«Я начал смеяться со всеми»: писатели рассказывают о школьном буллинге

«Буллингом в его современном понимании я бы испытанные в детстве неприятности от сверстников и ребят постарше не назвал. Но, понятно, было постоянное поддразнивание в связи с национальностью, фамилией-именем и прочими непривычными для окружающего большинства особенностями. Ну и сам я, безусловно, добавлял поводов живостью и непосредственностью реакций.

В раннем детстве я был абсолютный псих: чуть что, кидался драться. Потом присмирел — отчасти, наверное, и потому, что итог драк редко меня радовал, но в основном благодаря больничному воспитанию (я валялся по больничкам с пневмониями и отитами до 2–3 месяцев в год), которое научило меня смирению, умению сходиться более или менее с любыми соседями, как бы часто они ни менялись, пониманию, что боль неизбежна, но превозмогаема (когда витамины колют, например), а заодно постоянному чтению.

К средним классам на попытки докопаться или завести меня я уже просто не обращал внимания. И потом я был не очень вредный и немножко полезный тем, что мог рассказать кучу анекдотов или садистских куплетов, плюс всегда был готов беззлобно, но смешно достать этим учителей. Так что за меня, как правило, было больше народу, чем против. Совсем от конфликтов и драки это не спасало, но в целом жаловаться грех.

При этом, к сожалению, я довольно долго не считал необходимым вступаться за тех, кого щемят. Отдельный и ничем не искупаемый стыд связан с эпизодами, в которых я сам доставал несимпатичных мне ребят — причем это было уже не в детстве, а в старшей школе и даже в студенчестве. Рамок я не переходил, но передразниваний и выносов мозга позволял себе с перебором.

Так, наверное, закрепилась привычка влезать в чужую шкуру: сперва знакомцев, а потом незнакомых и даже придуманных людей. Это очень помогает в творчестве, конечно».

«Я переехала с Севера в Тульскую область, когда мне было десять, и с тех пор жила с бабушкой и дедом. У меня была немодная одежда, перепаянные очки, нелепые косички. Класса до седьмого мало кого из моих сверстников это заботило. В лучших подругах у меня была самая популярная девочка из обеспеченной семьи. Я часто гостила в ее классной квартире, мы слушали музыку и играли в компьютер, а день рождения этой девочки был главным праздником года — куча вкусной еды, аниматоры, все одноклассники и прочие радости жизни.

А потом мы все чуть подросли. И на одной из таких вечеринок эта девочка посмотрела на мой старый пуховик и сказала, что ей стыдно со мной дружить, потому что я бедная. Я просидела на вечеринке до самого конца, пыталась со всеми разговаривать и не замечать, что меня показательно игнорируют. Потом это перекинулось и на школу. От меня все отдалились, надо мной смеялись, это было обидно. А я старалась быть хорошей и удобной, чтобы вернуть их расположение, — давала списывать, смеялась над собой вместе с ними, увязывалась на прогулки, хотя меня никто не звал. Это закончилось, кажется, в девятом классе. Я резко сбросила вес, прилетела мама и купила мне классные шмотки. И меня приняли за свою, а я с облегчением позволила им это сделать. И мне до сих пор гадко, что я не нашла сил высказать им, насколько подло они со мной поступали.

Если спросить меня лет 10–15 назад, сталкивалась ли я с буллингом, я бы ответила, что нет. Ну да, надо мной могли издеваться, со мной могли показательно не дружить, могли выгнать из компании за инаковость. Но не били же, в чем проблема?

В романе «Выйди из шкафа» главного героя буллят за инаковость и бедность, за дурацкие костюмы, которые ему на рынке покупает матушка, за неумение встраиваться в социум. Не могу сказать, что эта сюжетная линия выстроена полностью на моем опыте: героя там не просто игнорируют и насмехаются над ним, но и бьют. Но какая‑то часть переживаний точно взята из той меня, которой до сих пор обидно.

Думаю, эти события стали еще одним кирпичиком в моем навязчивом желании внимания и подтверждения приязни. Мне тяжело, когда люди от меня отдаляются. Я постоянно норовлю слиться с теми, кого люблю. Мне страшно оставаться за бортом активностей и тусовок. Я работаю со всем этим на терапии. Это долгий процесс».

