«Это дар — не знать, что будет завтра»: внутренняя Монголия Леонида Юзефовича

Этот материал впервые был опубликован в октябрьском номере журнала «Афиша»

Книгам Леонида Юзефовича, на протяжении многих лет разрабатывающего несколько излюбленных сюжетов (прежде всего из времен Гражданской войны), присуще редкое качество — удивительная добросовестность в работе с историческим материалом. Не важно, идет ли речь о трагиче­ской биографии белого генерала барона Унгерна или о поразительно метком бытописании московских девяностых. Появление в его скрупулезном метатексте новых героев — ­белого генерала Пепеляева и красного командира Строда — важное событие для отечественной литературы.

• В вашей новой книге «Зимняя ­дорога» появляются герои, уже знакомые читателю по вашим произведениям о бароне Унгерне, правда, уже на второстепенных ролях. Почему вы второй раз обращаетесь к теме Гражданской войны на востоке, что вас в ней так привлекает?

• Пепеляевым я заинтересовался потому, что я родом из Перми, а Пермь — это зенит его славы. Он захватил ее в декабре 1918 года, это наивысший успех колчаковских войск вообще. В Перми о Пепеляеве не забывали никогда. Даже молодой Сталин выехал на Восточный фронт. Это был единственный момент за все время Гражданской войны, если не считать повстанцев Антонова на Тамбовщине, когда хотели применить химическое оружие, но до него не дошло все-таки, Пепеляев отступил. В общем, все эти места для меня родные, и я воспринимаю то, что там происходило, близко к сердцу. А почему Гражданская война? Трудно сказать даже. Вот по Гегелю что такое трагедия? Трагедия — это не история с плохим концом, а история борьбы, которую ведут две силы, каждая из которых обладает частью правды, но принимает эту часть за целое. Это как с Антигоной по Софоклу, которая хочет похоронить своего брата, а царь Креонт хочет отдать его на растерзание диким зверям, потому что Полиник предал своих. Они оба правы, и примирение невозможно. И в таких трагических конфликтах яснее видна природа человека и природа общества. Потому что если мы говорим о национальных войнах, то всегда ясно — вот здесь свои, а тут чужие, понятно, где зло, а где добро. И в юности мы еще пытались взвесить стороны в Гражданской войне, понять, на чьей же стороне было больше правды. А теперь я понимаю, что это бессмысленно: правда не поддается количественному измерению.

• Эта оптика, уравнивающая две стороны — белого генерала Пепеляева и красного командира Строда, — чувствуется в «Зимней дороге». Сложно было ее найти?

• Их и уравнивать-то не надо, обратите внимание, что они еще и оба люди левых убеждений. За что, собственно, они сражаются? Знаете, я стараюсь проводить поменьше параллелей с современностью, но от них никуда не деться. У меня в «Пути посла» есть такая мысль в послесловии: «Почему прошлое может много сказать о настоящем? Не потому, что оно похоже на него, а потому, что в прошлом заметнее вечное». И бессмысленность ситуации, когда похожие люди оказываются по разные стороны баррикад, тоже никуда не делась. Пепеляев легко бы мог оказаться на стороне красных, а Строд воевать с белыми. Выбор вообще очень часто случаен, он лишь на жалкие проценты обусловлен идеологией и нашими устремлениями. Окружение, дружеские связи, место, в котором вы живете, — все это выбирает за вас. Это колоссальная случайность. 

• Знакомый вам в юности Пепеляев и образ, который вы сформировали в своей книге на основе документальных свидетельств, далеко друг от друга отстоят?

• Я о Пепеляеве узнал по-настоящему, только когда поехал в Новосибирск и прочитал его следственное дело. Там были протоколы допросов, дневник, стихи, письма к жене и автобиография, написанная, когда он уже под судом находился. Сильная вещь. Я переписывался с его сыном, он прислал мне и фотографии, и рисунок своего отца. Только тогда я понял, какой он был человек.
  
