«На Украине сейчас врагами становятся люди, живущие в одном подъезде»
Харьковский поэт и активист Евромайдана Сергей Жадан рассказал Линор Горалик, каково ему теперь жить и писать стихи в одном городе с людьми, которые избили его бейсбольными битами.
- Все время кажется, что это дни извлечения каких-то бесконечных личных, персональных уроков, в первую очередь — уроков о самом себе. Есть что-то такое?
- Да нет, наверное. К сорока годам все уроки уже выучены, независимо от политической ситуации в стране. Просто некоторые из них забываются, отходят на задний план, становятся нечеткими, расплывчатыми. А в такие дни, как сейчас, вдруг вспоминаешь что-то очень важное. Что смерть, оказывается, все время рядом. Что наиболее трудное в этой жизни — научиться слушать друг друга, научиться понимать. Простые вещи, которые на самом деле всегда оказываются правдивыми. К сожалению (или к счастью), никаких прозрений или же разочарований не случается. Знаешь, чего от кого ждать, на кого можно рассчитывать, на кого нет. Жизнь перестает удивлять, но от этого ее не перестаешь любить.
- И еще сидишь и думаешь: когда безоружного человека бьют битами по голове — он что узнает?
- Да ну, Линор, что
тут можно нового узнать? Ничего нового, ничего интересного. Противно, когда
избивают толпой. Именно противно, даже не страшно. С другой стороны — мы же
всегда на самом деле знаем, что мы делаем и на что нам в этом случае стоит
рассчитывать. Я взрослый человек, меня трудно удивить ударом по голове, а вот
за избитых студентов (мальчиков и девочек, волонтеров, журналистов, тех, кто
готовил чай и бутерброды), над которыми устроили самосуд, действительно
переживаю — как они будут дальше чувствовать себя в этом городе? (1 марта
участники пророссийского митинга в Харькове ворвались в здание
обладминистрации, в которой находились сторонники Евромайдана, в том числе и Сергей
Жадан; от Жадана потребовали встать на колени, за отказ он
был жестоко избит. Были избиты и другие активисты. — Прим. ред.)
А так — никакого мистического озарения, никакого переосмысления. Мне понятно было, что чем-то таким наше противостояние и кончится, я как мог пытался вывести всех из здания обладминистрации. Меня не послушали, а сам я уйти не мог — совесть не позволяла бросить друзей. Ну вот и огреб вместе со всеми. Бывает.
- Времена вроде
нынешних тяжелы, среди прочего, тем, что вынуждают многих людей проговаривать
вслух вещи, о которых при других обстоятельствах никогда не довелось бы
заговорить, — и по этим высказываниям вдруг проходит непоправимый,
безвозвратный разлом. Приходится, в общем, обсуждать вопрос о том, можно ли
есть детей, — и вдруг симпатичный человек объясняет, что так-то
нельзя, но вот под соусом бешамель — это совсем другое дело. Если это тяжело нам
здесь, то каково же вам там? Где проходит та граница суждений, за которой
становится невозможно вести диалог
и хочется просто поставить крест на собеседнике, — и есть ли она вообще?
- Наверное, она есть. Должна быть. Но я всегда пытался ее не замечать. Наверное, это неправильно, наверное, должна быть граница адекватности и нормальности, не знаю. Но понимаете, этот погром, который произошел в Харькове, — ведь в массе своей, если исключить гостей из приграничных российских областей и традиционных боевиков нашего мэра, в «мирном митинге», переросшем в штурм, и избавлении города Харькова от бандеровцев, принимали участие простые харьковчане. С которыми приходится затариваться в одних магазинах, ездить в одних вагонах метро, встречаться на улицах. И вот вдруг они начинают молотить студентов, выволакивать за волосы девушек, устраивать «народный суд». И главное — все (ну, надеюсь, не все) с этим согласны, всем это нравится, все считают это правильным. Является ли это границей? Не знаю. Я, по крайней мере, из города никуда выезжать не собираюсь. То есть я и дальше буду ездить с этими людьми в одних вагонах метро. Понимая, что кто-то из них меня ненавидит и искренне считает фашистом. Просто — вдруг нам удастся когда-нибудь понять друг друга?
Сергея Жадана (на фото) и других активистов Евромайдана у участников пророссийского митинга отбила харьковская милиция
- Что вообще нужно понимать тем, кто сейчас не находится на Украине, а только читает про нее то и се?
