асоциальной жизненной позицией.

Это — роли-концерты, особенно «Бронсон», снятый в стиле брехтовского театра отстранения и с оглядкой на «Кабаре» Боба Фосса: там к своему персональному набору Харди добавляет арсенал точнейших заимствований у звезд прошлых лет, за который удавился бы любой пародист, — равно залихватски копируя повадки бравого комического усача Терри-Томаса (у нас его помнят по «Воздушным приключениям» и «Большой прогулке»), когда с чемоданом в оттопыренной руке решительно шагает по перрону, и старой и пьяной Лайзы Минелли, когда, уныло завывая и хлопая непроспавшимися коровьими глазами, зачитывает со сцены в кабаретном гриме королевский указ о своем освобождении.

Но что больше всего пленяет в Харди — куда более ярко, чем в лентах, заточенных непосредственно под него, — его щедрый талант и своеобычные манеры выпячиваются, когда он играет в лентах с многофигурной композицией, замысловатыми сюжетами, нарочито запутанной подачей материала и таким скопищем звезд, какого не сыщешь и на августовском небе. Таких картин у него три, в каждой он появляется не сразу, когда зритель уже изрядно подзаплутал, и в критический момент становится якорем для нашего внимания, наполняя сценарную шараду человеческим интересом. В «Рок-н-рольщике» Гая Ричи среди одномерно заданных персонажей его Красавчик Боб сразу приковывает внимание манерой неконтролируемо отирать лоб, бегать глазами, жать губы, словно из него выпирает тайна, ставшая наваждением. Тайна и выпирает: в своей банде он — защекан, пидор, и пока все герои остаются теми же шаблонными мишенями, что и в начале, Харди играет процесс, как, признавшись, его Боб все больше раскрепощается, расслабляется, свыкается с ролью педика в банде, откровенно ею наслаждается и в итоге использует, к восхищению братков, свою голубизну, чтобы в патовый момент спасти их шкуры. В «Начале» Кристофера Нолана мы забываем — прости, Лео! — даже о Ди Каприо, когда в проеме момбасской подворотни, упершись ладонью в косяк и отставив бедро, возникает Он, в своих сорочках с набивными ромашками и отложными воротничками поверх лацканов пиджаков, начищенных штиблетах и с косым пробором в набриолиненных волосах. Нет ничего пижонистее утконосого, щекастого и губастого небритого манчестерского аборигена, выряженного танжерским фраером времен битников: понятное дело, самый пижонистый из снов этого фантастического фильма о взламывании снов и хищениях из подсознания — со снегами, лыжами, дизайнерскими защитными очками, белыми вязаными пидорками и бетонным тюльпаном застройки начала 1970-х — режиссер присваивает именно герою Харди. И, наконец, «Шпион, выйди вон!» — среди зонтов, макинтошей и плащей этой смурной фрески о большом переполохе в британской спецслужбе 1974 года Харди выделяется песочной дубленкой, бескомпромиссно голубой джинсой, светло-русым хаером как у молодого Депардье и историей любви (сыгранной в дуэте со Светланой Ходченковой), которая, как и полагается пижонским историям любви 1970-х, закончится одинокими слезами роскошного мужчины, что мешаются с проливным дождем, снятым сквозь витрину парижского бистро под песню Хулио Иглесиаса.

Одиночество — флаг и знамя персонажей Харди. В высокой мелодраме об алкоголизме и смешанных единоборствах «Воин» в финальной схватке международного турнира по боям без правил сходятся два брата, расставшиеся подростками и пошедшие разными путями. Как жалок тот, что трясет перед брошенным на произвол болезней, смертей и войны младшим братом спустя столько лет фотографиями своих жены и детей, как индульгенцией за предательство, — «Я их не знаю», — мотает головой в ответ герой Харди. И чтобы познать крайнюю степень презрения и ненависти, надо видеть его взгляд, которыми он встречает заученные у психотерапевтов слова брата: «Я простил папу! Я прощаю тебя!» Воин Харди не дает интервью, манкирует пресс-конференциями и покидает клетку сразу после отправления противника в нокаут — он не ищет сочувствия и понимания, потому что честность — это когда один на один с миром, не прячась за спинами детей, жен, психотерапевтов и телезрителей.

Честность — это когда одинок, как заключенный, что находит в тюрьме странные и яростные способы взаимодействовать телом с пространством одиночной камеры — как в «Бронсоне». Когда одинок, как паяц, который брошен играть с безответным пространством кадра — как делает это Харди в «Сценах сексуального характера», где его персонажу выпала невыполнимая задача склеить в парке Хэмпстед-Хит только что расставшуюся с парнем норовистую негритосочку, и Харди за 10 минут экранного времени показывает, кажется, всю историю клоунады: с кокетливой застенчивостью одновременно вытягивая вперед сомкнутые в ладонях руки и ноги из положения сидя на словах «Вам говорили, что у вас красивые глаза?» и раскидывая руки, как триумфатор-акробат после прыжка, на фразе: «Ну и как я вам?!» Паяц и пижон, весь на шарнирах и без тормозов, брутальный и чувствительный — в лице Харди на английском экране нынче забила богатейшая скважина, которую мы мысленно давным-давно засыпали, сочтя навеки иссякшей, где-то в континентальной Европе 1980-х: ибо вглядитесь в его игру внимательней, и вы безошибочно поймете, что имя экранным родителям Харди — Челентано и Бельмондо.