«Чаще всего я был жертвой, и тут была понятная стратегия: я просто бежал или прятался. В школе моего детства вообще был высокий уровень насилия, так что я запомнил старшеклассников, которые любили, например, расстреливать снежками выходящих из школы. Или играть младшеклассниками, как мячами — перекидывая друг другу.

Была трудная для меня история, когда на физкультуре стали травить единственного на тот момент моего приятеля — он был большой, неуклюжий, готовая мишень. И я начал смеяться со всеми. Это чувство предательства, стыда и надежды на то, что тебя признают другие, я до сих пор остро чувствую. Этот эмоциональный опыт помог мне при работе над „Соней из 7 ‚Буээ‘“.

Пережитое насилие тебя меняет. Мне довольно долго пришлось „вымывать“ его следы из себя. До конца от него не избавиться».

«Конечно, я сталкивалась с буллингом. Не постоянно, но довольно часто. Мне кажется, что это опыт, без которого, к сожалению, редко обходится биография человека, занимающегося, например, тем, чем занимаюсь я. Не помню подробностей, но, разумеется, я очень переживала, моя сверхчувствительность не позволяла мне игнорировать происходящее. Хотя, может быть, стоило.

Несомненно, этот опыт отразился на моем творчестве. Я привыкла быть аутсайдером, и это научило меня по-другому смотреть на людей и реальность. Такая призмочка, подаренная неприятностями, которые в детстве казались катастрофой. Я не рекламирую ни призмочку, ни опыт, просто так получилось. Отразился он еще и тем, что у меня есть ряд проблем, с которыми помогают справиться специалисты и таблетки.

Я не понимаю, почему вовсе это происходило. Ведь и буллящие, и я — не такие уж плохие люди».

«Мой двор в детстве обнимали три дома, два из которых — «переселенческие»: в них прописали бывших жителей загибавшейся деревни Додоново. Мои сверстники были большей частью «деревенскими», и мальчик со скрипочкой (и в галстучке) не особенно вписывался в местный коллектив. О чем ему, то есть мне, регулярно напоминали действием.

Вел я себя по-разному. Иногда старался тихонько уйти через черный ход музыкальной школы, около которой меня обычно поджидали. Когда уйти не получалось — отбивался. С разной степенью успешности. Сейчас мне кажется удивительным, что обсуждать эту ситуацию со взрослыми в голову не приходило. Подразумевалось, что свои дворовые проблемы ты решаешь сам.

Но в памяти ярче другая история — из более позднего возраста, когда я уже был девятиклассником. И след от нее, пожалуй, посерьезнее. Я рано начал носить в редакцию городской газеты разные тексты: заметки, репортажи, а однажды пришел с мини-пьесой о школьной жизни. Несмотря на то что имена учителей были изменены, школа не названа, а пьеса подписана псевдонимом, публикация вызвала страшный скандал. Моя на тот момент классная два урока читала нам истерическую нотацию, что мы «злые дети», которые «не достойны звания лицеистов». Несколько дней меня попеременно водили к завучам, директору, школьному психологу. Все они обещали мне разной степени проблемы. До отчисления не дошло, но проблемы в самом деле образовались — и со многими предметами. Например, впервые за всю учебу я получил тройку на экзамене по своей любимой литературе — директриса поставила ее лично. В травлю постепенно включились и многие одноклассники, сообразившие, что это поощряется частью учителей.

Как я на это реагировал? Не помню, чтобы хоть в какой‑то момент испугался. Но вот недовольство одноклассников, которые раньше регулярно просили почитать им вдруг ставшие крамольными зарисовки, вызывало и растерянность, и разочарование.

В конце концов, сломать ногу — опыт тоже специфический и, наверное, на что‑то тоже открывающий глаза. Но без него определенно можно обойтись.

У меня есть незаконченный роман, где история буллинга — отправная точка для побега юных героев из школы, из города, из привычной реальности. Как раз недавно перечитывал и решил, что хочу вернуться к тексту, как только закончу работу над нынешним.

Что же до того, поменялось ли мое отношение к событиям прошлого, — то да. В том смысле, что и ситуации, и мое собственное поведение, и поведение взрослых перестали казаться мне естественными, закономерными и неизбежными».

«Я сталкивался с буллингом, но ни разу не был в позиции жертвы. В одном случае (начальная школа) был пассивным наблюдателем, в другом (шестой класс) — зачинщиком. В позиции наблюдателя я просто… наблюдал. У меня было внутреннее ощущение неправильности происходящего, но я и не думал заступаться за того мальчика, поскольку понимал: если встану на защиту, то следующим буду я.

