В чем состоит работа психологов и могут ли они помочь нам стать счастливее

Как вы решили стать психологом? Как приходят в профессию?

«У меня нестандартная история. Обычно терапевтами становятся люди, получающие второе высшее. То есть пути, по сути, два: первый — пойти сразу в психологический вуз, потом закончить практическое образование и начать работать. Второй — получить после высшего практическое психологическое параллельно с собственной терапией, а потом уже добирать знание матчасти.

Первый достаточно сложный, потому что мало кто готов идти к 22-летнему терапевту, — многим приходится работать сначала в школах, садах, библиотеках, а там очень мало платят. Поэтому некоторые мои однокурсники разочаровались в профессии и работают в других областях.

У меня получилось — клиенты приходили, их не пугал мой возраст. Но все равно это заняло определенное время. Сейчас уже легче. В профессии терапевта возраст играет на руку профессионалу».  

«Меня всегда интересовали мотивы поступков людей, причинно-следственные связи, подоплека событий. Мои поиски начались с расследовательской журналистики (по первому образованию я журналист, четыре года работала на телеканале «Россия» в проекте «Специальный корреспондент») и привели меня на факультет психологии».  

«После окончания школы я решил поступать на психологический факультет. Скажу честно: отчасти мне казался престижным образ психотерапевта в популярной культуре, из фильмов и книг. С другой стороны, у меня был некоторый опыт разного страдания. В психологии и психотерапии считается, что если ты хочешь помогать людям, то это «неправильная» мотивация, к этому относятся с недоверием. На мой взгляд, сострадание — важная часть пути в профессию. Сострадание начинается с опыта собственного страдания. Поскольку чаще всего базового психологического образования недостаточно для того, чтобы практиковать, я параллельно обучался уже именно психотерапии. Обучаюсь до сих пор — это процесс бесконечный для меня и большинства коллег. Я достаточно долго работал психологом, прежде чем полностью переключиться на частную практику. Иногда это была диагностика, иногда — исследования, преподавание. Несколько лет я зарабатываю исключительно психотерапией. Вообще, это долгий и непростой путь. Я определяю себя как семейного психотерапевта и работаю со взрослыми, подростками и детьми школьного возраста (вместе с родителями), а также с супружескими парами. Я не занимаюсь обучающей психотерапией (со студентами) и не веду психотерапевтические группы. В этом смысле моя практика отличается: нередко группы и студенты являются основными источниками дохода у психотерапевтов. Мне важно и интересно работать с обычными людьми, которые хотят решить свои проблемы или улучшить качество жизни».

«Я дважды решал стать психологом. В первый раз после школы: мне это казалось самой крутой профессией в мире. Все книжки по психологии, которые были в районной детской библиотеке, я прочитал лет в 13 — их там, правда, было немного. И когда узнал, что в моем родном городе Новосибирске учат на психологов, то проблема профессионального выбора уже не стояла. И все бы хорошо, но курсе на 4-м меня позвали пройти стажировку в теленовостях, и на 10 лет работа журналиста стала для меня самой крутой профессией. Я работал на местных телеканалах, а потом переехал в Москву и работал в журналах. А потом началась штука, про которую я сейчас понимаю, что это был кризис самоопределения. Работать просто расхотелось и занемоглось. Я обратился к психологу, стал задумываться, что мое, что не мое. И понял, что самым устойчивым и давним остался мой интерес к психологической работе. Я доучился и переучился, стал работать. Сложно сказать, насколько это типичный путь. Психолог-консультант — помогающая профессия и поэтому имеет особый ценностный ореол. Особенно в нашей культуре, где быть полезным людям считается особо высоким призванием. С другой стороны, это профессия, обещающая некую власть особого понимания людей, словно бы видения их насквозь, — это тоже создает некую магию привлекательности. Часто говорят, что учиться на психолога люди идут для того, чтобы решить свои психологические проблемы. Это клише, конечно, но мне и правда знакомы истории, когда люди разочаровывались в выбранной специальности из-за того, что психологическое образование не гарантирует решения проблем. И люди жалели, что потратили столько времени, а могли бы пойти к психотерапевту — по сравнению с высшим образованием это менее затратно и по времени, и по деньгам». 

Как удалось набрать первых клиентов?

Адриана Имж: «Они набирали меня. На самом деле, многим моим коллегам было труднее. Я хорошо пишу, еще с детства, — за моей спиной куча олимпиад, конкурсов, научных работ. К тому же я с третьего курса вела психологическую колонку во всероссийской газете. Поэтому клиенты приходили в мой блог, сами спрашивали, работаю ли я. Я начала работать раньше, чем планировала. 

Многие мои первые клиенты имели отрицательный опыт работы с профессионалами старой школы, надеялись, что молодой специалист будет менее зашорен, — приходили готы, панки, антифашисты, геи, люди экстремальных и странных профессий, студенты. Ну и могу сказать, что они были правы, — я придерживаюсь либеральных взглядов, мне интереснее, что у человека внутри, а не снаружи. Счастлив ли он, а не правильно ли он живет. Со временем, правда, выборка сбалансировалась, и теперь мои клиенты — очень разные люди». 

