Как защитить ребенка от ФСБ? История девочки, которую отправили в ПНД из‑за подписок

За две недели до обыска к нам пришла женщина из полиции. Они с мамой посмотрели мои соцсети. Я уже не очень хорошо помню, как все было, но она сказала, что поступила заявка меня проверить. Не знаю, на что именно, наверное, на наличие плохих мыслей. Она спросила, была ли я подписана на какие‑то запрещенные группы. Я ответила «нет», потому что никогда не была. Еще она осмотрела мои плакаты с героями сериалов, которые висели в комнате, и поинтересовалась, что это. На них были изображены герои из сериалов, которые я люблю: «Очень странные дела», «Бумажный дом», «Академия «Амбрелла». Она записала их названия, а потом сказала, что все хорошо.

Через две недели к нам с обыском вломились сотрудники ФСБ. Это было примерно в 5 утра. Я помню, что проснулась от удара в дверь с ноги. Они спросили: «Вы Прокудина Алена Дмитриевна?» Я ответила утвердительно. Они начали обыск. Вроде бы в какой‑то момент нам объяснили, что меня подозревают в терроризме. Я хорошо помню, как все происходило, но плохо вспоминаю свои эмоции. Наверное, у меня просто был шок. Обыск длился часа два. Они забрали мой новый и старый телефоны, тетрис, лук сестры с пластмассовыми наконечниками, пневматический пистолет, мой компьютер и мамин ноутбук. Они, кстати, пообещали, что вернут все через неделю, но вернули почти через месяц. Все, кроме лука и пистолета.

Еще во время обыска они заставили меня разблокировать телефон, а оказалось, что я не обязана была это делать. Они показывали мне какие‑то мои фотки и допрашивали. Например, у меня было фото с пластиковым автоматом, они спрашивали, что это такое, что значит. Я отвечала: «Он же пластиковый, там ведь видно».

У меня было полное непонимание, я вообще не осознавала, что происходит. Немного до меня начало доходить, когда они стали срывать мои плакаты. Мама говорила, что в тот момент я почти заплакала.

Она сразу поняла, что это какая‑то ошибка. И мы не представляли, о какой подготовке теракта идет речь. Все говорят про группы, связанные с «Колумбайном», но в то же время сами фээсбэшники утверждают, что эти группы банят мгновенно, поэтому я даже не знаю, о чем конкретно они говорят и в чем конкретно меня обвиняют. Я позже узнала, что есть еще несколько человек с похожей ситуацией — нам всем предъявляют за одну группу, якобы мы одна организация или банда.

В основном я подписана на познавательные группы и разные паблики про сериалы. Я действительно интересовалась травлей и буллингом, но не только этим. Я и про другие события читала и обсуждала с друзьями. Отношения в школе у меня со всеми были нейтральные, я дружила с двумя одноклассницами, еще с одной из параллели и из старших классов.

Стрельбу в «Колумбайне» я обсуждала только с близкой подругой, в классе у нас особо никто об этом не говорили. Мы с подругой скидывали друг другу статьи на эту тему, но мне непонятно, почему все цепляются именно за это. Я, как и все подростки, интересуюсь самыми разными событиями.

После обыска фээсбэшники спросили, хочу ли я поговорить с психологом. Я была растеряна и сказала: «Ну, можно». Они посадили нас с мамой в машину, мы спросили адрес, чтобы папа тоже мог доехать и забрать нас обратно домой. Сотрудники долго выкручивались и не хотели говорить, а когда в итоге сказали, мы поняли, что это психиатрическая больница. Они начали нас успокаивать и уверять, что мы там только с психологом поговорим и вернемся домой. Поэтому мы согласились поехать.

Мы зашли в больницу к окну регистрации, меня сразу начали записывать, измерили рост и вес. До меня начало доходить, что меня не собираются отпускать, и я расплакалась. Потому что они тогда еще даже не спросили ни меня, ни маму, но уже было понятно, что хотят сделать. Когда мама начала задавать вопросы — ей ответили, что меня нужно положить на обследование. Мы не собирались соглашаться, но один из сотрудников пригрозил: «Не ляжете добровольно, положим принудительно и надолго».

