«Антропологи отвечают за геноцид»: почему в литературе так много ученых-злодеев

Гаврилов: Я страшно благодарен, что в сегодняшней беседе согласилась принять участие критик, филолог, преподаватель, трендсеттер и благородная жена Галина Юзефович. Ты филолог, ведь правда?

Юзефович: Нет.

Гаврилов: А кто ты?

Юзефович: Историк.

Гаврилов: Отлично, историк Галина Юзефович. Я позволю себе время от времени произносить какие‑то реплики в этой беседе, я — филолог-расстрига, не дописавший свою кандидатскую диссертацию. И в нашей беседе согласилась принять участие читатель, популяризатор науки и молекулярный генетик Анна Козлова. Есть еще несколько камео, но об этом мы вам пока рассказывать не будем.

Дорогая Галя, вот когда ты сказала, что ученый куда‑то делся, ты имела в виду что?

Юзефович: Вообще самой этой теме мы обязаны лектору дома культуры, который пришел ко мне по весне и сказал: «У нас проходит неделя науки. Не хотите ли вы, Галина, рассказать нам о том, как прекрасно и ярко отображена наука в современной литературе?» Я, как обычно, сначала согласилась, потом подумала.

Понятно, что, когда я соглашалась, в голове у меня было огромное количество книг, в которых герой-рассказчик — это ученый. И в основном, как я с некоторым запозданием поняла, эти книги были разными формами автобиографии, автофикшена или вполне себе научной биографии. Это прекрасная книга «Песни драконов» про то, как [зоолог] Владимир Динец изучал крокодилов; «Главарь банды на день. Изгой-социолог выходит на улицы», где [социолог и антрополог Судхир] Венкатеш рассказывал, как он изучал черные банды Чикаго; «Внутренняя рыба» Нила Шубина, в которой он рассказывал, как откопал [ископаемую лопастеперую рыбу, переходное звено между рыбами и наземными позвоночными] тиктаалика; «Записки примата: Необычайная жизнь ученого среди павианов» Роберта Сапольски — просто одна из самых прекрасных и вдохновляющих книг, которые я прочитала за последние годы. Словом, мне в голову сразу пришло огромное количество хороших книг, и я решила: как у нас замечательно наука репрезентирована в литературе!

После этого я совершила следующий ментальный шаг: я решила, что если у нас все так хорошо в сфере автобиографической литературы, которую пишут ученые, то наверняка и в художественной литературе тоже так! И вот этот следующий шаг оказался шагом в пустоту.

Либо мы можем вспомнить великий роман Джеффри Евгенидиса «Брачный сюжет», который почему‑то по-русски назывался «А порою очень грустны», в котором один из героев — даровитый химик с большим будущим. При этом он страдает тяжелейшим биполярным растройством, и ничего хорошего мы о нем сказать не можем, кроме того, что это человек, при виде которого нужно кричать: «Бегите, глупцы!» Героиня бежит с недолжной скоростью, и все в ее жизни очень плохо.

Есть и совсем экзотические образчики, цветки зла типа Нортона Перины из книги Ханьи Янагихары «Люди среди деревьев». Мало того что это пренеприятный тип с порочными сексуальными наклонностями, так он еще и ненароком организует небольшой геноцид острова, который он приехал изучить.

И вот такого добра почему‑то много. Положительных, приятных ученых, которых хотелось бы любить, как Сапольски в книге «Записки примата», как Виктора в «Звездном билете» Василия Аксенова, — такого рода героев в современной литературе просто нет.

Гаврилов: Когда я придумывал название для этого мероприятия, то подумал, что оно должно называться «От Франкенштейна до Нортона Перины». Потом решил: нет, книжку [Ханьи Янагихары] «Люди среди деревьев» я страшно люблю и всем рекомендую — на мой взгляд, она и написана круче «Маленькой жизни», и переведена блистательным Виктором Сонькиным так, что каждый автор, пишущий по-английски, должен изныться от зависти к Ханье Янагихаре не только потому, что она так написала, но и потому, что ее перевел Сонькин. Но, к сожалению, Нортона Перину еще пока плохо узнают.

