«Твои проблемы — полная фигня». Как детские психологи травмируют детей

В ноябре 2025 года на ютуб-канале «Правмир» вышел новый выпуск программы «К доске», в которой, по словам главного редактора проекта Анны Даниловой, проходят беседы с «самыми лучшими экспертами в области образования и воспитания детей». Гостьей эпизода под названием «Как мы создали зумеров» стала психолог и писательница Екатерина Мурашова.

Пользователи соцсетей обратили внимание на высказывания Мурашовой, которые показались им грубыми и неэтичными. Речь, в частности, идет об описании приема, на который пришел 11-летний мальчик: его психолог в выпуске называет хомячком и относит к категории «размазывателей соплей, которых очень долго пыталась понимать и принимать».

По словам специалистки, прием начался с утверждения ребенка, что у него атипичная депрессия. «Хомячка я размазала тонким слоем по субстрату, скатала и выдала матери в виде коврика. С тех пор я не пытаюсь быть лояльной, когда они ко мне приходят, что у них панические атаки, социофобия и биполярное расстройство, — говорит Мурашова. — Я сначала размазываю, а потом говорю: либо мы будем человеческим языком обсуждать, либо ты идешь и говоришь родителям, что с этим психологом не получилось».

В ответ на это ее собеседница Анна Данилова предположила, что дети могут обоснованно подозревать у себя ментальные расстройства, и Мурашова с этим не согласилась. «Я еще не встретила варианта, когда они подозревали правильно, — ответила психолог, добавив, что при постановке диагнозов дети ориентируются только на Википедию. — Подросток сам по себе нестабилен, симпатическая и парасимпатическая системы работают [нестабильно], часто чувствует боль, дискомфорт постоянно. Тревожность от этого повышена. Они идут [в интернет], находят пост, что у кого-то депрессия, и думают, что у них так же». При этом психолог признала, что подростки в самом деле могут сталкиваться с психическими сложностями.

Екатерина Мурашова — популярный детский и подростковый психолог, колумнист «Сноба» и лектор. Она написала и издала несколько книг, среди которых «Ваш (не)удобный ребенок», «Экзамен для родителей», «Дети-тюфяки и дети-катастрофы. Гипердинамический и гиподинамический синдромы», «С любовью о детях и их родителях». Мурашова — член Союза писателей Санкт-Петербурга. Награждена двумя национальными премиями России по детской литературе «Заветная мечта» — за повести «Класс коррекции» (2005) и «Гвардия тревоги» (2007). На ее телеграм-канал «Психолог Катерина Мурашова» подписаны почти 14 тысяч человек.

Отрывок из интервью быстро стал вирусным в твиттере и спровоцировал широкую дискуссию об этичности поведения Екатерины Мурашовой. Экс-депутат горсовета Новосибирска Хельга Пирогова*, чей пост с прикрепленным видео набрал больше миллиона просмотров, написала, что такие люди не должны работать с детьми. 

Многие согласились с девушкой и посчитали, что такое поведение психолога недопустимо, об этом написали и зрители выпуска на ютубе. «Моя племянница в 14 лет заподозрила у себя депрессию. С психологом не получилось (видать, такая же умная попалась), пришлось класть в психиатрическую больницу, — написал один из посмотревших выпуск. — Там и самоповреждение было, и всякое другое. Снаружи это был просто угрюмый подросток в черном свитшоте, а внутри… Хорошо, что прислушались, а то, возможно, и не спасли бы. Упаси боже встретить эту даму, да еще и за собственные деньги».

Мурашова ведет прием в государственной детской поликлинике в Санкт-Петербурге, на сайте «НаПоправку» ее рейтинг 3,3 балла. Многие отзывы негативные, с одной звездой. 

