Поэма о раздетом человеке: что будет, если введут санкции на импортную одежду

Когда серо-розовые сумерки спустятся над слабой, устало смежившей свои померкшие, сверкавшие прежде очи, Москвой, когда одичавшее население расползается по угрюмым берлогам коротать еще одну из тысячи и одной тоскливой ночи, когда все стихнет, кроме чиновничьих автомобилей, проворно, как острое шило, вонзающихся в темные безглазые русла улиц, — тогда в одной из квартир Тверской улицы соберутся несколько серых бесшумных фигур и, пожав друг другу дрожащие руки, усядутся вокруг пустого стола, освещенного гнусным воровским светом сального огарка.

Некоторое время молчат, задыхающиеся, усталые от целого ряда гигантских усилий: надо было встретиться друг с другом глазами, увидеть мышиные костюмы, бурые платья и пегие свитера, пожать друг другу руки и придвинуть к столу стул — оба выпущенные сибирской фабрикой. Все это такой нестерпимый труд… Из разбитого окна дует, но заткнуть зияющее отверстие подушкой уж никто не может — все подушки перешиты на пуховики немногими, кто помнит, как выглядели пальто Max Mara. Можно только сидеть вокруг стола в свете оплывшей свечи и журчать тихим, тихим шепотом…

Переглянулись. 

— Начнем, что ли? Сегодня чья очередь? 

— Моя. 

— Ничего подобного. Ваша позавчера была. Еще вы рассказывали о костюмах Brioni. 

— О Brioni Илья Петрович рассказывал. Мой доклад был о куртках Barbour. В пятницу. 

— Тогда ваша очередь. Начинайте. Внимание, господа! 

Серая фигура наклонилась над столом еще ниже, отчего черная огромная тень на стене переломилась и заколебалась. Язык быстро, привычно пробежал по запекшимся губам, и тихий хриплый голос нарушил могильное молчание комнаты. 

— Пять лет тому назад, как сейчас помню, заказал я в миланском ателье Prada костюмы, летний пиджак и дюжину рубашек. Костюмов было 3 штуки, — один смокинг, один костюм в крупную тонкую клетку, почти незаметную, по темно-синему — морскому синему, королевскому синему — и один еще маренго, господа! Понимаете, маренго, господа. Маренго! В посылке, когда мне доставили с нарочным заказ в Москву, лежал пышный ворох галстуков в подарок от мастера с одной стороны, с другой — шкатулка с запонками. Знаете, такая кожаная, Симоне Таддеи во Флоренции делает, и все руками, руками, господа! Знаете, этакий отблеск темного винного цвета, а в центре посветлее, потертенькое будто такое темечко, ярко-коньячное… Только взять его в руку и открыть у зеркала… Но я делал так: сначала открывал шкатулку, любовался ее замшевым бежевеньким нутром, потом надевал рубашку под запонки — были с пуговицами, а были и под запонки, вот честное слово, — и ловко эдак вдевал запонки двумя движениями… 

— Запонки всегда вдеваются уж минимум четырьмя движениями, — перебил, еле дыша, сосед.  

— Тсс! Не мешайте. Ну, ну?

— Вдев запонки, — причем, знаете ли, они выглядели скромными будто такими и даже хрупкими в накрахмаленных манжетах, — я снимал с вешалки для галстуков — привез вешалку из кедрового дерева, помню, из Хельсинки еще в студенчестве — галстук в мелкую крапинку цвета лососины, повязывал двойным виндзорским узлом — сразу так, ррраз! — я еще в Гарвардской школе права научился этому хитрому делу, а галстук шелковый, нежный такой, вручную сшитый, и изнутри инициалы вышиты… А иногда так даже полувиндзорским повязывал, хе-хе! 

— Полувиндзорским?!! 

— Не смотрите на меня так, господа. Ведь это же просто костюм на каждый день. А впереди был смокинг — не забывайте этого. Знаете, что такое — смокинг? 

— Это не когда шелковые лацканы ли? 

— Именно!!! И лампасы. Просто так, для красоты. Смокинг приходил в отдельной коробке, и внутри он был упакован в портплед, и карманчик на портпледе, чтобы запонки, значит, не потерять, а то, помню, я раз на Венском балу вынужден был закалывать манжеты жениными серьгами Вивьен Вествуд, такими, помните, черепами серебряными с брильянтами. Никто, правда, не распознал обмана, потому что танцевали мы залихватски. Пять кругов по залу, помню, сделали, пока не убежали пить «вдову» и заедать сосисками на лестнице, а больше в барах на том балу и не было-то ничего, только шампанское и венские сосиски… 

— Неужели так-таки никто не распознал? — простонал кто-то, схватясь за голову, на дальнем конце стола. 