Марина Арапиди: «Моими первыми клиентами стали старые знакомые — так заработало сарафанное радио. Растет наш проект для родителей Happyparenthood, в рамках которого раз в неделю я провожу «#день_психолога» и веду авторскую колонку на сайте, и оттуда тоже начинают приходить с вопросами люди». 

Виктор Богомолов: «Клиентов я набрал через знакомых и коллег. Но достаточно долго это был не основной вид деятельности, а дополнительный. В целом сейчас мне приходится заниматься рекламой, маркетингом и еще много чем для привлечения клиентов, хотя я никогда этому не учился. Это скрытая часть профессии, о которой мало говорят. Но она очень важна».

Данила Гуляев: «Я начинал практику в золотые времена блогосферы — во второй половине 2000-х. Люди тогда много читали блоги, популярные блогеры становились в каком-то смысле властителями дум, а сервис «Яндекс.Блоги» определял повестку дня. Я тоже начал вести блог и в какой-то момент стал «тысячником». Во многом благодаря своим популярным коллегам, которые делали перепосты моих текстов. Особенно остро помню момент, когда мой пост про моду на маниакальность стали все репостить и за один день я набрал больше тысячи подписчиков — телефон непрерывно вибрировал от приходящих на почту уведомлений. Благодаря этой популярности ко мне стали обращаться люди. Вначале я писал бойко и пылко, а потом умерил обороты. Это было сродни эффекту Даннинга — Крюгера — чем больше узнаешь, тем меньше уверенности. Парадокс в том, что чем осторожнее и корректнее я старался писать, тем меньше была популярность постов. Да и блогосфера сейчас как-то попритихла. С другой стороны, психологических блогов стало, кажется, больше. И я иногда ужасаюсь от того, как неосторожные публичные слова психолога могут влиять на людей. Приходят люди, которые поставили себе диагнозы типа «нарциссизм» или «непостроенные границы», почитав блоги с бесконечными признаками «здоровой личности» и «функциональных отношений». Может быть, кому-то это и бывает полезно, но чаще создает эффект самопатологизации — усиливает мнительность, чувство несостоятельности, дает ощущение своей бесконечной проблемности. Бывает полезно прислушиваться к ощущениям от чтения блогов и книг по поп-психологии — делают ли они легче, дают ли они способы справляться с трудностями или только усиливают гнет нормативности?»

Какой у вас график работы?

Адриана Имж: «Я работаю четыре дня в неделю. Это очень много. Вторник и воскресение я работаю в первую половину дня, а в среду и четверг — утром и вечером, день почти свободен. Терапевт не может посреди сессии выйти и попить чаю или в туалет (ну разве что в случае экстренной нужды), он должен быть собран и готов, как диспетчер. Поэтому в норме мои коллеги редко берут больше 10–15 сессий в неделю. У меня немного больше, но у меня хорошая выносливость. Когда жила в Москве, еще вела одну длительную группу и раз в месяц-два устраивала разовые. Обычно в выходные или в вечернее время. Когда есть свободный день, могу выделить четыре часа в неделю на разовые индивидуальные консультации. Но это исключения. Обычно я просто работаю с клиентами, и мне этого более чем хватает».

Марина Арапиди: «Мой график работы идеален для меня: днем я дома с сыном, если вечером назначены сессии, меня сменяет супруг. Я иду на консультации в кабинет или работаю в скайпе. В субботу тоже работаю, а воскресенье мы стараемся провести семьей». 

Виктор Богомолов: «Сейчас я консультирую четыре дня в неделю в достаточно расслабленном режиме: в рабочий день у меня от двух до пяти приемов. Иногда веду обучающие семинары для специалистов по выходным или сам прохожу обучение. Сегодня я начал работать в 11.00 и закончил в 20.30, но у меня был большой перерыв днем». 

Данила Гуляев: «Консультации у меня чаще всего бывают по утрам и по вечерам. В Москве самое востребованное время — вечер, потому что многим людям удобно приходить на встречу после работы. Утром я часто работаю из дома с онлайн-клиентами из других стран. Днем я занимаюсь стратегической работой — пишу статьи, продумываю новые методы, занимаюсь продвижением практики, изучаю профессиональную литературу. Либо бездельничаю — это одно из самых полезных занятий».

Сколько в среднем длится психотерапия с одним клиентом?

Адриана Имж: «Зависит от подхода терапевта, чем он хочет заниматься. Ко мне приходят осознанные люди, которые не просто хотят что-то «вылечить», а полностью перестроить свою жизнь. Это занимает больше времени, и это очень непросто делать. Зато эффект на всю жизнь. Есть те, кто занимается скорее коучингом и консультированием, у них временные затраты другие. Нужно понимать, что терапия — это тоже своего рода жизнь, труд. Она процессуальна, не терпит суеты и лихорадки. В ней есть разные этапы: знакомство, узнавание себя и терапевта, понимание своих истинных трудностей и потребностей. Личность клиента устойчива и не меняется, и очень часто многие клиенты проживают беспомощность, поняв это, ведь весь мир кричит: «Изменить себя просто! Нужно только...» — а дальше название услуги. В терапии все не так. Мы знаем, что клиент не изменится. Но он может изменить свое отношение к себе и научиться пользоваться тем, что есть. Те, кто с этим справляется, учатся жить с собой, получают колоссальные изменения к лучшему там, где они даже не ожидали. И это похоже на чудо. Но на самом деле это логично — когда ты перестаешь хотеть чужие мозги, родителей, тело, грудь, машину, ноги и начинаешь развивать свои, тут-то и происходят чудеса. Но легче «качать» какого-нибудь «перса» — результат очевидней. Поэтому вопрос о времени сложен — зависит от задачи, которую ставит клиент. Но, как я уже говорила, где-то через год у клиента должно быть понимание результата — чему он научился за год, что он теперь может и хочет. Ну и меньше двух-трех месяцев вряд ли».

