«За десять стен слышала, как папа тянется за бутылкой»: истории людей из пьющих семей

Мои родители не сразу были пьющими. У меня было совершенно прекрасное и счастливое детство ровно лет до 6. Я выросла в поселке городского типа, и мама с папой работали на градообразующем предприятии, поэтому у нас был стабильный, хороший уровень жизни: трехкомнатная квартира, машина, вполне счастливая семья с двумя дочерьми. А потом что‑то сломалось, и он начал пить. Оказалось, что у отца была алкогольная зависимость и он закодировался еще до моего рождения.

Он начинал пить к выходным, но это всегда доходило до белой горячки. Домой возвращался в совершенно неадекватном состоянии. Никогда не пил больше одного дня, потому что этого было достаточно, чтобы выйти в делирий. Полностью разносил квартиру — помню, как выбил половину окон. Иногда у него случалась настоящая белая горячка с галлюцинозом. Как‑то раз он сел в стиральную машину вертикальной загрузки и был космонавтом, который улетал в космос, а мы должны были стоять по росту и салютовать ему. Часто он слышал и видел то, чего не было, — в такие моменты за ним приезжала скорая помощь и клала в палату с металлическими прутьями. На следующий день можно было прийти и посмотреть, как он спит под капельницей, прикованный в кровати.

Он был неконтролируемо агрессивен, но чаще всего применял насилие к маме. Душил ее, а она отталкивала меня и шипела: «Убегай». Я очень боялась вернуться в квартиру и увидеть, что она мертва. Часто мама закрывала меня в комнате или уводила нас с сестрой. Если к вечеру отца не было дома, то мы ложились одетыми, чтобы потом тихо уйти к соседям. Там мы спали на полу, утром возвращались, собирали разбитую посуду, переодевались и шли в школу.

Трезвую версию я называла папой, а пьяную — просто «он». В таком состоянии я прожила где‑то с 6 до 10 лет. А потом папа поехал на рыбалку и не вернулся. Через пару дней я услышала дома ужасный плач и вой и увидела, как маму завели в комнату — она падала, не могла идти, кричала.

Его убили в августе. Первые три месяца мама пребывала в состоянии кататонии, а к зиме сама начала выпивать. Казалось, что это какой‑то абсурд и такое не может случиться со мной дважды. Я восприняла ситуацию как предательство: она ненавидела пьянки отца, но сделала то же самое. Оглядываясь, я понимаю, что и правда есть огромная разница между мужским и женским алкоголизмом. Мой отец мог пить годами, при этом работать и сохранять здоровье. Наверное, потому что рядом всегда были люди, которые о нем заботились. А когда начинает пить женщина, это зачастую совместимо с какой‑то невероятной депрессией и саморазрушением — она очень быстро и стремительно перестает существовать.

Однажды я вылила самогон в окно, после чего мама дала мне пощечину, извинилась перед собутыльниками и сходила за новым. Мы жили в двухэтажном многоквартирном доме с подвалом, где все хранили свои соленья. В какой‑то момент я начала сидеть там часами, пока мама не заснет. У меня началось паническое расстройство, дереализация, я боялась находиться одна, не могла спать.

Все в поселке знали о том, что мама пьет, — она потеряла работу, ужасно выглядела, везде искала алкоголь, знакомые видели ее на улицах. В доме практически не было еды, иногда соседи или бывшие друзья семьи кормили меня, давали продукты домой. Учителя тоже видели, что я не выспавшаяся, заплаканная. Я рассказала маме, что со мной пообщалась школьный психолог и что, если она не перестанет пить, я заявлю в органы опеки или полицию. Она рассмеялась и ответила: «Тебе плохо со мной? Ты хочешь пожить в детдоме?» Тогда я поняла, что никто не поможет ей завязать с алкоголем или позаботиться о ребенке.

Я одновременно любила, жалела и ненавидела маму. Дом окончательно перестал быть домом. Когда мы жили с папой и сестрой, было уютно, ко мне приходили друзья, мама рассказывала им истории из своего детства. Даже казалось, что окружающие завидовали тому, какая у нас хорошая семья.

В 16 лет я закончила школу и поехала вместе с подругой в соседний город-миллионник сдавать экзамены в университет. Я поступила на бюджет и получила комнату в общежитии за 350 рублей в месяц. На первом курсе устроилась на полставки в библиотеку. Зарплата была 2500 рублей — с этих денег я оплачивала себе проездной, жилье, и оставалось 2000 на еду.