Потом подумал про «От Франкенштейна до Вайнштейна», конечно, в смысле до разоблачения злодеев, которые, с одной стороны, гении, а с другой — ходят в распахнутом халате. И тут я решил, что Мэри Шелли опередила весь тренд, который Галя сейчас описывает. Давайте вспомним роман Мэри Шелли. Изначально Виктор Франкенштейн — это ученый, который по разным причинам думает о природе жизни, и ему удается собрать из кусков неживых животных существо и вдохнуть в него жизнь. И дальше это существо, чудовищное и злобное, совершенно неспособное себя контролировать, ходит вокруг Франкенштейна кругами, убивает его друзей, близких и родственников просто потому, что больше не имеет чем развлечься. Виктор Франкенштейн вынужден убежать на Северный полюс, потому что его дитятя скачет за ним дикими прыжками и тоже гибнет там, в приполярных областях.

И если мы смотрим на космических ученых «Звездного билета», то к этому моменту, вообще-то, уже существуют «Собачье сердце» и «Роковые яйца», в которых ученые и преобразуют мир, и безответственные муфлоны.

Более того, если мы посмотрим на мемуаристику, описывающую советский космический проект, то увидим, что собачки, полетевшие в космос, были отловлены на соседней помойке, потому что [один из создателей советской космической программы Сергей] Королев считал, что если уж они на помойке выжили, то и в космосе выживут. Тем не менее не все дворняжки хотели лететь в космос, и в космической программе принимала участие собака по имени ЗИБ. Это была аббревиатура «Замена Исчезнувшего Бобика». На помойке нашли следующую дворняжку и сунули ее в ту же клетку. Сегодня роман Ханьи Янагихары про космических собак серьезно вдавался бы в подробности жизни исчезнувшего Бобика.

Козлова: Я, как ученый, должна сказать, что, если ты приятный человек, скорее всего, ты не совершишь прорывного открытия.

Вообще, роман «Люди среди деревьев» — про ученого Нортона Перину, который открывает народ, обладающий технологией бессмертия, и половину книжки он изучает, почему они бессмертны и как эту технологию реплицировать в современном мире. Дальше не буду рассказывать, потому что это спойлер, но эта книга написана на основе биографии ученого-вирусолога [Дэниела Карлтона Гайдусека], который, тоже изучая малые народы, живущие на островах, открыл болезнь Куру, относящуюся к прионным заболеваниям. Это болезни, от которых к настоящему моменту нет никакого лечения, все они в 100% случаев смертельные, часто передаются по наследству — это очень страшная вещь. Я понимаю, почему Янагихара оказалась ею впечатлена. Болезнь Куру связана с тем, что народ, у которого ее открыли, занимается каннибализмом, то есть во время определенных ритуалов они поедают мозги умерших соплеменников.

Гаврилов: Я, как кулинар, должен вмешаться. Это свежеубитые люди и вполне свежие мозги, вынутые еще из теплого человека.

Козлова: Да, это важно: это история про каннибализм, а не про опасность поедания несвежих субпродуктов.

Потому что при поедании мозгов своего биологического вида есть довольно высокая вероятность, что вам передадутся так называемые прионы — это белковые инфекционные агенты, которые необратимо изменяют структуру вашей нервной ткани.

Так вот, прототип доктора Нортона Перины точно так же [как и герой книги] был в свое время обвинен в педофилии и осужден за это. Я это к тому, что прорывной ученый — человек довольно неприятный.

Но когда мы говорим о том, что в современных книжках нет образа великого ученого, которым хочется восхищаться, это, строго говоря, не совсем правда — он есть, просто немного не в тех книжках, о которых ты думаешь. Если мы посмотрим на комиксы, то там образ вдохновляющего ученого, человека, который своими руками меняет будущее, и несомненно положительного героя, сохранился и развивается очень много лет.