Некоторые отклики неоднозначные: родители считают ее профессионалом своего дела, но не советуют записываться на личный прием. «[Мурашова] эксцентрична, пряма, грубовата, и ее манера, скажем, идет вразрез с тем представлением, какое рисуется у большинства родителей, платно записавших своего ребенка к талантливому психологу, — пишет на том же сайте Анжелика в марте 2021-го. — Но по факту Екатерина Мурашова хороший, сильный психолог-практик и талантливый яркий писатель. Спасибо ей за все!» В мае 2024 года анонимный пользователь оставил такой отзыв: «Огромная благодарность Екатерине Вадимовне за книги. Для ищущих родителей это клад с ориентирами по воспитанию. Однако личную консультацию не рекомендую». 

Помощница Мурашовой, чей контакт указан в канале психолога, сообщила, что часовая онлайн-консультация специалистки стоит 5500 рублей, и на январь и февраль 2026 года запись уже полная. 

Некоторые под обсуждаемым фрагментом видео делают акцент на том, что современные подростки черпают термины из поп-психологии и примеряют их на себя, не зная, что они значат на самом деле. «[Мурашова] говорит о последствиях этого дикого культа поп-психологии, который расцвел в последние годы, — пишет твиттерский пользователь под ником @TheIdeaOfBoobs. — Ужасаться надо не с того, что она говорит, а с того, как этот нелепый культ влияет на детей».

 «Афиша Daily» попросила Екатерину прокомментировать выпуск и реакцию зрителей на него. На момент публикации материала редакция не получила ответ.

Резкие высказывания в адрес детей с ментальными сложностями позволяют себе и другие популярные психологи. В апреле 2025 года в СМИ и соцсетях обсуждали ролик психиатра Александры Игнатовой, которая сравнила аутичных детей с «большими дурными собаками». «Нужно эту ситуацию принять, — сказала врач, говоря о неизлечимости аутизма и росте количества мам-блогеров, которые рассказывают о воспитании детей с таким диагнозом. — Мы же любим больших дурных собак. Вот она прыгает, рычит, веселится, но мы тратим на нее кучу денег. Мне кажется, к такого рода детям нужно относиться как к собакам или как к обезьянам. Я знаю, это звучит дико, но ты родила не человека. Так воспринимать таких детей станет морально намного проще».

Грубость или неуважительное отношение серьезно могут навредить ребенку, который обратился за помощью. Мы поговорили с тремя девушками: в подростковом возрасте они попытались получить профессиональную поддержку, но неэтичное поведение специалистов в ответ лишь усугубило их состояние. Одна из них вспоминает болезненные слова, услышанные от Екатерины Мурашовой. 

«В начале десятых библиотека в моем городе тесно сотрудничала с писателями и специалистами, связанными с детской литературой. Когда мне было 15 лет,  там проходило мероприятие, к которому онлайн подключилась Екатерина Мурашова. Судя по всему, я тогда была в состоянии депрессии, поскольку с начала подросткового возраста меня беспокоили [РКН] мысли. На той встрече я задала Мурашовой вопрос: „Что мне делать, если я постоянно чувствую безысходность и кажется, что выхода нет?“

В ответ психолог начала долгий монолог. Точных фраз я не помню, но они и их тон были такими, что я ощутила гигантский стыд. 

От всего этого я еле сдерживала слезы. Вокруг было много людей, взрослые снисходительно улыбались. Я чувствовала себя одинокой и раздавленной.

Этот случай стал одним из последних гвоздей в крышку гроба моего ментального самочувствия и попыток найти помощь. Я еще больше замкнулась в себе. Окончательно убедила себя: вина за мое самочувствие лежит исключительно на мне, потому что так сказал даже специалист. Разумеется, на все это влияли и другие факторы, но тот случай однозначно стал травматичным.

Моя история с Мурашовой закончилась чем-то вроде стокгольмского синдрома, потому что еще лет до 20 я продолжала читать ее колонки на «Снобе». Она казалась мне профессионалом, и ее слова привели к закреплению мысли, что надо „просто взять себя в руки“ и пахать, отодвинув на задний план эмоциональное, психическое и физическое состояние. 