В шестом классе я высмеял своего одноклассника из‑за его чувств ко мне, потому что мне не хватало ума, рефлексии и наверняка чего‑нибудь еще, чтобы прямо проговорить, что он мне не нравится и я не отвечу на его чувства. Я поставил его в дурацкое и смешное положение перед всеми, лишь бы он от меня «отстал». В мои планы не входил буллинг, но получилось то, что получилось: мои насмешки поддержал весь класс. Мне было очень стыдно, я потом плакал и просил прощения. В «Днях нашей жизни» буллинг над Антоном полностью списан с ситуации в моем детстве.

Внутренне у меня всегда было понимание неправильности происходящего, и, к счастью, ничего не поменялось: я по-прежнему сожалею, что такое случалось с детьми рядом со мной.

Эти проблемы должны были решить взрослые».

«Я не помню опыта откровенной травли в детстве, но когда мы смотрели и читали «Чучело», это не было невероятным ударом. Откуда‑то было ощущение, что все это правда и все это есть. Возможно, какие‑то вещи я просто предпочла забыть.

Когда я была уже взрослой и только начинала писать, то прочла беспощадный рассказ Дарьи Вильке «Туманность Архипкина», написанный от лица тех, кто травил. Почти безобидно. И главное, видно, что герои — обычные, вполне симпатичные люди. Мы. Очень сильнодействующий рассказ.

И вот тут мне стало ясно, что опыт травли у меня все же был. У нас была в классе девочка Лена, она хорошо училась, даже не могу объяснить, что с ней было не так — возможно, какая‑то излишняя доверчивость и непонимание шуток. И не то чтобы ее обижали — никто никого не бил, не обзывал, просто как‑то обходили стороной и хихикали за спиной. Ну Лена же, понятно.

А потом у нас была «отработка»: все пионеры летом обязательно пару недель помогали колхозникам. Из моего класса там была только Лена. Мы сели в автобусе вместе, и оказалось, она совершенно нормальный человек, и все эти две недели мы отлично провели с Леной, я потом даже сходила к ней на день рождения — и там было много друзей, все не из школы.

Главный момент наступил первого сентября. Когда мне надо было решить, друзья мы теперь или все как раньше: у нас же не принято с Леной дружить. В общем, меня не хватило. Лена все сразу поняла и не подходила ко мне. Причем, опять же, это не было «травлей» в чем‑то конкретном. Однако почему же мне так не хочется вспомнить об этом? Именно после «Туманности Архипкина» я вспомнила Лену и поняла, что у меня тоже было очень похожее.

Это был шестой-седьмой класс. После седьмого я ушла в музыкальное училище, а в профессиональной среде, где люди делом заняты, все немного иначе. Или мне просто повезло с людьми.

Про откровенную травлю я никогда не писала именно потому, что у меня нет такого опыта. Но само ощущение, что это все где‑то рядом, конечно, присутствует, хотя и «не в лоб». Я работаю в школе и вижу, как даже у самых маленьких детей зарождаются эти болезненные очаги, и при умелом вмешательстве взрослых все можно разрулить, по крайней мере в младших классах».

«Я был ребенком довольно тихим, компаниям предпочитал книжки, а такие дети с определенного момента сильно выделяются. Выделяющихся не любят. Главный редактор моей школьной газеты даже делала материал «Белые вороны и шантрапоиды в школе», где выделяла два таких типа ребят: слишком тихих и слишком задиристых.

Особенно тяжело было классе в пятом, когда никто со мной не хотел дружить, а буллинг пришлось на себе испытать и в школе, и в спортивной секции. С постоянным ощущением тревоги я не расставался. Хотя, почитав истории людей, сталкивавшихся с буллингом, я понимаю, что у меня еще все было относительно лайтово. Буллинг в основном был психологическим, то есть физически я не страдал, просто чувствовал себя как говно. Выдерживать было тяжело: родителей я не хотел расстраивать, так что не рассказывал им, а учителя и тренеры просто не хотели ничего делать.

С нами никто не говорил о буллинге, не рассказывал, как с этим бороться. Так что я практиковал тихое сопротивление: когда на воротах одного хозяйственного сооружения при школе написали мое имя с обидным словом, я дождался, пока ребята уйдут, и просто его стер. Мог подсказывать неправильные варианты ответов на контрольных.