И еще важно, что в современном мире много книг, которые описывают не ученого как героя, а науку как среду.

Мы мало знаем поименно ученых, ответственных за великие открытия, — это единичные исключения. Даже в самых ярких открытиях последних лет это, скорее, коллективы ученых. Можно вспомнить последний спор за технологию CRISPR — технологию редактирования генома, вокруг которой шли бесконечные патентные войны. Ученые больше не одиночки. И ученый-одиночка как персонаж книг постепенно уступает место науке как среде.

Гаврилов: А когда ты говоришь о книгах, в которых есть ученая среда, как герой, ты какие книги имеешь в виду?

Козлова: Например, книжка Стивена Кинга «Институт», в которой наука как таковая — важная часть истории.

Юзефович: О господи!

Гаврилов: Это прекрасный пример, который льет воду на мельницы обеих участниц этой дискуссии. Потому что, с одной стороны, это действительно книга о коллективе ученых, которые преобразуют мир, а с другой — о том, что коллектив ученых, преобразующих мир, предоставленный сам себе, немедленно становится чудовищным агентом разрушения. Это безнравственные, аморальные уроды, которые могут позволить себе абсолютно все в рамках своей научной работы.

Козлова: Неправда, они постоянно задаются вопросом, имеют ли право делать то, что делают, стоит ли мировая безопасность их бесконечных пыток маленьких детей.

Юзефович: И каждый раз с некоторым сожалением отвечают, что, да, это абсолютно неизбежно. Нам очень трудно, но мы будем пытать несчастных малюток, потому что тезис о слезинке замученного ребенка давно уже морально устарел с точки зрения этих самых ученых, которые в качестве среды или в качестве единичных экземпляров фигурируют в художественной литературе. «Институт» — это прямо идеальный пример, я бы тоже не смогла придумать лучше.

Гаврилов: А есть пример книги, где ученые все-таки похожи на людей?

Козлова: Есть еще один тип ученого в книге, который мне очень нравится, — Робинзон, человек, который оказывается в сложных обстоятельствах и вынужден менять мир, в котором он оказался, преобразовывать его силами науки. Из современной литературы это, например, Марк Уотни из романа Энди Вейра «Марсианин». Он ботаник, астронавт, инженер и ровно такой тип ученого-робинзона, который не мудак — даже антимудак, я бы сказала. И который, несомненно, тот главный герой, на которого очень приятно и несложно ориентироваться.

Гаврилов: Мы обещали, что у нас будут камео, — и сейчас мы просим включиться в наш разговор Николая Кудрявцева.

Кудрявцев: Здравствуйте, меня зовут Николай Кудрявцев, я работаю в издательстве «АСТ», занимаюсь переводной литературой, и у меня есть достаточно много примеров хороших ученых в современной литературе, но, к сожалению, все они на русский не переведены.

Гаврилов: Я почему‑то вспомнил, как писательница Макс Фрай, будучи спрошена о чем‑то, с печалью отвечала: «Вообще я — человек хороший, но это неактуальное качество». Может быть, они потому и не переведены на русский язык, что…

Кудрявцев: Во-первых, надо вспомнить про Ричарда Пауэрса — это пулитцеровский лауреат, большой американский классик. В его романе «The Overstory» один из подсюжетов про ботаника, «Орфей» — это роман про биолога-генетика, грядущий роман «Bewilderment» — про астрофизика. И у Ричарда Пауэрса все ученые — это не персонажи Кинга, не персонажи Ханьи Янагихары, это прежде всего большие созидатели, находящиеся в оппозиции к миру, который обычно к ним жесток. Например, в «Орфее» Америка обвиняет главного героя в том, что он — биологический террорист, но на самом деле он в этом не виноват

Из того, что еще можно назвать, — «Migrations» Шарлотты МакКонахи, где главная героиня — зоолог, изучающая перелетных птиц на фоне наших разваливающихся климатических условий. Еще очень хороший роман, который вышел два года назад, — «Теория ублюдков» Одри Шульман про антрополога, который изучает обезьян бонобо.