  Что касается Граждан­ской войны, я хочу, чтобы она не воспринималась так болезненно нашим обществом. Для этого нужно время — как говорится, лицом к лицу лица не увидать. Я хочу, чтобы к ней стали относиться — ну вот как американцы относились к войне Севера и Юга при президенте Кеннеди. Это ведь примерно то же расстояние — сто лет. А для этого она должна стать частью всемирной истории, ей должен быть подобран подходящий миф, чтобы мы могли говорить об осаде Трои и осаде Сасыл-Сасы на одном уровне. Я стремлюсь облагородить эту реальность, чтобы убрать из нее кровоточащую политику, которая нас всех разъедает.

• При этом общественные симпатии циклично сменяются: то все за красных, то за белых, сейчас, похоже, опять за красных. Что вы по этому поводу думаете?

• Так и будет качать дальше, к сожалению. Представляете, сколько на моей памяти таких переворотов было? А уж когда начинаются разговоры о Сталине… Я отчетливо помню XXI съезд, мне было лет двенадцать тогда. И вот на протяжении пятидесяти лет одно и то же, все те же споры и аргументы. Вырастают новые поколения и заново открывают для себя мир, и им кажется, что до них никто не говорил об этом и не думал. Смотреть на это для меня просто мука, потому что видишь, что так дальше и будет без конца качаться маятник.

• Столетие Гражданской войны не за горами, какой, вы думаете, будет официальная позиция властей по этому неудобному вопросу?

• Недавно Мединский впервые произнес нечто, с чем я могу согласиться: что, в общем, хватит уже становиться на ту или иную сторону. Помню, у нас в Пермском ­музее была выставка про Михаила Романова, младшего брата Николая, в городе убитого, и один мой приятель возмущался потом: как же так, рядом и Романов, и Колчак, и большевики — надо определяться со стороной. А я считаю, что не надо. Если мы перестанем бесконечно вставать на чью-либо сторону в допридуманных нами оппозициях в прошлом, нам будет легче находить общий язык с современниками.

• В «Зимней дороге» много жуткого: обморожения, строительство укреплений из окоченевших трупов, насилие. Вас не отталкивает работа с таким материалом?

• В 30-е годы и во время войны были вещи, наверное, и гораздо ­более жуткие. Вообще, Гражданская война в Сибири по накалу страстей менее жестока, чем на юге России. Возможно, потому что сами условия были более жесткими и на фоне этого люди как-то умеряли свой пыл. Собственно, там ведь не было фронтовой войны, как на юге, только вдоль ­железной транссибирской дороги. Был такой даже термин «подводная война»: это когда белые, отступая, приходят в деревню, отбирают у крестьян подводы, едут до следующей деревни. Потом крестьяне, которые их везли, возвращаются обратно, приходят красные, садятся на те же подводы и едут вперед.
  
  Все детали, которые я привожу, я знаю очень давно. Когда-то меня все это, конечно, очень поражало, я даже не мог без эмоций об этом читать. А потом привык. Я начал заниматься этим двадцать лет назад, но долго не мог найти инто­нацию. Потом решил, что так вот помрешь и не напишешь — и никто не напишет.

• У вас всю книгу чувствуется, что все то, что герои переживали в Гражданскую войну, — это не самое страшное, а самое страшное их ждет впереди.
• Знаете, с одной стороны, это так, но я не хотел вызвать эту мысль у читателя. Ведь мои герои не знали, что будет потом. Мне вспоминается история про моего соседа Дениса Драгунского, писателя. Мы с ним выступали в магазине русской книги в Риге. Читатели спросили, в каком времени он бы хотел жить, и он легко ответил: в Афинах эпохи Перикла. А я тогда задумался и понял, что ни в каком бы времени не хотел бы жить, кроме того, что мне досталось. Почему? Потому что мы уже знаем, чем все эти славные времена заканчиваются. Это великий божий дар — не знать, что будет завтра. А жить в Афинах эпохи Перикла и знать, что вот сейчас начнется Пелопоннесская война, и придет чума, и все они умрут, включая того же Перикла, очень тяжело. У Бунина есть замечательное стихотворение «Последний шмель». Я его прочту, выпущу только вторую строфу: 
  
  «Черный бархатный шмель, ­золотое оплечье,
  Заунывно гудящий певучей струной,
  Ты зачем залетаешь в жилье человечье
  И как будто тоскуешь со мной?
  
  Не дано тебе знать человече­ской думы,
  Что давно опустели поля,
  Что уж скоро в бурьян сдует ­ветер угрюмый
  Золотого сухого шмеля!»
  