Мама категорически отказывалась, и они вызвали другого сотрудника. Он вел себя гораздо лучше: очень аккуратно и по-доброму разговаривал с нами. После общения с ним я подумала, что ничего страшного в трех днях обследования нет. Возможно, я правда что‑то новое о себе узнаю, пройду тесты, пообщаюсь со специалистами — это интересно. С мамой он поговорил за закрытой дверью, поэтому я не знаю точно, как он смог ее убедить.

Они пообещали мне, что это будет работа с психологом. Один из фээсбэшников сказал: «Вот сейчас ты сидишь в черной одежде. Потом тебя обследуют, и окажется, что ты вообще любишь розовый цвет и должна ходить в платьях». Это было смешно. Но вообще они говорили, что я могу раскрыть себя по-новому.

Конечно, я чувствовала давление. Особенно от тех, кто проводил обыск, — они были очень грубые. А тот, кто приехал в больницу, наоборот, завоевал наше доверие. В итоге мы согласились там остаться.

Меня сразу повели переодеваться в домашнюю одежду. Поскольку я не взяла свою, потому что нас никто не предупреждал, мне дали какую‑то больничную. Потом повели в душ, и это было самое ужасное. Меня мыла санитарка, хотя я просила, чтобы она отвернулась и я помылась сама, но она сказала, что так нельзя, и поливала меня из душа. А еще когда мы только регистрировались, я захотела в туалет, и меня тоже сопровождали, как преступницу. Они стояли у двери и разговаривали со мной, чтобы я не сбежала.

Потом меня повели ко всем детям. В палате нас было примерно 14 человек: и мальчики, и девочки жили в комнате. Со мной лежали два мальчика с шизофренией: один был спокойный, а второй — очень агрессивный. Он бил тех, кто младше, постоянно обзывался. Был еще ребенок с аутизмом, который все время плакал и кричал. В основном были восьми-десятилетние дети из детских домов, которых отдавали «на профилактику» из‑за плохого поведения. Поэтому было не очень комфортно и моментами страшновато. Только после того как наш адвокат придал это огласке, примерно на девятый день, нас расселили в женские и мужские палаты.

Те, у кого должность ниже, — санитарки, воспитательница — ко мне относились нормально, с ними можно было поговорить и спросить о том, что происходит в мире. А врачи очень плохо обращались со мной. Например, заведующая постоянно на меня давила и очень много врала, обзывала преступницей, колумбайнершей. Даже после того как я вышла, она сказала следователю, что мама сдала меня в ПНД добровольно, потому что жаловалась на мое поведение.

В основном я там просто жила так же, как все. С психологом я разговаривала только за день до суда и после. И первые 10 дней я вообще не выходила на улицу. То есть дети с шизофренией, аутизмом, с риском побега — все ходили гулять. А меня не пускали и не объясняли причину. Опять же, только после вмешательств адвоката мне разрешили прогулки. И, будто назло, стали забирать на прогулку каждый день. Там было правило, что на прогулку можно брать только одного подростка 12–14 лет. Если будет несколько, то это якобы опасно. И с тех пор, как мне разрешили гулять, меня постоянно тянули на улицу, а других девочек не брали. В один день я сказала, что рисую и не хочу идти, чтобы кто‑нибудь из девочек смог погулять. Но санитарка меня насильно потянула на улицу.

Они также пытались меня вывести на агрессию. Говорили, что я из очень бедной семьи, хотя это не так — у нас обычная семья со средним достатком. Говорили, что я хотела «убить училку». При том, что у меня всегда были хорошие отношения с учителями. И если я отвечала, что это неправда и такого не было, они записывали, что я агрессирую. Я сначала не подозревала, что они провоцируют. Мне казалось, что они просто интересуются моей жизнью, им же нужно сделать какие‑то выводы. И я просто говорила правду, а потом они начали все выворачивать против меня.

Мне морально там было очень тяжело, пребывание в ПНД — это сплошной день сурка. И физически сложно, потому что энергию некуда тратить, но в то же время нужно спать по 13 часов. Отбой у нас был в 8 вечера, а дневной сон длился три часа, потому что некоторые дети принимают таблетки, и им нужно много спать. Днем я забывала, что со мной происходит: там были ребята, с которыми я могла общаться. А во время сна я постоянно об этом думала, очень углублялась, плакала, пыталась все осознать.