Марина Арапиди: «В среднем это 10 сессий, каждая длится 50 минут. Бывает, что удается решить вопрос и за меньшее количество встреч. Лишних сессий не навязываю: мне нравится видеть результат». 

Виктор Богомолов: «Это зависит от клиента или клиентов. Я отношу себя к краткосрочным психотерапевтам, но некоторым клиентам нужно больше времени для изменений. Часто клиенты спрашивают: краткосрочный — это сколько? Для меня в первую очередь дело не в количестве встреч, а в динамике. Я считаю, что за 10 встреч человек должен почувствовать значимые изменения в своем состоянии. Дети, подростки и супружеские пары в среднем заканчивают терапию быстрее. Если ссылаться на исследования, то многим людям (20–40%) достаточно пяти встреч, и это подтверждает моя практика. Но есть клиенты, которым нужно гораздо больше времени — год или больше. В данный момент у меня нет в практике людей, которые ходили бы ко мне дольше двух лет».

Данила Гуляев: «В среднем получается от 3 до 10 часовых консультаций, обычно раз в неделю. Продолжительность работы индивидуальна и зависит от многих факторов. Прежде всего — от запроса. Кому-то надо быстро разобраться с отдельной темой — волнение перед публичными выступлениями, например, или конфликты на работе. Для этого бывает достаточно двух-трех встреч. А для кого-то важна поддержка и сопровождение в сложный жизненный период — депрессий, расставаний, утрат. И тогда мы можем работать несколько месяцев. В таких случаях краткосрочность работы может даже пугать человека: быстрый темп не всегда бывает по силам. Бывают случаи, когда человеку достаточно одной консультации, чтобы разобраться. И дело в не сверхспособностях консультанта, а в быстром задействовании ресурсов клиента. В нашей бытовой культуре люди часто приучаются думать, что их проблема находится где-то глубоко внутри, полностью формирует личность и требует длительного исправления. А собственные возможности человека — способности, умения, знания — часто остаются незаметными и обесцененными. Сфокусированная на решениях работа помогает деконструировать эту преувеличенность проблемы и быстро задействовать проигнорированные ресурсы. Одна женщина после первой и единственной консультации удивленно спросила меня: «А что мы дальше будем делать, если я поняла, что могу сама справляться?» Но иногда проблема не поддается так быстро, проявляет устойчивость». 

Какой в вашей профессии возможен карьерный рост?

Адриана Имж: «В основном горизонтальный — больше клиентов, больше денег. Кто-то открывает свои центры, но обычно сталкивается с тем, что это очень сложно, потому что ты личность, другие твои коллеги тоже личности, никто не хочет наступать на горло своей песне. Ну и руководить обычно значительно менее интересно, чем работать, плюс значительно снижается свобода маневра. Но тем не менее это вариант». 

Виктор Богомолов: «Большинство начинает рано или поздно преподавать и обучать начинающих психотерапевтов. К сожалению, часто люди полностью фокусируются на преподавании и, поскольку это приносит больше денег, забрасывают практику или начинают работать в основном со студентами (одно из обязательных условий в профессии — прохождение личной психотерапии). В итоге получается разрыв между преподающими психотерапевтами и практикующими. На мой взгляд, это серьезная проблема. Преподаватели продают готовые модели работы, но ни одна модель не подойдет всем клиентам. В США хорошей карьерой для психотерапевта может считаться получение должности в университете. У нас, кажется, предел карьерного роста — это открытие собственного частного центра или института и обучение студентов и супервизия коллег».

Данила Гуляев: «Можно расти в разные стороны. Если фокусироваться узко на консультативной и терапевтической работе, то со временем растут востребованность и оплата. Есть терапевты, на запись к которым стоит очередь. Есть терапевты, которые берут, скажем, 1000 евро за встречу (по слухам). Как ни странно, меня рост гонораров выше среднего уровня не особо привлекает — хочется работать с людьми разных доходов, а не только с «премиальным клиентом». Можно совмещать практику с академической карьерой — заниматься исследованиями, продвигаться в научной иерархии. Можно выстроить административную карьеру в какой-либо государственной организации, оказывающей психологическую помощь. В бизнес-секторе можно открыть свой психологический центр, например, — знаю, что многие коллеги об этом мечтают. Терапевты с опытом, как правило, много преподают. Кто-то даже открывает свои обучающие институты и центры. Для меня вершина роста — создать свой терапевтический подход. И не ради почестей, а потому, что самое интересное для меня — конструировать новые возможности помощи».