Позже все это закончилось, конечно, кто‑то из булли даже извинялся. Но курса до второго в институте я очень неохотно контактировал с людьми, тревожился из‑за каждой мелочи и замыкался в себе.

Недавно я написал рассказ, в котором изложил историю буллинга в секции по теннису, и стало действительно легче думать о тех событиях. Благодаря этому опыту я острее стал чувствовать несправедливость. Поэтому меня интересует тема судов в России, пыток, притеснений меньшинств: все это, по сути, использование предоставленных государством привилегий для проецирования власти на другого. А буллинг, в общем-то, об этом же: ты опираешься на авторитет в группе подростков и утверждаешь свою психологическую власть через насилие над другим.

Тем печальнее, что о буллинге как системной проблеме задумались совсем недавно.

Прошло почти двадцать лет, и я уже более отстраненно воспринимаю то, что происходило тогда. Мне все еще интересно, зачем зачинщики травли так делали, но уже скорее из каких‑то психологических соображений. У корреспондентки «Медузы»* Юлии Дудкиной был интересный материал об опыте травли и интервью с булли. Очень характерно, что спустя годы сами булли не очень понимают, зачем это делали. Думаю, если бы я задал этот вопрос своим булли, они ответили бы то же самое.

И я по-прежнему считаю, что буллинг — это зло. Но зло социальное. И с ним можно работать».

«Сама я жертвой буллинга не была, но стала свидетелем того, как травят девочку из параллельного класса. До физического насилия дело не доходило, но одноклассницы обзывали ее или же просто играли в молчанку, не общались совершенно, хотя девочка тянулась к ним, старалась быть веселой и общительной, такой же, как и все, несмотря ни на что. Улыбалась в ответ на обидные слова — так учила ее мама, но улыбка и гордое молчание не помогали. Когда я вспоминаю сейчас вот это ее беспомощное старание влиться в коллектив, который ее отвергал просто потому, что она одевалась по-другому, делается больно и стыдно за свое невмешательство и невмешательство остальных. Если у ребенка небогатые родители или же, как в случае с той девочкой, эксцентричная мама, покупающая такую одежду, в которой не сольешься с толпой, это не его вина. К сожалению, некоторые подростки этого не понимали.

В моем романе «Павел Чжан и прочие речные твари» мальчика травят за то, что он наполовину китаец и хорошо учится. Его зовут китаезой, отбирают учебники и телефон, бьют за школой — просто потому, что он внешне не похож на остальных и имеет отношение к Китаю, который по сюжету поглощает Россию экономически. Отчасти из‑за этого Павел, став взрослым, мечтает покинуть страну.

Когда мой сын пошел в школу, в его классе оказался мальчик, который провоцировал драки — со всеми, но, будучи слабее большинства детей, сам же и получал. Он прятал чужие рюкзаки и пеналы, обзывался, плохо вел себя на уроке — в общем, всячески привлекал внимание. И сейчас я понимаю, что это от нехватки любви в его семье, что он попросту не знает других методов обратить на себя внимание. Но другие дети от него стонали, жаловались родителям, классный руководитель не мог справиться с ситуацией, мать мальчика была совершенно не заинтересована в его школьной жизни — я сама пыталась с ней поговорить. В итоге его перевели в другой класс, где он снова стал белой вороной. И мне безумно жаль его: если бы его родители сходили, например, к психологу и разобрались, почему же ребенку настолько беспокойно, что он так себя ведет, возможно, это уберегло бы его от больших ошибок в будущем».

«Каждый третий ребенок в мире сталкивается с буллингом. В основном это происходит в школе. Чаще всего жертвами травли со стороны одноклассников становятся дети в возрасте от 9 до 15 лет. К взрослым в такой ситуации могут обратиться далеко не все: согласно свежему исследованию компании „Где мои дети“ и программы „Травли NET“, только 48% родителей российских школьников знают, что их детей буллят. При этом руководства школ и учителя предпочитают игнорировать проблемы буллинга, в результате может происходить рецидив: подавляющее большинство булли (82%) сами были жертвами травли, а дети бывших булли в семь раз чаще становятся агрессорами, чем дети жертв или свидетелей травли».

* «Медуза» включена Минюстом в список СМИ, выполняющих функции иностранного агента.