«Слушай, они убьют меня»: три стихотворения о расизме

Слушай
Это мое лицо

Это мое лицо
(неотчетливо)
Слушай

Я не совершил ничего
такого

Пожалуйста
Пожалуйста
Пожалуйста

я задыхаюсь

Прошу тебя

Пожалуйста, кто‑нибудь
Прошу тебя

я задыхаюсь
я задыхаюсь

Пожалуйста
(неотчетливо)

Слушай, не могу дышать, мое лицо
Это мое лицо

Позволь мне встать
Я не могу дышать

Пожалуйста
(неотчетливо)

Я не могу дышать
я

Я не могу пошевелиться

Мама

Мама!

Я не могу
Мое колено
Мой живот
Яйца

Все
Все

У меня клаустрофобия
Болит живот
Болит шея
Все болит

Все
Все

Воды, чего‑нибудь

Пожалуйста
Пожалуйста

Офицер, я не могу дышать
Не убивайте меня

Я не могу

Слушай,
Они убьют меня

Ну хватит
Все

Я задыхаюсь
Я задыхаюсь

Они убьют меня
Они убьют меня

Слушай,
Они убьют меня

Я не могу

Я задыхаюсь
Я задыхаюсь

Сэр, пожалуйста

Пожалуйста
Пожалуйста

Пожалуйста, я задыхаюсь
Я не могу

Слушай,
Они убьют меня

(неотчетливо)

(неотчетливо)

(неотчетливо)

«Этот текст я написала сразу после убийства Джорджа Флойда. Его обездвижили, надавив коленом на шею — это привело к смерти за 7 минут, в течение которых он просил о пощаде и говорил, что задыхается. Не могу сказать, что это видео удивило меня, потому что я знала о систематической дискриминации и убийствах людей с темным цветом кожи. Гораздо более сильные эмоции я испытала, когда пошла на протест в Берлине, где живу. Он назывался Silent Protest, и на него пришло 15 тыс. человек с плакатами. И вот это единство разных людей вызвало во мне огромные чувства, до дрожи. В тексте есть слова «Я не могу дышать», и именно эти слова — I can’t breath — стали символом протестов июня 2020-го.

С детства я разговаривала на татарском языке (я выросла в Казани, и по национальности я татарка), но мне пришлось переключиться на русский, когда я пошла в школу. Татарский среди детей и подростков считался деревенским языком, и мне было за него стыдно, хотя сейчас я понимаю, насколько ценно мое знание этого языка. С какого‑то момента меня стала очень волновать любая дискриминация — расовая, колониальная, национальная, гендерная, ЛГБТ-дискриминация и т. д. Я часто пишу о том, что пережила сама: насилие по гендерному признаку или что‑то, с чем я сталкивалась, когда жила в России, будучи представителем нацменьшинства. Но, конечно, для меня невозможно понять, каково быть расовым меньшинством, потому что я белая и мой опыт совсем другой.

Фактически это уже было готовое произведение, гипердокументальное, очень мощное — и я просто записала стенограмму в стихотворной форме. Я поняла, что от себя ничего не могу добавить, так как не могу говорить от имени дискриминируемой группы темнокожих. Но, распространяя этот текст среди людей, которым может быть недостаточно известно об этой ситуации, я могу быть передатчиком голоса Флойда. В стенограмме уже были вставлены эти комментарии — «неотчетливо», и я позволила себе добавить их в некоторых местах, потому что в речи Флойда было много всего, что осталось как бы за рамками вербальной речи. Все остальное осталось без изменений.

Что‑то похожее чувствуют белые люди, видя тексты про расовое насилие. На работе я провожу тренинги по бессознательным стереотипам и часто встречаю именно такую реакцию — люди не хотят признавать свои привилегии и начинают злиться. На самом деле, у меня и самой есть эти стереотипы, которые мне до сих пор иногда сложно отслеживать и сдерживать.