— В том-то и дело, что нет! А уж как мы танцевали! Жена хотела, чтобы все увидели ее платье в пол Chanel. И серьги Cartier, и клатч Versace! 

Сосед издал полузаглушенный рев, вскочил, схватил рассказчика за шиворот пошитой в России куртки Baon и, тряся его руками в вязаных отечественных руковицах, закричал: 

— Запонки! Неужели ты не мог найти приличные запонки при такой-то жене! Небось на шампанское в буфете у тебя денег хватило! 

Вскочил в экстазе и рассказчик: 

— Обязательно! Поддернешь штанину, присаживаясь на мраморную лестницу у буфетной в опере, жена подол своей жемчужного цвета шанели подоткнет… 

Кто-то в углу тихо заплакал: 

— Не поддергивать! Не поддергивать надо было, а наплевать на это! Бывал я на московских балах, там такие смокинги и фраки, такие вечерние платья, что куда венским! И никто штанин не поддергивает, и подолов никто не приподнимает, а вот наплевать, прямо красным с исподу лубутеновским каблуком к-а-а-к наступят — и хохочут, хохочут! Сильфиды, совершенные сильфиды… 

Бешеный удар кулаком прервал сразу весь этот плывший над столом сладострастный шепот: 

— Господа! Во что мы превратились — позор! Как мы низко пали! Вы! Разве вы мужчины? Вы сладострастные старики Карамазовы! Источая слюну, вы смакуете целыми ночами то, что у вас отняла кучка убийц и мерзавцев! У нас отнято то, на что самый последний человек имеет право, — право одежды, право нацепить на себя пиджак по своему неприхотливому выбору — почему же вы терпите? Вы имеете ботинки цвета глины и куртки, похожие на грязь, — вас таких много, сотни тысяч! Идите же все, все идите на улицу, высыпайте отчаянными толпами, ползите, как миллионы саранчи, которая поезд останавливает своим количеством, идите, навалитесь на эту кучку творцов ужаса и смерти, перегрызите им горло, затопчите их в землю, и у вас будет Corneliani и Zegna, Dior и Prada!! 

— Да! Готовые! Сшитые на заказ! Пахнущие первоклассными тканями! Ура! Пойдем! Затопчем! Перегрызем горло! Нас много! Ха-ха-ха! Я поймаю этого автора ответных санкций, повалю его на землю и проткну пальцем глаз! Я буду моими истоптанными каблуками ходить по его лицу! Ножичком отрежу ему ухо и привешу ему на лацкан вместо бутоньерки!! 

— Бежим же, господа. Все на улицу, все униженные и оскорбленные! 

При свете подлого сального огарка глаза в черных отечественных оправах сверкали, как уголья… Раздался стук отодвигаемых стульев и топот ног по комнате. И все побежали… Бежали они очень долго и пробежали очень много: самый быстрый добежал до передней, другие остановились — кто на пороге гостиной, кто у стола столовой. Десятки верст пробежали они в своих кроссовках производства подмосковной фабрики «Путь к поднебесью», своими ногами в окостеневших негнущихся джинсах «Ворожея», сшитых в Калужской области. Лежали, обессиленные, с полузакрытыми глазами, кто в передней, кто в столовой — она сделали, что могли, они ведь хотели. Но гигантское усилие истощилось, и тут же все погасли, как растащенный по поленьям сырой костер. А рассказчик, сидя около соседа, нагнулся к его плечу и шепнул: 

— А знаешь, если бы они дали мне возможность посещать, даже по карточкам, самый маленький мультибрендовый корнер, пусть даже с моделями прошлого сезона, такой, знаешь, крошечный корнер на Савеловском рынке, — я бы не отрезывал им ушей, не топтал бы их ногами! Я бы простил им… 

— Нет, — шепнул сосед, — не корнер, а знаешь что… Пусть даже фарцовщики под лестницей в туалете ГУМа говорили бы мне тихо на ухо слова, имена, бренды и иногда показывали бы одну-две вещички, да хоть носки Wolford…

Другие лежащие, услышав шепот этот, поднимали жадные головы и постепенно сползались в кучу, как змеи от звуков тростниковой дудки…Жадно слушали. 

Тысяча первая ночь отечественной легкой промышленности уходила… Ковыляя, шествовало ей на смену тысяча первое утро местного пошива.