К тому моменту я практически оборвала связь с матерью. Иногда она звонила, говорила, что почти не пьет, а спустя несколько месяцев у нее обнаружили рак груди. Ей срочно провели мастэктомию, после чего она вернулась домой, прошла химиотерапию, и как‑то ночью у нее просто остановилось сердце. Я приехала на похороны, но через три дня решила больше не возвращаться в это место.

Мне кажется, есть две частые реакции на детство с родителями с алкогольной зависимостью. Первая — начать пить, чтобы не чувствовать эту «грязь» на себе. А вторая — как у меня: паника и агрессия от алкоголя, беспорядка и людей в измененном сознании.

Я сотни раз слышала, какая я молодец, что «справилась с наследственностью», — не пью и никогда не употребляла наркотики. Моей заслуги или силы воли тут нет, просто психика у всех реагирует по-разному, но в обоих случаях это травма. Я ненавижу разговоры про «это сделало тебя сильной». Мое детство сделало меня инвалидом с официальным диагнозом, с флешбэками и невозможностью наслаждаться жизнью. Когда мне было 20 лет, психиатр предположил у меня ПТСР — если я чувствовала запах алкоголя или табака, то немела, и казалось, что я снова в своей квартире, а на кухне сидит толпа незнакомцев с выпивкой.

Забавно, что в какой‑то момент я поехала жить в Италию, где много пьют — после работы все идут на аперитив. Что только ни говорила, лишь бы не участвовать в этом: что у меня аллергия на алкоголь, что я принимаю антидепрессанты. Но в этой стране я узнала, что можно пить и не быть зависимой, что бокал вина ежедневно не означает, что через год ты погибнешь или навредишь своей семье. Я очень старалась забыть российский опыт. Думаю, что была бы счастливее, имея возможность не задумываясь выпить бокал шампанского на праздники.

Еще одна защитная реакция ВДА — мимикрирование. Я могу сидеть неподвижно часами. Когда отец приходил домой, надо было не попасться ему на глаза и сделать вид, что никого нет. Я пряталась между спинкой кресла и стеной, практически не дышала и могла сидеть так два-три часа. До сих пор, если чувствую опасность, то не могу пошевелиться, тело немеет. Стараюсь стать невидимой, прозрачной.

Когда ты растешь с пьющими родителями, то учишься улавливать перемены в настроении взрослых по дуновению ветра, так как от этого зависит твоя жизнь. По первым шагам отца в подъезде я могла точно сказать, выпил ли он. И всю оставшуюся жизнь ты угадываешь эмоции людей рядом, их настроение, пытаешься подстроиться, не раздражать, не сказать лишнего — ты смертельно боишься конфликта, и кажется, что не переживешь его.

В моей взрослой жизни часто появлялись люди, которые тоже пили, и в какой‑то момент ты начинаешь думать, что притягиваешь их специально. Видишь в них родителей. Я пыталась их спасать, но при этом злилась на них за слабость. В итоге решила, что больше никогда не буду рядом с кем‑либо в активном употреблении: не хочу запрещать или что‑то доказывать, понимаю, что это болезнь, и готова возобновить общение, когда человек будет трезв.

Я до сих пор злюсь на эту страшную систему в России, в которой алкоголизм остается скрытым внутри семьи. Когда отец душил мать, никто из взрослых не обсуждал со мной это. Все вокруг знали, что я могу подвергнуться сексуализированному насилию от собутыльников родителей, и видели, что мы нуждаемся в помощи, но пойти было некуда.

Сейчас мне 32 года, я много раз задумывалась о детях, но не решаюсь их заводить, потому что алкоголизм наверняка присутствовал в моей семье на протяжении многих поколений, и мне кажется, что лучше не продолжать гены — пусть вся эта боль оборвется на мне. К тому же этот опыт сильно влияет на личную жизнь. Я всегда боялась рассказывать партнеру о своей семье, потому что мне казалось, что ему не нужна девушка с такой историей, когда можно найти ту, родители которой позовут его на дачу на выходные. Мне бы хотелось перестать чувствовать себя ребенком из пьющей семьи, жившим в неприятной прокуренной квартире, или хотя бы не стыдиться детства, но для этого надо «легализовать» прошлое — встречать людей с таким же опытом и учиться говорить о своем.

Недавно я нашла дневник папы, который он вел в 17 лет. В нем было написано: «Едем с другом на турслет с гитарами. Взяли с собой семнадцать бутылок портвейна и двадцать водки». Поэтому думаю, что алкоголь был в его жизни с самой юности. До 7 лет мы жили с бабушкой, а потом переехали к дедушке, и папины проблемы стали заметнее. Он выпивал после работы, поздно приходил домой и часто кричал на маму.