А второй тип реакции — тяжесть: сам текст — это песнь смерти, причем это настоящая смерть, непридуманная. И так же, как смотреть видео с реальной смертью, это стихотворение тяжело читать. Но я не пытаюсь своими текстами вызвать радость, я пишу так, как я чувствую, описываю то, что приходит ко мне. Например, если я использую татарские слова, я понимаю, что кто‑то их не поймет, и не против, чтобы их интерпретировали как угодно, это уже развитие текста, который я отпускаю в мир. Я вложила то, что хотела вложить, а дальше от меня ничего не зависит, и это прекрасно: я даю свободу своим текстам».

Ф.М.Балаховской

Из‑за тучки месяц выглянул в просвет.
Что же ты не весел, молодой скинхед?
Съежившись за лифтом, точно неживой,
Отчего поник ты бритой головой?

Парень ты не робкий и на всех местах
Ты в татуировках, в рунах и крестах.
Хороши картинки, как видеоклип,
Хороши ботинки фирмы «Getty grip».

Фирма без обмана. В этих башмаках
Вставки из титана спрятаны в мысках.
Чтоб не позабыл он, с гор кавказских гость,
Как с размаху пыром бьют в бэрцовый кость.

Почему ты в угол вжался, как птенец,
Или чем напуган, удалой боец?
На ступеньку сплюнул молодой скинхед,
Тяжело вздохнул он и сказал в ответ:

— Не боюсь я смерти, если надо, что ж,
Пусть воткнется в сердце цунарефский нож.
И на стадионе пусть в любой момент
Мне башку проломит своей палкой мент.

Страх зрачки не сузит. Нас бросала кровь
На шатры арбузников, на щиты ментов.
Но полковник-сука отдавал приказ,
И ОМОН всей кучею налетал на нас.

Возникай, содружество пламени и льда,
Закаляйся, мужество кельтского креста.
Чтоб душа горела бы, чтобы жгла дотла,
Чтобы сила белая Землю обняла.

Но бывает хуже черных и ментов.
Есть сильнее ужас — первая любовь!
Та любовь, короче, это полный крах,
Это как заточкой арматурной в пах.

Это как ослеп я, и меня из мглы
Протянули цепью от бензопилы.
Русская рулетка — шанс, как будто, есть…
Ну, а где брюнетка из квартиры шесть?

С книжками под мышкой в институт с утра
Шмыгала, как мышка, поперек двора.
С ней, как в пуд подкова, я упал на дно.
Не видал такого и в порнокино.

Тел тягучих глина, топкая постель.
Что там Чичоллина. Что Эммануэль.
Липкие ладони, рта бездонный ров.
Вот те и тихоня, дочь профессоров.

Называла золотком, обещала — съест,
На груди наколотый целовала крест.
А потом еврейкой оказалась вдруг.
Жизнь, словно копейка, выпала из рук.

Любишь ли, не любишь, царь ты или вошь,
Если девка юдишь, ты с ней пропадешь.
Мне теперь не деться больше никуда,
Обжигает сердце желтая звезда.

Как один сказали мне все пацаны,
Из огня и стали гордые скины: -
Ты забыл обиды, боль родной земли.
Эти еврепиды тебя завлекли.

Никогда отныне пред тобой братва
Кулаки не вскинет с возгласом — «Вайт па!»
И тебе, зараза, лучше умереть.
Пусть вернут алмазы, золото и нефть.

Чтоб твоей у нас тут не было ноги,
Шляйся к педерастам в их «Проект О.Г.И.»
И убит презреньем, хоть в петлю иди,
Я искал забвенья на ее груди.

Вдруг вломились разом к ней отец и мать
И, сорвав оргазм нам, начали орать:
«Прадеды в могиле! Горе старикам!
Мы ж тебя учили разным языкам!