  Живя в прошлом, я всегда буду знать, чем оно кончится. А здесь я как этот шмель — и меня это вполне устраивает. 

• Вас не смущает, что история как область знания оказалась сильно дискредитирована в последние годы?

• Это невозможно не заметить. ­Когда я больше двадцати лет назад писал про Унгерна, в читальных залах в архивах не было пустых мест, а сейчас — пожалуйста, ходи сколько хочешь, в библиотеках ­пусто. Тогда людям казалось, что нам открыли доступ к знаниям и мы быстро найдем правду. Потом ­пришло разочарование и мысль, что правды нет вообще, что найти ее невозможно. И сегодня есть такое явление, как попсовая история, спекулирующая на фигурах, к которым есть массовый интерес. Я слышал историю про талантливого человека, который написал диссертацию о поэте Владимире Нарбуте. Он предложил биографию Нарбута издательству «Молодая гвардия», они подумали и отказались. Оказалось, что книготорговцы ­сказали, что восьмую биографию Наполеона или двадцатую биографию Сталина продать можно, а первую биографию Нарбута — нет. И вот это действительно печально — мир огромен, количество потрясающих историй невероятно велико, но издают все равно книжечки про Распутина. 

• Что будет с историей как наукой дальше?
• Не представляю. Ведь если, условно говоря, по Древней Руси у вас есть десять источников, то у вас один уровень возможных комбинаций и манипуляций, а если их десять тысяч, то совершенно другой. По современности количество источников уже превосходит немыслимые пределы. Мне кажется, что картина мира будет дискретной, будет множество историй: обуви, холеры, стакана, Верховного Совета, вашего журнала. Они, в свою очередь, будут делиться на национальные истории и региональные истории. 
• Как вы отличаете хорошую историческую литературу от плохой?
• Возможно, это прозвучит совершенно беспомощно, но я часто понимаю намерения историка по интонации. Меня отталкивает чрезмерная запальчивость, все-таки настоящие историки достаточно сдержанны, даже если горячо любят свой предмет исследования. Другое дело, что среди запальчивых историков бывают очень талантливые литераторы. Вот, скажем, читать Ключевского одно удовольствие, хоть все его научные теории давно уже не стоят ломаного гроша, но как писатель, как человек, тонко чувствующий время, он будет цениться еще очень долго. 

• В «Журавлях и карликах» один из героев, Жохов, не раз обращается к восточной философии и ею, как отмычкой, вскрывает разные жизненные ситуации и извлекает из них неочевидные смыслы. Не ощущаете ли вы себя таким же человеком — препарирующим людей, выросших в христианской парадигме, с помощью восточных идей и представлений?
• Меня можно назвать квазирелигиозным человеком, наверное. В буддизме есть нечто такое, что принимает разум. Есть выражение Тертуллиана, что «душа по природе христианка», но мне кажется, что разум современного интеллигента — он по природе буддист. ­Недаром тибетский буддизм имеет колоссальное число последователей на Западе.
• В«Журавлях и карликах» меня удивило изображение противостояния в 1993 году, когда защитники Дома Советов и сторонники президента выведены одинаково сатирически. Там не чувствуется, что автор на чьей-либо стороне, что само по себе уже большая редкость.
• А мы опять возвращаемся к вопросу: вы уверены, что всегда нужно вставать на чью-то сторону? Человек не должен все время делать выбор. Нам с детства внушают, что мы должны быть за кого-то. Но я ни за кого. Для меня это мученичество, как при разводе выбирать между мамой и папой. Я чувствую родство и с теми и с другими, но вместе с тем я чувствую и отторжение от обоих лагерей. Знаете, как у Толстого было: «Двух станов не боец, но только гость случайный…» Это про меня. 
  
  А про выбор у меня такая история есть. Я недавно ездил в Нов­город на сидячем поезде скоростном и решил выбрать себе место у столика, там очень хорошие такие места. Я попросил кассиршу об этом месте, она мне продала билет. А когда я пришел в вагон, я обнаружил, что в этом поезде был пожар и мое кресло сгорело. Поезд был полный, и пересесть было некуда. И вот я ехал на железном скелете кресла перед обугленным столиком и думал о том, что в России не надо пытаться обмануть судьбу. На нее надо только полагаться.