Пытаются ли ваши знакомые воспользоваться вашими профессиональными навыками по дружбе? Как вы ведете себя в таких случаях?

Адриана Имж: «Профессиональная работа терапевта невозможна без контракта. Да и зачастую бессмысленна. Я могу порекомендовать книгу, посоветовать коллегу, поддержать эмоционально. Те немногие друзья-непсихологи, которые у меня есть, часто говорят спасибо за то, что я одна из немногих людей, кто не машет на них рукой с формулировкой «Да забей!» и не предлагает выпить, а спрашивает, что беспокоит, «как ты себя чувствуешь?», но это не работа терапевта — просто терапевты обычно в лучшем контакте со своими эмоциями, поэтому лучше переносят, когда другим людям плохо, лучше с этим справляются и лучше поддерживают. Если человек не умеет разделять психологическую помощь и дружескую поддержку, он не очень хороший профессионал». 

Марина Арапиди: «У меня пять близких подруг, мы знаем друг друга много лет. И я очень дорожу нашей дружбой, чтобы четко разделять, где я работаю, а где мы дружим. Понимаете, это как попросить сапожника сшить вам сапоги и вышить на них замысловатый узор, носить их некоторое время и вдруг обидеться на него за то, что его сапоги все же лучше ваших, да и вообще — чего это сапожник вздумал вышивать, когда вы и сами неплохо шьете. Личные отношения не должны влиять на эффективность работы.

Знакомые периодически пытаются фразой «ты ж психолог» убедить меня дать им «психологический совет». В таких случаях я либо предлагаю перейти к общению в формате «психолог — клиент», либо, если я не компетентна в решении вопроса, могу порекомендовать коллег». 

Виктор Богомолов: «Сейчас нет, но раньше что-то похожее случалось. Я старался прояснить ситуацию, спрашивал, хочет ли человек со мной просто поговорить или получить полноценную консультацию. Если он выбирал последнее, направлял к коллегам».

Данила Гуляев: «Друзья могут жаловаться на какие-то свои трудности, могут делиться эмоциями — я это не воспринимаю как попытку воспользоваться моими навыками. Граница для меня в том, есть ли запрос «быстро сделай что-нибудь, чтобы мне стало хорошо». Но такого уже давно не бывает — пройдено. Новые знакомые часто спрашивают, как решить те или иные проблемы — такой запрос на психологический лайфхак. Чаще всего это какие-нибудь проблемы с детьми, отражающие тревогу родителей, перегруженных ответственностью. Я в таких случаях стараюсь не дать рецепт, а сориентировать людей, что и кто может помочь. Кстати, я сам иногда перехожу границу ненароком, задавая друзьям какой-нибудь вопрос, который звучит для них скорее терапевтически, чем житейски. Язык уже настолько заточен формулировать разные вопросы, что они выходят за рамки повседневного общения — весьма узкие в нашей культуре, надо сказать».

Что вы делаете, когда вам грустно и не хочется никого видеть, а работать все равно нужно?

Адриана Имж: «Работаю. В самом вопросе очень заметно отношение общества к негативным эмоциям — как будто это что-то плохое. На самом деле печаль, гнев, обида — это нормальные стороны человеческой жизни. С ними можно гулять, жить, работать. Необязательно от них сразу же избавляться. Я разделяю свой гнев на, например, клерка на почте и отношение к клиенту. Мне не нужно на него это направлять. Если мне совсем плохо — например, в моей семье произошла какая-то драма или я болею, — я отменяю встречи». 

Виктор Богомолов: «Начинаю работать. Когда фокусируешься на другом человеке, собственные проблемы и недовольство отступают. По моей оценке, которая может отличаться от оценки клиентов, когда мне грустно, я работаю лучше».

Данила Гуляев: «Бывает какое-то не очень рабочее состояние перед началом работы, но сам приход человека на консультацию — это уже привычный повод переключить внимание с себя на него или ее. Я по опыту знаю, что если погрузиться в историю другого человека, в его или ее переживания, то собственная «психическая энтропия» рассеивается. По опыту, не только грусть проходит, но и головная боль или ломота в спине, например. Другое дело, что истории людей часто бывают грустными, но это уже часть работы — сопереживать и совместно искать выходы из трудных ситуаций.

Наверное, у психолога может быть такая сильная грусть, что и переключиться на клиента будет невозможно, но это уже острый случай. Я стараюсь не доходить до такого. Отслеживаю свое эмоциональное состояние, стараюсь вовремя отдыхать, обращаюсь за помощью к коллегам, использую телесные и письменные методы самопомощи. Я, наверное, звучу сейчас как отличник, но это действительно важная часть работы». 

Случалось ли такое, что во время сеансов вам становилось скучно? Или, наоборот, вы злились на клиента? Как вы справляетесь с такими ситуациями?

Адриана Имж: «Опять вопрос из отношения к эмоциям и эмоциональным состояниям. Клиент не клоун, он не должен меня веселить или развлекать. А я не должна себя насиловать, пытаясь заинтересоваться тем, что вызывает у меня бесконечную скуку. Это приводит к выгоранию. Скорее это просто рабочий момент: что-то происходит между мной и клиентом, мне становится скучно. Что такое? Его тема слишком болезненная? Голос монотонный? Или он просто рассказывает все так, будто это происходит не с ним, а с кем-то другим? Обычно такие состояния много говорят о контакте, о том, что у клиента с этой темой. Ну и конечно, в нашу работу обычно идут очень любопытные люди, которым интересна жизнь и благополучие других людей. Иначе с ума сойдешь». 