Юзефович: И он при этом никого не съел и не организовал геноцид?

Козлова: Про антропологов это правда, даже в книжке Поляринова «Риф» антрополог — очень неприятный персонаж.

Кудрявцев: В последнее время появилось некоторое количество интересных книг с положительным героем-ученым. Возможно, когда‑нибудь Кормак МакКарти допишет свой большой роман «Пассажир». Эту книгу нам, по-моему, уже лет пять пытаются продать, текста нет, ничего нет, но он говорит, что это будет роман про математика.

Козлова: У меня есть еще хорошие примеры ученых, которые не являются мудаками. Луиза Бэнкс из рассказа «История твоей жизни» Теда Чана, по которому потом сняли фильм «Прибытие», — очень интересный, положительный и, конечно, вдохновляющий пример гуманитарного ученого. Мне кажется, это отдельно важно: обычно в книжках описывают ученых технических или естественных специальностей.

И еще замечательный пример — это роман «Аннигиляция», по которому сняли очень плохой фильм. В оригинальном романе героини — четыре женщины-ученых, каждая из которых тоже вполне положительный персонаж со сложными философскими размышлениями о жизни и о природе.

Гаврилов: Вот здесь, мне кажется, наконец получила ответ шпилька, подпущенная сообществу ученых Галей Юзефович. В романе Евгенидиса «А порою очень грустны» есть хорошее измерение: нужно вступать с этим ученым в брак или не нужно? И тед-чановское измерение показывает, что да.

Новиков: Меня зовут Андрей Новиков, я — доцент Губкинского университета, и я немножко не согласен с Анной. Может быть, в биологии сейчас вся наука действительно делается исключительно большими научными группами, но мы можем вспомнить Григория Перельмана, Ирвинга Ленгмюра, Ричарда Фейнмана — довольно много таких персонажей.

Если вспоминать из биологии — то, несмотря на то что она делается большими экспериментально группами, есть деятели, которые олицетворяют собой какой‑то персональный вклад. Это [Константин] Северинов, Елизавета Александровна Бонч-Осмоловская, из химиков это может быть Артем Оганов.

Козлова: Несомненно, выдающиеся ученые-одиночки и, главное, ученые, которые являются евангелистами собственной науки, есть — без них, если честно, невозможно было бы даже выбивать финансирование для науки. Если нет харизматического лидера, который является лицом какой‑либо области, эта область за пределами научного сообщества невидима. Но реально время ученых-одиночек, к сожалению, осталось далеко позади просто по финансовым соображениям. Современная наука стоит очень дорого.

Гаврилов: Мне очень нравится то, что здесь прозвучало имя Константина Северинова, нашего великого современника. Северинов как‑то по приглашению премии «Просветитель» читал лекцию, и большой фрагмент этой лекции он посвятил фигуре Джеймса Уотсона — одного из открывателей структуры ДНК, возможно, не очень честно присвоившего себе целый ряд открытий других людей. И Северинов в этой лекции говорит: «Уотсон является идеальным образцом того, что в английском языке называется arrogant bastard (заносчивый подонок. — Прим. ред.). Возможно, не будь он таким, наверное, он не смог бы защитить свои и своровать чужие открытия в своей области и наконец получить Нобелевскую премию».

В этом смысле роман Ханьи Янагихары «Люди среди деревьев» великий еще и потому, что это повествование от первого лица. И мы довольно долго видим Нортона Перину его собственными глазами великого первооткрывателя чего попало, но чем дальше, тем больше догадываемся, что с этим человеком лучше бы не иметь ничего общего ни в каких формах. Действительно, общество хочет, чтобы ученые были еще и разумными, вменяемыми людьми. Хорошими людьми.

Новаторов: Владимир Новаторов, доцент МИСиС. Когда мы говорим о негативной роли ученого, мы не замечаем тренд твердой фантастики, которая не умерла. Но мне кажется, интереснее было бы рассмотреть вопрос, почему вообще существует культура негативного отношения к ученому, начиная с «Франкенштейна».