Жертвы Катастрофы! Похоронный звон!
А тут без штанов ты со штурмовиком!
Чтоб не видел больше я здесь этих лиц!
Ты ж бывала в Польше, вспомни Аушвиц,

Где не гаснут свечи, где который год
Газовые печи ждут, разинув рот,
Где столб дыма черный до безмолвных звезд.
Помни, помни, помни! Помни Холокост!

И не вздумай делать возмущенный вид,
Если твое тело мял антисемит.
Плакать бесполезно, верь словам отца.
Это в тебя бездна вгля-ды-ва-е-ца.

Не гуляй с фашистом, не люби шпанье!»
В США учиться увезли ее.
И с тех пор один я три недели пью.
Страшные картины предо мной встают.

Сердце каменеет, вижу, например,
Там ее имеет двухметровый негр.
Он как Майкл Джордан, черен его лик.
Детородный орган у него велик.

А я не согласен, слышите, друзья!
Будь он сам Майк Тайсон, не согласен я.

«Я стихослагатель не о погоде и не о природе, и отдельный человек меня мало интересует: я пишу об общественных явлениях, о мифах и идеях, мне это интереснее, чем эмоции. К тому же все хорошие стихи написаны об эмоциях, и написаны они такими людьми, рядом с которыми меня не видно и никогда видно не будет, а общественные явления интересны людям, которые в этот момент живут. Другое дело, что потом их никто не вспомнит, эти тексты, и не поймет, — ну и бог с ними, я не на вечную славу работаю.

Писалось это стихотворение в нулевых, а сейчас скинхедов днем с огнем не сыщешь. Вот я заинтересовался явлением и немножко пообщался с его представителем, у меня такой был в семье. Узнал какие‑то особенности. Например, приветствие «Вай па!» — сокращенно от white power: «белая сила» или «власть белых». Фирменные ботинки Getty Grip с титановыми вставками на мысках, по которым якобы грузовик может проехать и ударом которых должно все ломаться. Вся эта мифология великой белой расы, которая придумала все от колеса до компьютера и которую обокрали враждебные силы. «Шатры арбузников, щиты ментов» — это все враги, скинхеды всех считали врагами, начиная от рэперов и металлистов и кончая теми самыми нацменьшинствами. «Цунарефский нож» — эта терминология окружения группы «Коррозия металла» и ее солиста Паука: они издавали газету «Железный марш», в которой мигрантов из Средней Азии и Кавказа называли «цунарефы». Что оно значит, не знаю, это надо спросить у Паука, но слово сочное, оно было достаточно распространено. Кто сейчас это все помнит? А тогда базар о скинхедах был на каждом углу: какие они страшные фашисты, убийцы в татуировках со свастиками; а мне, помимо прочего, захотелось придать им какое‑то человеческое измерение.

А ритм «Скинхедского романа» взят из поэмы [Эдуарда] Багрицкого «Смерть пионерки», и вся она — парафраз этого текста. Раньше каждый его знал, выбрал я этот образец намеренно и совершенно спокойно по нему шел. «Валя-Валентина,/Что с тобой теперь,/Белая палата» и какая‑то там «дверь»… — «Из‑за тучки месяц выглянул в просвет./Что же ты не весел, молодой скинхед?» Авторы, чьи тексты я использую в своем (только вы этого слова не пишите!) творчестве — это такой самый узнаваемый, по крайне мере, для моего поколения, набор: Маяковский, Есенин, Пушкин. Просто это во мне самом все глубоко где‑то сидит, ведь я советский троечник, любивший единственный предмет — литературу.

Да, не принято что‑то говорить в университетских кругах — станешь нерукопожатным, а если ты лавочник из штата Миссисипи, то ты как нечего делать будешь говорить и «нигер», и всякое. У меня это произносит персонаж, который является представителем субкультуры. Одно дело — твой разговор в жизни, а другое — разговор твоего литературного персонажа. Но если кто‑то не чувствует иронии, а воспринимает всерьез — это тоже хорошо, по-моему, это прикол. Текст должен иметь несколько таких этажей: один верхний, кто‑то считывает только его, а кто‑то — все остальные».