Марина Арапиди: «Мне еще не было скучно во время сессий: я включаюсь в процесс и проживаю его от и до. Некогда скучать, когда у нас 50 минут. И все же скука — защитная реакция на то, что говорит тебе клиент. Как и чувство злости на клиента, скука нуждается в анализе: о чем она, почему, что значит для тебя и твоего клиента». 

Виктор Богомолов: «Такое бывает редко, обычно это сигнал о том, что что-то идет не так. Надо разбираться самостоятельно или с супервизором. Скажем так, если это происходит, значит, в эти моменты ты перестал работать. Важно понять, как это предотвратить в будущем».

Данила Гуляев: «Вот честно, не могу вспомнить, чтобы становилось скучно во время консультаций. Я ведь не просто слушаю как потребитель информации. Это работа — активно слушать, эмоционально откликаться, выделять особо значимые моменты, планировать свои реплики. Это такой достаточно активный процесс, который держит в тонусе, поэтому сложно представить, что станет скучно. Иногда у меня бывает нетерпение — например, когда человек долго говорит, а у меня возникают реплики, которые хочется поскорее озвучить. Очень полезно бывает их придерживать и не озвучивать, кстати. Если подождать немного, то в голову приходит что-то более удачное. Иногда бывает, что я злюсь — не на самого клиента, а на некоторые идеи, которые он или она озвучивает, или рассказы о каких-то неоднозначных ситуациях. Я тогда разделяю для себя эмоциональное переживание, которое происходит в теле, и само содержание этого возмущения — рефлексирую, на что у меня такой отклик возник».

Что должно произойти, чтобы вы прекратили общение с клиентом по собственной воле?

Адриана Имж: «Это редкая ситуация. Обычно связана с тем, что я вижу, что процесс, происходящий между нами, очень неполезен клиенту или мне. На супервизии я несколько раз разбирала ситуации у коллег, когда к ним приходил человек, который нашел, на кого сливать агрессию. То есть в обычной жизни, если на человека наорать или сказать ему, что он бесполезен, тот уходит. А тут такое счастье — заплатил деньги и оскорбляешь и обесцениваешь терапевта целый час. Я учу своих коллег распознавать такие ситуации, потому что пользы от них нет ни клиенту, ни терапевту. Или же понимаешь, что клиент своим поведением вызывает у тебя уже настолько негативные эмоции, что ты просто уже не хочешь ему добра, и информирование клиента об этом не помогает. У меня такое было дважды. Ты понимаешь, что клиент очень несчастлив от этого сам, что именно поэтому он одинок или не может найти работу, но сделать ничего нельзя. Выдерживать поток обесценивания порой бывает просто уже невозможно. Но, повторюсь, это очень большая редкость. Многие клиенты тревожатся, очень боятся стать такими клиентами. Но — парадокс — если они про это тревожатся, обычно это означает, что они не такие. Так что мне хочется отдельно повторить: это очень большая редкость, и, скорее всего, читающий эти строки не такой клиент. В норме же мы считаем, что клиент сам определяет, когда он заканчивает. Я могу только сказать что-то в духе «Мне кажется, что вы теперь вполне можете обойтись и без меня» или «Я вижу, что мы с вами реализовали вот это и вот это, может быть, пора завершать?». 

Марина Арапиди: «Переход отношений от профессиональных к личным — серьезный повод прекратить общение с человеком как клиентом». 

Виктор Богомолов: «Не знаю. Когда у меня было мало опыта, я один раз прекратил работать с одним клиентом, было слишком тяжело. Очень переживаю из-за этого до сих пор. Сейчас такого не происходит. Думаю, если клиент начнет мне угрожать. Такого пока не было — и, надеюсь, не будет».

Данила Гуляев: «Иногда мы с коллегами обсуждаем гипотетическую ситуацию вроде: вот приходит к тебе человек запросом — хочу эффективно издеваться над людьми и не мучиться совестью. Что ты будешь делать? Кто-то говорит, что откажется работать с человеком, с которым слишком сильное несовпадение ценностей. Кто-то говорит, что не моя работа — оценивать чужие ценности, но я скажу, что мне это не близко. Для меня это скорее фантастическая ситуация, а в реальности я пока не понимаю, что должно произойти, чтобы я решил отказаться от работы с человеком. Я могу предложить человеку работу с кем-то из моих коллег, если запрос не будет соответствовать моим компетенциям. Но постараюсь озвучить это так, чтобы не звучало как отказ или отвержение — в любом случае важны чувства и предпочтения человека».

Бывали ли ситуации, когда вам приходилось нарушать этические принципы терапии?