В детстве во время ссор родителей я цепенела и замирала, но когда подросла, начала думать, что должна защитить маму. Это не приносило результата, появлялось чувство бессилия. Бороться с этим невозможно и неуместно: если у человека с зависимостью нет желания ничего менять, то как на это может повлиять ребенок? В итоге в 13 лет мы с братом стали уходить в интернет-кафе. Сидели на форумах и чатах — так у нас появилась жизнь вне школы и дома, знакомые, с которыми можно было проводить время. Мне было важно иметь место, где можно быть кем‑то еще. Тогда я начала вести ЖЖ. Это была первая попытка сформулировать свои переживания и осознать свои эмоции.

Дома на нас не поднимали руку и не орали, но когда ты растешь в равнодушии и пренебрежении, когда жизнь всей семьи зависит от настроения одного человека, это тоже сильно влияет. Я не пытаюсь преувеличить свою травмированность: алкогольная зависимость влияет на всех людей, живущих в одной в квартире. Постоянное ощущение неважности формирует личность ребенка и в будущем негативно сказывается на его работе и жизни.

Повзрослев, я попыталась наладить отношения с отцом — пришла в клуб, где он был с друзьями, со словами: «Пап, давай пообщаемся». Мы сидели за столиком, и в какой‑то момент его подруга сказала, что он «привел малолетнюю шлюху». Отец даже не заступился, не возразил ей. Это была такая гротескная ситуация: я пыталась наладить контакт как взрослый человек, но ничего не вышло.

Папа умер в 2015 году, когда ему было 54. Я сильно злилась, не понимала, зачем этот человек вообще существовал. Никогда не испытывала иллюзии, что люблю отца, но задумалась о своих чувствах только после его смерти. Его присутствие на земле оправдывает лишь появление моего брата и его детей, которых я очень люблю. Спасибо папе, что у меня есть такая семья. Больше благодарить не за что.

Мы с братом очень разные. Я постоянно меняю отношения, работу, круг общения, а брат дружит с одними и теми же людьми, женат уже пятнадцать лет — для меня это фантастика. Но, когда мы обсуждаем какие‑то детали из детства, он меня очень поддерживает, часто говорит, что благодарен за то, что я делюсь с ним переживаниями, присылаю тексты про ВДА. У нас разные жизни, но очень много общего, и то, что мы разговариваем, помогает нам понять друг друга.

Только в 25 лет, после двух разводов, я осознала, что все мои отношения были очень плохие и с одинаковым паттерном поведения. Постоянно думала, что надо спасать партнера, что ему очень нужна моя помощь. После чего хотела, чтобы то же самое делалось в мою сторону, и начинала грустить, если этого не происходило. Злилась и считала человека плохим, мысленно обвиняла его. В итоге мы расставались. Наверное, это был мой способ выживания, которому я научилась от мамы. Было видно, что она не любит отца, но продолжает жить с ним. И ей было так плохо, что она толком не замечала нас с братом.

После второго развода брат сказал, что мне нужно сходить к психотерапевту. Я десять лет периодически посещала терапевтов и искала ответ на вопрос «Что же со мной не так?». Пользовалась психотерапией как костылями: почему мне сейчас плохо? Почему у меня на работе что‑то не получается? Почему я не могу нащупать личные границы после рождения ребенка? Делаю ли я что‑то неправильно?

В начале прошлой осени стало понятно, что в новых отношениях снова что‑то идет не так. В тот период я наткнулась на термины «рано повзрослевшие дети» и «зрелые дети» и начала изучать эту тему. Раскопала книгу «Взрослые дети алкоголиков», про которую знала и считала, что она не имеет ко мне отношения. Но я все же прочитала описание к ней, и меня придавило. Глобальный ответ на вопрос «Что же со мной не так?» нашелся именно в ней. Я пошла на группу ВДА в правильный момент, когда у меня не было никаких ориентиров, просто очень плохо себя чувствовала. ВДА называет это «состоянием дна», но оно дает тебе силы — помогает отпустить контроль, ведь все и так уже рухнуло.

На первом же занятии я плакала два с половиной часа. После этого несколько недель было сложно вернуться в группу, потому что я понимала, какой гигантский путь предстоит пройти. Думаю, занятия займут много лет. Все равно я еще не раз столкнусь с вопросом «Что со мной не так?». Но сейчас есть больше понимания. В некоторые моменты получается остановиться, порассуждать и действовать не исходя из травмы, а из пожелания себе здоровья и счастья.

Групп для ВДА очень много, можно прийти в любой момент. Там довольно быстро пропадает ощущение одиночества. Я думала, что моя ситуация уникальна, а оказалось, что это не так. Можно послушать чужие истории и осознать, что есть те, кто стал увереннее, а кто‑то только начал терапию. Единственное условие — желание выздороветь. Это не простая дорога, по которой движение будет и вверх, и вниз. Буквально две недели назад я думала: «Вау, как мне офигенно, программа работает», а потом опять плакала. Не знаю, что со мной будет, но чувствую, что у меня есть почва под ногами и любое движение лучше бездействия.