Обследований у меня никаких не было — я поговорила с психологом всего два раза. И еще один раз поговорила с комиссией, когда мама отменила свое добровольное согласие, чтобы меня забрать. Они расспрашивали про группы [в соцсетях], про мою жизнь, про школу, про родителей. Это были простые вопросы, мне казалось, что я ответила на все вполне нормально. Но в итоге суд меня не выпустил. Я провела там две недели.

После того как меня отпустили, мы с родителями еще несколько раз ходили на допросы. Это все психологически сложно, но я держусь. Я не понимаю, почему это произошло со мной, но я ни разу за все время не усомнилась в своей невиновности.

— Как сотрудники ФСБ и психдиспансера нарушали права семьи Алены?

— Если рассматривать действия сотрудников ФСБ с точки зрения закона, то они ничего не нарушали. Они, как всегда, грамотно и качественно с помощью психологического давления и манипуляций подействовали на семью так, что мать сама взяла и написала согласие на диспансеризацию. Это была их цель, и они ее успешно добились. Как бы мы ни разбирали их действия, если есть согласие со стороны матери, то придраться не к чему.

А вот сотрудники психдиспансера, на мой взгляд, нарушили все возможные правила для первичного помещения в стационар. Они не имели права, даже при наличии заявления матери, просто поместить ребенка в клинику без конкретных на то оснований. По такой логике любая мать может прийти и поместить надоевшего ребенка в психбольницу, если ей этого захочется? Это же абсурд. Для этого должны быть первичные медицинские показания, конкретный диагноз. Но этого ничего не было. Они ссылались на данные ФСБ, что в принципе не может быть основанием для госпитализации.

— Что делать в ситуациях, когда сотрудники органов насильно пытаются отправить ребенка на обследование?

— Во-первых, не помогать им это сделать. Во-вторых, сразу же искать адвоката — чем быстрее, тем лучше. В таких случаях я также советую подключать СМИ, организовывать общественные кампании и создавать петиции на change.org (мама Алены создала петицию 4 сентября, как только поняла, что Алену не собираются отпускать. К моменту публикации статьи ее подписали более 83 тысяч человек. — Прим.ред.). Необходимо давать огласку вопиющим событиям — таким как давление со стороны сотрудников органов или больницы. В подобных делах объективные СМИ — один из главных помощников в борьбе с произвольными действиями властей. Нужно показывать обществу, что правила должны соблюдаться. Нельзя просто так взять и по надуманным, недоказанным обстоятельствам поместить ребенка в психиатрическую больницу.

— Какая судебная практика по подобным делам: как часто происходят такие ситуации и обращаются ли родители в суд?

— Я впервые за свою практику встретил такое массовое добровольно-принудительное помещение несовершеннолетних в клинику. Но полагаю, что такое происходит. Просто большинство родителей идет на поводу у ФСБ и соглашается, а потом не обжалуют эти действия в суде. Некоторые просто боятся, другие думают, что ребенок действительно может быть виноват, третьим банально стыдно. Поэтому отстаивать свои права в суд, к сожалению, идут немногие.

— Может ли ФСБ или полиция настаивать на госпитализации ребенка в психиатрический стационар?

— Есть «Закон о психиатрической помощи», в частности в ст. 29 все четко прописано о принудительной госпитализации. Госпитализировать ребенка в психиатрический стационар принудительно без согласия родителей можно, если он страдает тяжелым психическим расстройством, а его психиатрическое обследование или лечение возможны только в условиях стационара. При этом он должен представлять опасность для себя или окружающих; быть беспомощным в части самообслуживания; либо оставление его без психиатрической помощи может ухудшить его психическое состояние и причинить существенный вред здоровью.

Никакой сотрудник правоохранительных органов не может заочно знать, имеется ли у ребенка психическое расстройство, только если об этом нет записи в его медицинской карте. Механизмы мотивов и действий любого человека должны исследоваться строго в индивидуальном порядке. Для этого необходимо проводить комплексное психолого-психиатрическое исследование. Поэтому когда родителям предлагают или настаивают на госпитализации ребенка, следует понимать, что для госпитализации должны быть веские основания. Подписка на паблик и активность в соцсетях таким основанием быть не может. Отказаться от госпитализации в таком случае — законное право родителей.