- На Украине сейчас может начаться самый печальный период — период, когда врагами становятся люди, живущие в одном подъезде. Это действительно хуже оккупации. Все-таки в случае оккупации все более-менее понятно (если без клинических случаев) — есть твоя страна, есть соседняя страна, кто-то приходит в твою страну, и дальше ты решаешь, насколько ты с этим несогласен. В случае же противостояния внутри общества все намного хуже — никто ниоткуда не приходит: все уже здесь живут. И каждый имеет право. И отступаться от своей правды не хочется, неправильно это, и забывать нельзя, что все мы отсюда. Собственно, почему сейчас у нас на востоке все кричат о мифических бандеровцах? Трудно ненавидеть своих. Куда проще создать образ врага, чужака. Мол, у них не просто другие взгляды и другие герои — они вообще не наши, так что пусть убираются к себе домой. После этого все расходятся по своим подъездам, а утром вместе выгуливают собак – и георгиевцы, и бандеровцы.
- Понятно, что
любое событие вызывает полный спектр
мнений. В том числе: «А зачем ходил? Сидел бы дома — не огреб бы». Но ведь
вы все понимали про риски. Почему нельзя было не пойти?
- Конечно, понимал. Понимал, что готовятся провокации, что нет смысла там сидеть, в этом здании, что будет кровь. Говорил, предупреждал, предлагал выйти. Но иногда игры в революцию захватывают куда более, чем сама революция. В какой-то момент появляется куча революционеров, которые никого не слушают. Правда, когда начинается мордобой, этих революционеров на месте мордобоя не оказывается. Почему-то всегда так получается. Одним словом, ну как — стыдно было не остаться. Неправильно как-то. А все остальное на совести тех, кто бил безоружных.
- В культуре есть два расхожих образа «поэта в час мятежный»: один — поэт на баррикадах, он же — «больше, чем поэт»; другой — поэт-отшельник в башне из слоновой кости. У обоих образов есть, однако, важная общая нота: осознание поэтом себя как поэта, как человека в особой позиции (не обязательно в суперпозиции, это было бы наивно; просто — в особой). Есть это ощущение? И если да, то что оно делает — обязывает? Освобождает? Требует? Разрешает?
- Да, наверное, просто — как человека с позицией, не обязательно подчеркивать при этом, что ты поэт. Мне вот это занятие всеми нами сегодня неких позиций кажется очень важным — именно с этого, как мне кажется, и может родиться гражданское общество. Мы, когда начался штурм помещения, сидели на ступеньках в коридоре с ребятами из пресс-центра и пробовали придумать какую-то идею, которая бы объединила граждан с обеих сторон баррикады. То есть что нужно предложить, от чего нужно отказаться, что у нас общего, что нас разделяет — граждан-то. Почему-то слово «граждане» все время витало в воздухе. После этого одни граждане избили других. Такая вот суперпозиция.
- Говорили с
коллегами:
ни у кого почти совсем не получается сейчас писать стихи — выходит или агитка, которую стыдно показать, или вообще ничего не выходит. Получается писать или хотя бы думать о текстах в такой обстановке? Если да — то что помогает?
- Ну, честно говоря, последние три дня я больше занимаюсь тем, чтобы как-то скоординировать помощь пострадавшим, тем, кто оказался в больницах. Наверное, просто не стоит говорить сейчас о том, пишется или не пишется. Думаю, все, что должно написаться, напишется.
- У вас есть пост, совсем недавний: «У нас впереди тяжелая борьба. Но если сегодня отступить — мы предадим самих себя. Вместе и до конца». Кто-то недавно сказал мне: «Страшно кого-нибудь к чему-нибудь призывать — это же ответственность». Кажется, что ваш пост подразумевает существование какого-то такого «мы», с которым можно разговаривать, как с собой, — то есть подразумевая, что ответственность вполне единая, и призывы не отступать — это не столько агитация, сколько форма взаимной поддержки, переклички. Кто эти «мы»?
- Да собственно, это не призывы и не агитация — я просто разговариваю с людьми, которых знаю, которым верю, которых люблю. Самое главное — с которыми вместе что-то делаю. Я не политик, никогда им не был и не хочу быть, меня никогда не интересовала манипуляция чьим-то мнением. Но вот контакт с людьми, которые меня понимают, и которых понимаю я – всегда был важен. Говоря «мы», я обращаюсь именно к ним. Что касается ответственности — да, конечно, это ключевое слово.
- И что этому «мы» делать в случае развития худшего сценария (ну, пусть каждый вообразит себе худший сценарий)?
- Знаете, это
трудный вопрос. Связанный именно с ответственностью. Я не готов, скажем, призывать
брать в руки оружие. Не потому, что боюсь ответственности, а потому, что правда
не уверен в правильности такого решения. Если вдруг (не дай бог, конечно)
начнет реализовываться худший сценарий, ну я, например, постараюсь остаться
там, где я живу, в городе, который я считаю своим. Даже если там будет очень
плохо. Потому что стыдно, — стыдно бояться, стыдно отказываться
от того, во что веришь, стыдно перекладывать на кого-то решение каких-то важных
для тебя проблем. Я, наверное, тоже слишком пафосно говорю. Такая стилистика
последних месяцев. Говоришь, будто некролог составляешь — просто так, на всякий
случай.
Думаю, у нас все будет хорошо.
Текст