Адриана Имж: «В самом начале я несколько раз пробовала работать со знакомыми людьми. Могу сказать, что это разрушает и знакомство, и терапию. Все-таки лучше, когда клиент не в курсе, поссорился терапевт с мужем или нет, чем занимается его мама и так далее. А если и знает, то лишь в общих чертах и то, что сам терапевт считает нужным сказать. Самыми главными, базовыми принципами я считаю сексуальную и финансовую неприкосновенность клиента. Клиент не должен платить больше, чем мы договаривались, и не должен для меня что-то делать. Я не имею права его трогать без его разрешения. Я не могу пользоваться его ресурсами. Это же очень привлекательно — многие мои клиенты талантливы и успешны в чем-то, кто-то что-то мог бы для меня нарисовать, написать, напечатать, просто оплатить какие-то вещи. Но я очень, очень против этого. И еще я очень грущу, когда вижу даже очень обобщенные клиентские истории в блогах у коллег. Понимаю, что очень жалко опыт. Но мне это всегда кажется этическим нарушением». 

Виктор Богомолов: «Недавно я нарушил принцип и воспользовался профессиональными услугами клиента для члена своей семьи. Мне пришлось извиниться. Это было неправильно. Я поставил интересы своей семьи выше интересов клиента».

Данила Гуляев: «Не припоминаю за собой нарушений этики по-крупному — в том смысле что никогда не занимался сексом с теми, с кем работаю, не разглашал конфиденциальной информации, не принуждал к чему-то и т.п. Но какие-то более тонкие и неочевидные моменты нарушений, боюсь, бывали. Например, важный этический момент — не работать с тем, что вне твоей компетенции. Но сложность в том, что такие ситуации надо еще опознать — вовремя понять, что тебе не хватает навыков, которые могут быть полезны человеку. Нужно быть достаточно компетентным, чтобы понимать, в чем ты не вполне компетентен, — для этого иногда нужно время. Для меня не так сложно придерживаться правил — в этом я такой внук своей бабушки, очень правильной женщины. Но для меня важна не только этика, ориентированная на соблюдение правил. Есть еще этика, ориентированная на вопросы и на рефлексию. Это вопросы, которые ты должен себя задавать по ходу работы — что будет этично по отношению к другому человеку в каждом конкретном случае. В терапевтических отношениях у психолога поневоле привилегированное положение — он в роли помогающего, авторитетного человека, к которому прислушиваются даже в едва заметных мелочах. И этим влиянием важно не злоупотреблять, не вмешиваться в жизнь людей своей экспертностью, а помогать им самим становиться экспертами по своей жизни». 

Довольны ли вы своим доходом?

Адриана Имж: «Да. Но могу сказать, что многие мои коллеги недовольны — далеко не всем удается выстроить стабильную практику». 

Марина Арапиди: «Мой доход позволяет мне обеспечить себе дальнейшее развитие в профессии. На данный момент, я считаю, это хороший результат». 

Виктор Богомолов: «В целом — да. Но сейчас кризис и доход снизился. У людей меньше денег, и они об этом открыто говорят».

Данила Гуляев: «В последний год сложно быть довольным, потому что курс рубля ощутимо упал, а вместе с ним и покупательная способность доходов».

У вас есть свой психотерапевт?

Адриана Имж: «И супервизор, даже несколько. Чем больше работаешь, тем больше открываешь бездн в себе самом. Без поддержки профессионалов — как чисто технической вроде «а что делать, если у клиента вот так?», так и эмоциональной — невозможно. Когда приходит клиент с групповым изнасилованием, или тяжелой формой насилия в семье, или же просто после какой-то большой личной, а то и военной или природной катастрофы, с этим приходится как-то справляться». 

Марина Арапиди: «У меня есть супервизор. В прошлом я проходила личную терапию. Чтобы быть искренним, честным с тем, кто ждет от тебя помощи, ты должен быть честным с самим собой».   

Виктор Богомолов: «Сейчас — нет. Когда я чувствую необходимость, я обращаюсь за помощью к психотерапевту, как и мои клиенты».

Данила Гуляев: «Постоянного и единственного нет. Я обращаюсь за помощью к разным коллегам, в зависимости от своих ситуативных запросов. Есть круг коллег, которым я доверяю и с которыми регулярно работаю. Есть еще супервизоры — коллеги, с которыми я работаю над своими профессиональными затруднениями. Я люблю быть в роли клиента — это и полезно, и увлекательно. Если все идет хорошо, конечно. У меня не было неудачных обращений к психологам, но был негативный опыт во время обучения — важный для понимания того, как нельзя делать». 

Бывали ли у вас недовольные клиенты?

Адриана Имж: «Конечно. Это же важный нормальный процесс — работа со своими слепыми зонами. Работать пять лет без единого сбоя — невозможно, я же не коробочки клею, да и там можно ошибиться. И потом, постоянно же приходится сталкиваться с чужим представлением о том, что делает терапевт, каким он должен быть. Далеко не всегда удается в эти рамки вписаться. Я довольна процентом недовольных клиентов — мне кажется, он у меня не очень большой». 

Марина Арапиди: «Я консультирую чуть меньше года — пока таких нет. Принимаю идею о том, что их появление рано или поздно неизбежно».