«Про Эулалию было у нас в новостях: гвинейская девочка неожиданно умерла в общежитии. И меня это новость потрясла (потому что я преподаю русский иностранным студентам, приехавшим учиться в екатеринбургский университет). Все африканские студенты, которых я учу, невероятно жизнерадостные, обычно из очень бедных семей. Мне всегда казалось, что есть какая‑то мистичность в смерти иностранца на русской земле: этот солнечный ребенок, который не знал снега… Вы просто не представляете, что происходит около дверей университета, когда идет снег! Они вываливаются на улицу, делают репортажи, звонят по скайпу домой, бабушке, дедушке, фотографируют — у всех такой восторг!

Вторая история — о студентке из моего вуза, девочке Ли. Она отрицала свою идентичность, никогда не говорила, что она китаянка, враждебно относилась к самой себе и не скрывала, что хочет изменить свою внешность. Она резала себе руки, и мы боялись, что она что‑то с собой сделает. В итоге она оказалась в психбольнице на Сибирском тракте — это такое легендарное у нас тут место. А потом ее депортировали, поскольку она не могла продолжать учебу, и студенческая виза закрылась. Самое страшное, что когда мы звонили ее родителям и говорили, что вот ваш ребенок в таком состоянии, надо что‑то делать, они отвечали: нам все равно. Я думаю, что там консервативная азиатская семья, которая разочарована в своем ребенке, потому что она не такая, не правильная китайская девочка.

Еще у меня [среди студентов] есть вьетнамские девочки, с которыми мы обсуждали тему работы, было задание написать резюме. И все они в графе о своих качествах вместо качеств характера написали «высокий рост». Они мне объяснили, что во Вьетнаме невозможно получить какую‑то престижную работу, если у тебя низкий рост, поэтому очень часто вьетнамцы накидывают какие‑то лишние сантиметры.

Этим девочкам я тоже посвятила стихотворение, вместе с текстом про Эулалию и Ли оно входит в цикл, который называется «Деориентализация». Я нашла этот термин в пластической хирургии — так называют операции по избавлению от азиатских век. Если ты человек, выросший в другой культуре, то часто сталкиваешься с ситуациями, когда тебе нужно отказаться от себя самого, очень многое вокруг диктует деориентализацию.

Мне самой это близко, так как мой отец — азербайджанец, есть и турецкая кровь. Я выросла и родилась в России, но, конечно, мы ездили к родственникам, мой дедушка живет в Грузии. Быть ребенком на стыке культур очень странно: дома родители говорят на азербайджанском, мать смотрит сериалы на турецком, а потом ты выходишь и оказываешься в русской среде среди русских детей — такое ощущение, что у тебя радио в голове.

Самая неприятная история произошла, когда я пришла устраиваться на работу преподавателем английского языка, девушка предложила написать на моем бейджике не «Егана», а «Елена». Она сказала: «Людей может смутить, что английскому языку их учит не русский человек»!

Я обычно пишу циклами, потому что у меня такой мозг, который не может написать один текст и успокоиться, он длит эту историю внутри себя, пока она не зациклится. Мне кажется, мой мозг устроен, как крутящийся дервиш. Строчки, расположенные по центру, — это тоже связано с дервишами. Если вы никогда не наблюдали это, я очень рекомендую поехать в Стамбул и первым делом пойти купить билет на кружение дервишей. Люди в белых одеждах крутятся вокруг своей оси, и весь мир будто крутится вокруг них, они как бы отдают богу все, а он — им, в этом кружении и есть смысл мира. Мне всегда казалось, что текст — это тоже кружение. Мои тексты имеют такую кровожадную особенность: стихи повторяются в моей голове, становятся все громче и громче, как будто кричат на меня, превращаются в центр моего существования, и пока я не напишу, все вокруг не имеет смысла».