— Как вести себя родителям, если ребенок попадет в подобную ситуацию?

— Прежде всего, нужно знать свои права. Родители — это законные представители своих детей. Без их письменного согласия почти никаких официальных процедур с их ребенком проводиться не может. Часто люди испытывают серьезный стресс, когда на пороге внезапно появляются сотрудники правоохранительных органов. В ситуациях психологического напряжения критическое мышление может снижаться, человек от страха и непонимания может впасть в ступор, начать бездумно кивать и со всем соглашаться, подписывать предлагаемые документы. Нередко в подобных ситуациях на родителей оказывается психологическое давление, которое ускоряет процесс согласия и подписания соответствующих бланков. Таким образом, главный способ защиты ребенка в подобных ситуациях — не подписывать согласие на госпитализацию. Как только такое согласие родителями подписано, откатить его назад практически невозможно.
Также очень важно быть в курсе интересов и увлечений своих детей, обращать внимание на изменения в их поведении и настроении, замечать «тревожные звоночки», обсуждать, не пускать на самотек. В случае чего не осуждать, а разбираться. Полезным будет также объяснить ребенку то, как важно в любой непонятной или критической ситуации незамедлительно связываться с вами, ничего не подписывать, не давать показаний и не вступать в диалоги.

— Насколько опыт пребывания в ПНД может стать травмирующим для ребенка?

— Безусловно, такой опыт травмирующий. Начиная с самого начала, когда в дом вламываются незнакомые люди, начинают обвинять, обыскивать, предлагать госпитализацию, мотивируя это опасностью или «ненормальностью» ребенка, оказывать психологическое давление. Ребенок все это видит и слышит, может наблюдать страх и растерянность родителей. Таким образом, уже на первом этапе у ребенка происходит утрата безопасного окружения — важного условия благополучного психического развития.

Собственный дом в восприятии ребенка становится небезопасным, родители, которые всегда были главной опорой в его жизни сейчас не могут его защитить. Оказавшись в стационаре, у ребенка повышается тревожность, он пребывает в состоянии сильного психоэмоционального напряжения. Естественная возрастная особенность, присущая многим подросткам — обостренное чувство справедливости. Нередко возраст 12-16 лет называют «возрастом злости». Если подросток уверен, что он ничего плохого не совершил, а родители согласились поместить его в стационар, то очень вероятна утрата доверия между родителями и ребенком, нарушение их взаимоотношений.

Все люди разные, поэтому влияние среды и обстановки психиатрического стационара на каждого ребенка тоже может быть разным. Конечно, важно и то, какое отношение демонстрирует к ребенку персонал, оказывается ли поддержка, в каком отделении он находится, что и кто его окружает. Но надо понимать, что детям присуща естественная возрастная незрелость, у них может быть не сформирована способность к всестороннему анализу и оценке сложившейся ситуации. А сама ситуация принуждения вызывает повышенную тревожность, которая способна перейти в серьезную невротизацию.

Дети могут замыкаться в себе, отказываться от контакта, испытывать постоянный страх, у них могут появляться невротические реакции в виде логоневроза (заикания), моторных стереотипов (навязчивых движений), нарушаться психическая деятельность, ухудшиться сон и аппетит, появиться конфликтность и агрессия.

— Обыски при детях — как это влияет на детскую психику и можно ли как‑то оградить ребенка от этого?

— В России нет регламента процессуальных действий задержания и обыска в присутствии детей. Это серьезно нарушает их права и интересы. В квартиры подозреваемых по ненасильственным преступлениям вламывается ОМОН, выпиливают двери, совершают действия, которые могут трактоваться как физическое насилие, оказывать психологическое давление, проводить силовые обыски и задержания, крушить жилище, ломать и разбрасывать вещи, включая детские. Все это может проходить на глазах у ребенка, кричащего от страха. Его присутствие сотрудниками правоохранительных органов при этом игнорируется.

Эти действия способны нанести тяжелый вред детской психике и иметь серьезные негативные последствия для развития. Так быть не должно. В настоящий момент мы вместе со специалистами Института права и публичной политики, при поддержке других неравнодушных к этой проблеме людей работаем над этим вопросом в части внесения «детских» поправок в «Закон о полиции», УПК РФ и другие нормативные и подзаконные акты.