Господь, жги: Юрий Сапрыкин о духе пламени

Праздник уничтожения еды шагает по стране. 9 тонн сыра раздавлены катком под Белгородом! 55 тонн нектаринов и персиков отправлены под пресс в Смоленске! Всего за сутки уничтожено 290 тонн продуктов! — браво рапортует Россельхознадзор, как будто речь идет о всероссийском субботнике или ударной комсомольской стройке. Выражаясь поэтическим языком, работа адовая будет сделана и делается уже — и слово «адовая» стоит понимать отнюдь не в метафорическом смысле: в стране, где 22 млн человек (по словам вице-премьера Ольги Голодец) не дотягивают до черты бедности, где в рационе любых казенных учреждений, от детских домов до домов престарелых, по-прежнему все больше щи да каша (и хорошо, если с небольшими вкраплениями мяса), где жива еще память о голоде военных лет и тем более о блокаде, в этом контексте сжигать тонны еды в печах (да еще радостно отчитываться об этом по телевизору) — это как-то совсем супротив законов божеских и человеческих.

Аналитики, сумевшие сохранить в этой ситуации трезвость и умеренность, указывают на то, что контрафактная продукция подлежит уничтожению просто потому, что закон такой, и в нынешних инициативах Россельхознадзора нет ничего нового, — тем не менее даже если противозаконный сыр и раньше тайком прессовали катком, нынешние события переходят некоторую черту: поражает даже не сам факт уничтожения сыра — а то, что это делается демонстративно, с максимально подробным освещением в самых массовых СМИ, что это становится (и специально делается) главной медийной темой. Телевидение устраивает форменную пляску на костях (свиных, говяжьих, фруктовых): в новостях показывают бульдозериста, который побоялся отщипнуть даже кусочек уничтожаемого сыра — наверняка отрава какая-то, рассказывают о том, как приуныли европейские фермеры («телята растут в атмосфере любви, но с неясными перспективами на будущее») и сопровождают репортаж про уничтожение еды заголовком «Очистительный (хорошо, что не благодатный. — Прим. ред.) огонь». Зачем устраивать этот продовольственный макабр на глазах у не очень-то сытой страны — понять совершенно невозможно; коллективный разум фейсбука уже сошелся на том, что там, наверху, окончательно сдурели, перешли грань и попутали берега и уж этого Богородица точно не простит.

Тем не менее недоедающие миллионы россиян и перебивающиеся с хлеба на воду обитатели казенных учреждений, на которых рассчитаны репортажи в теленовостях, традиционно безмолвствуют. Понятно, что не у всех есть привычка сопровождать каждое душевное движение соответствующим статусом в фейсбуке и далеко не каждый привык, чуть что, бежать подписывать петицию на сайте change.org, — но очевидно, что запреты на ввоз еды, а теперь и ее демонстративное прилюдное уничтожение не вызывают в широких общественных слоях и сотой доли той возмущенной реакции, какой сопровождалась, например, монетизация льгот в 2005-м. Собственно, и люди, которые придумали сделать из уничтожения еды главную новость, придать этому общенациональный размах, не были раньше замечены в самоубийственных наклонностях — и все их кампании последних лет неизменно били в цель и поднимали рейтинг. Что-то пошло не так — или же все идет по плану? 

Попробуем рассмотреть реакцию на уничтожение еды через два древнейших человеческих психотипа — кочевники и оседлые — заранее оговорив, что все аналогии основаны на неправомерных и ненаучных обобщениях и любые совпадения с реальностью следует считать случайными. 

Кочевник неоднократно сталкивался с санкционной едой в ее естественной среде обитания, он понимает, откуда она берется и чем хороша. Запрет на передвижение еды для него так же дик и неприемлем, как и любые запреты на передвижение: то, что продукты (а также люди, финансы и технологии) могут свободно перемещаться по миру — одно из главных достижений цивилизации. Человек ищет, где лучше, — и это касается не только работы, образования или места проживания, но и потребляемых продуктов: если французский сыр выигрывает по вкусу у российского, тем хуже для российского. С этой точки зрения, запрет на ввоз продуктов из Европы — полная дикость, решение об их уничтожении — дикость вдвойне: кочевник, скорее всего, обладает опытом участия в благотворительности и считает, что любое материальное благо (каким является еда из Европы), даже оказавшись вне закона, вполне может быть перемещено к тем, кто в этом благе нуждается. Демонстративное уничтожение этого блага, в которое вложены труд, талант и силы природы, нарушает сразу несколько важнейших культурных — в том числе, несмотря на все кочевничество, специфически российских — табу: нельзя отнимать кусок у голодного, нельзя выбрасывать даже крошки со стола, только ангелы с неба не просят хлеба; то, что эти запреты буквально закатываются в землю бульдозером в прямом эфире, вызывает страх. 

Для оседлого уничтожаемая еда — не совсем еда: в этом импортном одна отрава, напихают туда химикатов и везут к нам, только у нас все чистое, экологическое. Оседлый, возможно, уже не живет своим участком — но по инерции доверяет продуктам, выращенным и сделанным где-то поблизости. Сила международных брендов на него совершенно не действует: помидор должен быть волгоградским, картошка — тамбовской, клубника — теперь уже крымской. Известие о запрете на ввоз еды не вызвало у него никакой паники: да что нам этот импорт, мы все отечественное покупаем. Засилье импортных продуктов скорее выглядит для него проявлением культурной агрессии, которая длится уже четверть века: ножки Буша поставили страну на колени, так и просрали мы свою деревню. Уничтожение еды с этой точки зрения — мера если не полезная, то по крайней мере понятная: это чужая и к тому же сомнительная по своим свойствам еда, ее, как завещали предки, надо обречь мечам и пожарам, это подорвет коварные замыслы врага и поможет встать на ноги русскому крестьянину. 

Есть, впрочем, и третья группа, которой адресованы сообщения об уничтожении еды, — это чиновники, которые к этому процессу причастны. Скорее всего, они все понимают про европейскую еду и не погнушались бы оторвать кусочек уничтожаемого сыра. Но в силу устройства административной вертикали им необходимо этим заниматься, это оправдывать, об этом радостно рапортовать — и соучастие в этом адском процессе сплачивает чиновничью касту лучше, чем любые привилегии и премиальные. Как говорил в известной стенограмме Владимир Якунин, «у нас президент один на бруствере стоит, вы либо линяйте из страны, либо ведите себя соответственно». Они и ведут.

Бравые репортажи об уничтожении еды бьют сразу по трем аудиториям — и везде достигают своих целей. Кочевники через неделю перестанут рисовать фотожабы про сыр и, скорее всего, забудут об этом сюжете — останется лишь страх перед властью, готовой, в случае чего, на любые сакральные жертвы. Оседлые воспринимают все происходящее как очередную победу над геополитическим врагом и доказательство того, что мы не прогнулись. Чиновников все сильнее связывает круговая порука — та самая, что мажет, как копоть, ну или, в нашем случае, как пепел из мобильных инсинераторов. Печи горят, бульдозер давит, все идет своим чередом.