Юзефович: Действительно, в научной фантастике еще встречаются приличные ученые. Также они встречаются в прошлом — то есть, вероятно, это вид либо фантастический, как единорог, либо вымерший, как дронт. И мне кажется, что это очень интересный поворот — то, что хорошие ученые либо вымерли, либо улетели в космос. Почему так, довольно понятно.

Наука все больше похожа на черную магию. Это странные люди, которые живут на острове, у них там какая‑то лаборатория, из которой вырываются языки пламени, но что они там делают — ставят эксперименты или порчу наводят, совершенно непонятно. И вся истерия вокруг нынешней пандемии про чипирование и про то, что вирус искусственно выведен и на нас напущен, — все это, конечно же, порождение нашей сегодняшней глубокой технофобии.

Гаврилов: Либо вымышленные, как единорог, либо вымершие, как дронт, — блистательное определение. А скажите, Галина Леонидовна, а хорошие люди не таковы же ли? Мне кажется, что точка развития общества, в котором мы находимся, связана с формированием нового этического кодекса, который предъявляет к любому человеку этический запрос, который выглядит практически невыполнимым: человек должен быть идеальным в поступках, в речи, в мыслях, в целях…

Юзефович: Amore, more, ore, reAmīcus cognoscitur amōre, more, ore, re (лат.) — «друг познается по любви, нраву, речам, делам». — все должно быть прекрасно!

Гаврилов: Если с этой меркой подходить примерно к любому человеку, выясняется, что хорошие люди либо вымерли, либо могут быть придуманы где‑нибудь в ближних областях космоса.

Юзефович: И когда мы читаем романтическую прозу шестидесятников, эти ученые, конечно, выглядят даже не додо, а единорогами. Тем не менее я бы не сказала, что в сегодняшней литературе совсем исчезли хорошие люди.

Гаврилов: Давайте найдем абсолютно хорошего человека!

Юзефович: Абсолютно хорошего мы можем сегодня найти в большом количестве в young adult фэнтези.

Гаврилов: И это единороги.

Юзефович: Да, которые по-прежнему проходят по разряду единорогов. Кстати, я должна сказать, что в young adult есть и очень амбивалентные ученые — например, вся научная публика из великой, на мой взгляд, трилогии Филипа Пулмана «Темные начала». То есть в конечном итоге, выбирая между условной религией, которую там воплощает Магистериум, и условной наукой, которую воплощает лорд Азриэл, понятно, что Пулман, скорее, за лорда Азриэла, но без идеализации. Лорд Азриэл заканчивает первый том этой трилогии тем, что убивает малютку совершенно из научных соображений, то есть он ведет себя, как герои из «Института» Стивена Кинга, и даже, может быть, еще хуже. Он не убивает собственную дочку просто потому, что подвернулся кто‑то другой, более удобный.

Я бы сказала, что сегодняшняя серьезная литература гораздо менее идеалистична, чем была в более счастливые и радостные эпохи человеческой истории. Но это не значит, что у нас нет героев, которые бы нам нравились, в условно серьезной литературе, а не только в сфере young adult.

Гаврилов: Я позволю себе завершающую реплику. Если мы посмотрим на европейские средневековые университеты, то они, во-первых, обнесены высокой стеной, во-вторых, всегда находятся в мощном противостоянии с городом, потому что за этой стеной университета можно то, что никому нельзя. Никому нельзя терзать мертвое тело, а этим уродам можно, никому нельзя хватать электричество руками, а этим можно. Конечно, какое‑то количество из них погибнет — да и бог бы с ним.

И литература, которая, конечно, возникла на университетской стороне стены, в настоящий момент вышла к широкому горожанину и вынуждена обслуживать его плебейские интересы. И мне кажется, единственная возможность что‑то с этим сделать — это принудительно образовывать писателей.