Виктор Богомолов: «Конечно. В большинстве случаев недовольный клиент — это следствие того, что я где-то недорабатываю. Клиенты заинтересованы в том, чтобы терапевт хорошо работал, поэтому их недовольство чаще всего конструктивное — хочется, чтобы тебе лучше помогали. Клиенты попадают на прием, находясь на разных стадиях готовности к изменением, а моя задача поддержать их. Основной вклад — это вклад клиента. Клиент может быть недоволен, если я был недостаточно внимателен и уважителен к его точке зрения и форсировал изменения или работал неподходящим для клиента образом. Эта работа очень творческая, так как она требует большой гибкости и готовности отбросить различные убеждения и теории, которые оказываются неполезными для клиентов».

Данила Гуляев: «Бывает разный масштаб недовольств. Один коллега, когда начинал работать, жаловался, что у него в конце консультаций деньги обратно требуют. Если рассматривать это как крайний пример недовольства, то у меня такого не бывало. У меня самый сильный случай недовольства был, когда я отказался продлевать консультацию после 40-минутного опоздания клиента. Я предупреждал об этом заранее, но человек меня понял как-то по-другому — в этом есть и моя ответственность. Был случай, когда меня подвела привычка повторять некоторые фразы клиента. Человек назвал себя ругательным словом, а я машинально повторил, и он меня упрекнул за то, что я, получается, его обозвал. Ситуативное недовольство возникает у людей в процессе работы — в ответ на какие-то мои слова или действия, которые человеку не подходят. Для меня это важные дорожные знаки, которые сообщают о том, каково человеку двигаться вместе со мной. Иногда бывает даже сложно получить недовольство — в нашей культуре поощряется скрывать его. Моя задача — создать возможность для свободного выражения разных эмоций, в том числе и недовольства».

Что самое приятное в вашей деятельности?

Адриана Имж: «Не знаю. Мне многое нравится. Нравится, что всегда есть возможность не работать. Это, конечно, крайний случай, но вот если ты понимаешь, что все — сегодня я просто не могу, можно отказаться. Что можно самому выбирать, когда работать. Что общаешься с интересными и очень разными людьми, узнаешь какие-то вещи, которые они никогда и никому бы не рассказали, — такая живая, настоящая человеческая жизнь, а не маска, которыми все обычно прикрываются в социальных ситуациях. Что происходит что-то хорошее у небезразличных тебе людей (я очень болею за своих клиентов) — и в этом есть какая-то твоя роль. Что голова работает и делает что-то полезное. В общем, множество плюшек». 

Марина Арапиди: «Самое приятное — не просто слышать положительный отзыв от клиента, но видеть результат. Радуюсь, когда вместе с клиентом мы проблему превращаем в задачу и находим оптимальное решение. Мне повезло: для меня профессия — словно любимое и долгожданное дитя. Я развиваюсь с каждым из своих клиентов, иду рядом, открываю новые страницы жизни».  

Виктор Богомолов: «Самое приятное — это когда клиент превосходит ваши ожидания и не просто преодолевает проблему, но и достигает значительного успеха в этой области или в других областях. Это происходит достаточно часто».

Данила Гуляев: «Я люблю сам процесс изменений, когда ослабевает гнет проблемности и человек чувствует себя таким, каким хочет быть. И когда удается содействовать таким изменениям — это радостные моменты. Особенно если проблема поначалу выглядела всеохватной и неприступной. Для меня это волнующая тайна того, как люди могут сами менять себя и свою жизнь, когда у них появляются условия для этого. Один из главных факторов эффективности терапии не сами по себе методы и умения терапевта, а способность человека активно пользоваться своими ресурсами, быть автором своей жизни. Мне очень нравится видеть, как это происходит. А еще приятно получать отклики через несколько лет. Казалось бы, работа давно завершена, человек живет своей жизнью, а потом пишет мне письмо, что у него все хорошо. Это прекрасные ощущения». 

Что считается успешной работой терапевта, а что провалом?

Адриана Имж: «Сложный вопрос. Провалом обычно считается неуправляемое ухудшение ситуации клиента. Просто одно дело — нормальная депрессия от того, что столкнулся с реальностью. Она часто сопровождает середину терапевтического процесса. Другое дело, если клиент начинает стремительно приближаться к суициду, тяжелой форме невроза, психической нестабильности. В этом случае терапевту надо признать свое поражение и отправить клиента к другим специалистам. Конечно, ретравматизация (повторение травмы) — тоже косяк терапевта. Нарушение этических норм. Чаще всего люди жалуются на терапевтов по двум причинам все же: не произошло то, чего хотелось, или же «изнасиловали». И первое — грустно, но нормально, бывает. Второе же — безобразие. К сожалению, на рынке все еще есть люди с очень странным пониманием роли терапевта. 

Совсем недавно одна из девушек, оставлявших комментарий к моему посту про рекомендации и жалобы, обратилась к психиатру по достаточно рядовому поводу и получила от него гендерно окрашенную лекцию. Дескать, добавьте оргазмов, заведите себе любовника, и все пройдет. Может быть, формально он и прав — ряд веществ, поддерживающих настроение, так и образовывается. Но говорить так не должен был, потому что девушке, которой и без того было трудно устроить личную жизнь, после этого совсем жить расхотелось. И после таких ситуаций люди, конечно, боятся обращаться к психологам и психиатрам даже тогда, когда надо. 

