Шесть лет назад на обложке «Афиши» появилась гжель: платок и пиджак модели были щедро украшены лютиками и колосьями цвета американских рабочих штанов. На фоне красавицы с хитрой усмешкой сидел автор наряда — усатый дизайнер Денис Симачев. С легкой руки Симачева под гжель тогда стали расписывать мотоциклы и чехлы для мобильных телефонов, унитазы и керамические фаллосы — один такой, двухметровый, сейчас хранится в музее эротического искусства на Новом Арбате. Но вообще-то и без фаллоса кажется, что тот ассортимент, которым торгуют в подземных ларьках — разлапистые канделябры, фигурки тупорылых зверей и вазы с позолотой, — это что-то безнадежное, над чем можно только посмеяться. И что все это производят роботы, заточенные в плен на заводах какой-нибудь Батуриной.

На самом деле Гжель — это кластер маленьких сел, которые соперничают друг с другом за покупателей фарфора. Чтобы до них добраться, нужно взять курс на Егорьевское шоссе. За Люберцами начинается старомодное, какое-то брежневское Подмосковье — с побитыми, но еще крепкими дорогами, избушками с резными наличниками и продуктовым изобилием: из дворов торгуют кроликами, перепелками и олениной. Всюду шныряют на мопедах пенсионеры и пятиклассники. За тридцатым километром вдоль обочин начинают мелькать пестрые кувшины, сахарницы и подносы. От синевы натурально рябит в глазах. Первый большой фарфоровый завод так и называется — «Синь России». Тут еще вспоминается водка «Гжелка» — сама кристально прозрачная, а горлышко у бутылки неистово синее. Настоящая Гжелка выглядит по-другому. Это мутная речка с карпами, карасями и головастиками, около которой резвятся комары и деревенские шавки. Неподалеку от причала — деревенский дом, в пристроенном гараже под энергосберегающими лампами разложен товар. Румяная торговка крутила в руках фигурки «Хавронья» и «Плясунья», восхищалась тем, как тикают часы, изготовленные в форме футбольного мяча, и говорила «алло-алло» в фарфоровый телефонный аппарат. На вопрос, настоящая ли это гжель, она страшно обиделась: «У нас прокуратура уже была, ничего не нашла. И вообще, мы интервью не даем». В следующей лавочке за прилавком дежурил лопоухий качок. «Мадам, — обращался он к девочке лет шестнадцати, — берите сервиз. Итальяшки, французы, япошки — все здесь затариваются, и все довольные, как слоны». На двери у него висел листок с результатами проверки прокуратуры Раменского района, которая и здесь не сумела найти контрафактную продукцию.

Между Речицами и Электроизолятором обращает на себя внимание кафе с вывеской «Пожалуй, лучшая пицца в Гжели». Электроизолятор оказался заводом, где делают фарфоровые кофейники и тут же собирают китайские джипы марки Great Wall. За ним — корпуса объединения «Гжель», подлинного владельца знаменитого штампа с двуглавым орлом. В заводском магазине не протолкнуться: приехала группа веселых женщин из Коломны. «Ой, ну прелесть, Таня, ты посмотри какой хрюшенька!» — «Так, девочки, все яички — чур мои, это я их коллекционирую». — «Ой, а это что за вазочка? Мужик какой-то черный». Продавщица бойко отпускала покупки: «Это Раджив Ганди, индусский король. Ему на заводе памятную вазу сделали, а она возьми и тресни, поэтому срочно изготовили новую, а брак сюда поставили — считай, тридцать лет уже стоит. Ой, чего только не делали. И поднос дарили Маргарет Тэтчер, и саксофон Биллу Клинтону. У нас тут все самое лучшее, самое настоящее. Ну, еще гжель можно покупать в магазине на Арбате, «Мир новых русских» называется. Какие эксклюзивы там есть! Часы фарфоровые с удивительным механизмом: как пробьет час, звучит музыка из оперы «Садко». Ну, натурально, Римский-Корсаков лучше б не сыграл». Коломенские женщины, облегчив полки магазина килограмм на двести, удалились в автобус, посоветовав посетить заводскую экскурсию: «Даже те из нас, кто не любил Гжель, теперь ее обожают!»

На экскурсии оказалось, что старорежимное предприятие «Гжель» напоминает какой-то лофт с современным искусством. В светлых просторных помещениях пахло сырой известкой, классной доской и мокрой тряпкой. В ящиках лежали огромные блины серой глины. На дребезжащих тележках с металлическими клетками женщины в халатах возили туда-сюда кипенно-белые кубы и многоярусные конструкции из пунцовых чашек. На отсыревших формах рос инопланетного вида белый пух. По всему потолку шла система труб и шлангов, по которым подавалась глина. Почтительный узбек по имени Сережа включал кран, набирал мутно-белую жижу и строил горы из будущих чайных чашек. Сломать их можно было одним пальцем. Строгая женщина в роговых очках сидела одна в огромном помещении и острым самодельным ножичком зачищала чашки от швов — похожим образом готовят к жарке грибы. Потом их обжигали в печи и красили в розовый цвет, чтобы выявить трещины, и передавали на следующий этап, где под песни Софии Ротару художницы выводили фирменные вензеля и завитки. Производственный план на неделю выглядел примерно так: «Марина: Нежность, Дельфин»; «Саша: Селедочница, Сердечко». Марина набирала на кисть сгусток черной кобальтовой краски и еле слышно говорила: «Народ сюда работать не идет. Безответственные тут не приживаются — ну, такие, которые пьяные приходят и бьют фарфор всмятку».

Главная ирония заключалось в том, что большую часть своей жизни эти женщины, которые держат марку исторического предприятия, видели мир в эмо-расцветке: черно-розовой. А их соратницы на тележках доставляли хрупкие изделия до раскаленной печки и превращали их в бело-синие. Даже у осколков в этой цепочке бесконечных превращений было свое почетное место, потому что их возвращали в исходное полужидкое состояние и снова пускали по трубам над потолком. И этот процесс оказался гораздо красивее, чем самая торжественная посуда, когда-либо вышедшая из этих стен.