По моим ощущениям папа пил всегда. В воспоминаниях из детства алкоголь постоянно мелькает тем или иным образом — будь то рюмка за застольем или долгие запои. Он работал дальнобойщиком и уезжал в рейсы на неделю или месяц, а возвращался почти всегда в нетрезвом виде. Отец просто не умел проводить время вне работы по-другому и считал, что лучший способ расслабиться — это выпить. Когда я уже была подростком, он мог уйти из дома и вернуться через два дня. Никто не знал, где он пропадал, — человек просто уходил в запой.

Я просыпалась от грохота в коридоре и понимала, что приехал папа. Он сразу заходил ко мне в комнату, вытаскивал из кровати за руку и начинал ругать непонятно за что. Уже не помню причин, только само проявление неадекватности. Иногда мог сесть у кровати, плакать и говорить: «Даша, я так тебя люблю, меня никто не понимает, кроме тебя». Я не могла ничего ответить, было страшно от незнания, что с ним происходит. Но чаще он всем высказывал претензии — что его никто не ценит и не понимает, мы сломали ему жизнь, а в первую очередь моя мама, из‑за нас у него ничего нет, и все виноваты в его неудачах.

Никто никогда не вызывал полицию и не пытался решить его проблему с зависимостью. Мама много работала, а бабушка с дедушкой как советские скромные люди не затрагивали эту тему. Ну придет пьяный, ну побуянит, поругается, но рано или поздно ляжет спать, и все будет нормально. И вообще, деньги зарабатывает, мужик хороший. Поэтому и для меня в детстве все ощущалось нормальным — я думала, что все так живут.

Обстановка дома не позволяла расслабиться, так как ты 24/7 ждешь чего‑то плохого. Прислушиваешься ко всем звукам и за десять стен слышишь, как папа тянется за бутылкой. Помню ночи, когда пьяный отец до пяти утра пытался меня воспитывать, а я сидела в слезах, и оставалось два часа на сон перед школой. В такой атмосфере становится все равно на учебу. Иногда я просыпалась такой подавленной, что у меня не получалось сконцентрироваться и на уроках все мысли были лишь о том, что мне придется возвращаться домой.

Когда я подросла, то во время его скандалов старалась уйти гулять, закрыться в комнате или попасть к дедушке с бабушкой, которые жили в соседнем дворе. Все воспринималось как перегруз, и казалось, что единственный вариант, чтобы стало легче, — исчезнуть. Мне было все равно, куда идти, лишь бы не находиться дома.

Я жила с родителями лет до 17–18, а потом встретила молодого человека, и он предложил съехаться. Тогда мне уже было без разницы, что происходит с отцом, я переживала только за маму. Когда они развелись, меня вообще перестала интересовать его жизнь. Знаю, что папа до сих пор пьет. Он пытался выйти со мной на контакт, но мы не общаемся. У меня нет даже его номера. Было столько шансов осознать проблему и исправиться, но он сделал свой выбор. Почему я должна беспокоиться о человеке, который не заботился обо мне и о своей семье? А с мамой у нас хорошие отношения, мы можем откровенно общаться.

Только в 22 года я смогла окончательно сформулировать и понять, что у папы была алкогольная зависимость. На обдумывание уходит очень много времени. И это одна из причин, по которой я пошла к психологу. Постоянно прокручивала в голове ситуации из детства и закапывалась в них настолько, что не могла сама с ними разобраться. Это мешало мне жить. Остались обида, злость и даже чувство вины, будто я могла все исправить и предотвратить. Фоном идет мысль, что у меня не было нормальной семьи и мне чего‑то недодали, чего‑то лишили.

Хотелось бы прожить все и не реагировать так остро, как сейчас, если, например, отец мне позвонит. Смириться с тем, что детство мне никто не вернет и я не смогу все исправить. Нужна терапия и внутренняя работа над собой, но до конца это не проработать. Можно только научиться жить так, чтобы это не определяло твою дальнейшую жизнь. Детство в такой семье не может пройти бесследно.

Сейчас я спокойно отношусь к алкоголю, могу выпить по праздникам, но четко понимаю свои границы и никогда не дойду до ужасного состояния. Но сама тема мне неприятна. Однозначно не смогу построить близкие отношения с человеком, для которого алкоголь — это неотъемлемая часть жизни и который видит свой досуг только так. Я уже видела, чем это все заканчивается.