Успех — это повышение удовлетворенности от собственной жизни у клиента. Люди лучше управляют собственным поведением, лучше понимают, как и что они делают, какие процессы ими движут, как они могут себя поддерживать в реализации своих целей, улучшают контакт с близкими, в их жизни становится больше любви и поддержки. Это большая радость в работе». 

Виктор Богомолов: «Успешная работа — это та работа, которую клиент оценивает как успешную или полезную. Других критериев нет. Провал — это когда клиенту становится хуже. Это происходит редко, но, к сожалению, это часть работы. Встречается мнение, что ухудшение состояния является необходимой частью психотерапии, когда клиент осознает что-то важное, однако исследования показывают, что это не так. Я имею в виду реальное ухудшение состояния — например, необходимость лечь в психиатрическую больницу. Тяжелая часть работы — это осознание и принятие того факта, что даже будучи самым эффективным терапевтом (а для этого нужно очень много работать между встречами с клиентами и постоянно совершенствоваться) в лучшем случае я смогу помочь только 70% своих клиентов. То есть всегда будут те, кому не станет лучше».

Данила Гуляев: «Главный оценщик и эксперт по успешной работе психолога — это его клиенты. Он или она может сказать, продвигает совместная работа к поставленным результатам или нет. И комфортно ему или ей взаимодействовать с психологом или не очень. Это не всегда такие измеримые результаты — как в фитнесе, например, нарастить бицепс на столько-то сантиметров. Хотя такие запросы могут быть и в психологической работе. Чаще всего это тонкие результаты на уровне ощущений — чувствовать себя по-другому, мыслить по-новому, изменить реакции на события, более спокойно общаться в семье и т.п. Иногда бывает, что запрос по ходу работы меняется — клиент по-другому начинает понимать свою ситуацию и цели ставит другие. Для меня важно получше понимать пожелания человека и прислушиваться к его или ее оценке — каково нам вместе работать. Иногда люди это говорят напрямую, а иногда бывает сложно словами обозначить, и я использую специальный опросник — шкалы обратной связи. Провал — это очень сильное слово. Я не думаю, например, что неэффективная работа или недостаточно эффективная работа — это провал. Это рабочая ситуация, если ее не затягивать. Тут важно признаться, что что-то не работает. И если умеешь — попробовать по-другому, а если не умеешь, то предложить человеку другого специалиста. А провал — это для меня скорее ситуация, когда человеку наносится вред. Это могут быть какие-то травмирующие действия терапевта, неуважительное обращение, злоупотребление властью, грубые нарушения этики». 

Становится ли ваша профессия более востребованной в России?

Адриана Имж: «Да, конечно. Если десять лет назад психолог был карикатурным персонажем, кем-то, к кому ходят от большого количества денег, то теперь люди в некоторых случаях даже откладывают на хороших специалистов — понимают, что это важное дело, которое не терпит суеты и многократно окупится. Я уже очень давно не встречала диких запросов — очень часто клиенты уже очень хорошо понимают, что и как я могу им дать, много читали, много сами обдумали, а от этого работать становится легче и приятнее как мне, так и клиенту». 

Марина Арапиди: «В нашем обществе десятилетиями не принято было привлекать к решению своих проблем посторонних. И до сих пор многие думают, что за помощью к психологу обратится только слабый человек. За последние четыре года ситуация заметно изменилась: например, в моем окружении несколько человек посещают психологов — и, к слову, каждый из этих людей успешен в карьере».

Виктор Богомолов: «Уже стала. Однако мне не нравится, когда психотерапию определяют как образ жизни или способ личностного роста. Психотерапия — это в первую очередь способ решения проблем. Некоторые проблемы не решаются психотерапией, такие как бедность, дискриминация, нарушение прав человека. Соответственно, и психологизация таких проблем ни к чему хорошему не приводит. Люди начинают думать, что они ответственны за те несчастья, которые в первую очередь требуют социальных и политических изменений».

Данила Гуляев: «Еще пару лет назад я уверенно сказал бы, что профессия психотерапевта становится более востребованной в России — чувствовался какой-то широкий интерес к профессии. А сейчас она становится более нужной, но не факт, что более востребованной. Статистических данных у меня нет, поэтому поделюсь субъективными впечатлениями. Остается стабильная аудитория людей, которым это интересно и полезно, которые готовы обращаться. Но рост этой аудитории сейчас остановился, по моим ощущениям. Для большинства людей сейчас главный «психотерапевт» — телевизор. Общество проходит через мобилизационный период — нынешнее состояние я называю атомарным коллективизмом, сплоченной разобщенностью. Это многих людей перефокусирует с собственной жизни на контроль за окружающими. Сейчас чаще всего другим советуют сходить к психологу «поправить мозги». И с таким подходом даже помогающая практика приобретает репрессивный характер. А СМИ воспроизводят пассивно-агрессивный способ реагировать на события — мы хорошие, а все проблемы из-за врагов. Такой паттерн не располагает людей деятельно рефлексировать и активно улучшать свою жизнь — он побуждает искать виноватых. Я не думаю, что кому-то от этого хорошо: это ситуация злобной беспомощности — и тут-то психотерапия и нужна, казалось бы. Но, насильно терапевтом не будешь».