Регулярную психотерапию я начала только в 2022 году. Из-за обесценивающих слов, которые я услышала в 15 лет в ответ на вопрос о своих переживаниях, работу психологов воспринимала как какие-то механические действия по инструкции или выманивание денег без реальной пользы. Больше года мне пришлось учиться заново просить о помощи. Справиться с этим мне помогло два фактора: моя склонность к рефлексии, научному подходу и поиску информации, а также тенденция к преодолению психофобии и открытому разговору о проблемах в медиа и соцсетях, которая, по моей личной оценке, началась в 2014–2015 годах». 

«Я страдала от депрессивных эпизодов с раннего детства, а в начале подросткового возраста у меня была попытка [РКН]. Моя мама пыталась понять меня и что-то предпринять, но в силу того, что она представитель более старшего поколения, она не знала, куда конкретно бежать. 

В детстве у меня диагностировали СДВГ, поэтому мама записала к невропатологу. Тогда мне было 15 лет, и я уже была совсем плоха: постоянно спала, почти не вставала с кровати и прибегала к селфхарму. Врач, поговорив со мной, развела руками и дала контакт „чудесного психолога“ из детской поликлиники. Мы пошли к ней, и в разговоре с этой специалисткой я открылась, потому что чувствовала, будто это мой последний шанс получить помощь. 

Сначала все было нормально: психолог выслушала, дала салфетки, а потом открыла рот. Заявила, что все мои проблемы — полная фигня. Рассказала, что к ней ходил мальчик, у которого повесилась мама, и он сейчас в психушке — мол, вот что значит „реальные проблемы“. 

Еще в разговоре с ней я призналась, что мой отец был наркоманом, бил маму при мне и топил ее в ванной, — мне в тот момент было 5–6 лет. Сказала, что чувствую вину, родившись от такого человека, ведь мамина жизнь была бы другой, если бы она не залетела мной. На это все психолог ответила насмешками и фразой: „Вот у меня два брата наркоманы, и что дальше?“ В общем, вместо поддержки и понимания я получила обесценивание ситуации и своих чувств. 

Мама, как человек, слабо понимающий в психологии, поверила ей. Помню, что эта „специалистка“ при ней еще обсуждала мою большую грудь и рассказывала, что у ее дочки тоже четвертый размер. Представьте: психолог с матерью 15-летней девочки комментирует ее сиськи. Я бы не поверила, что такое может быть, если бы сама с этим не столкнулась.

Придя домой, чувствовала себя опустошенной. Будто у меня был последний шанс быть услышанной — и теперь его нет. Я перестала с кем-либо общаться, стала наносить еще больше самоповреждений, ходила в одной и той же одежде. Мама перестала мне помогать: она поверила словам психолога и стала упрекать меня в том, что я все придумала и привлекаю внимание. 

Я видела, что по мне ползают мухи, как гниет тело и на нем растет мох. Это ужасные ощущения, и я бы никому не пожелала с ними столкнуться. 

В 16 лет я перестала ходить в лицей. Я просто постоянно лежала, ничего не ела, ходила под себя. Была как будто в коме. Тогда мама поняла, что все совсем плохо, и кто-то посоветовал отправить меня к психиатру. Я поначалу отказывалась, и в кабинет меня буквально отнесли.

Психиатр, когда увидела меня, была в шоке. Видимо, от переизбытка эмоций она даже наорала на мою маму: сказала, что меня давно надо было класть в больницу. Мне дали направление в закрытое детское отделение, где врачи диагностировали тяжелый депрессивный эпизод и бред Котара, который как раз появляется при запущенном депрессивном состоянии.

На восстановление мне потребовалось больше года. После этого я сама отправилась к новому психологу — она оказалась нормальной и во многом мне помогла. На сеансы я ходила и сама, и вместе с мамой. Страха, что специалист может оказаться плохим, у меня тогда не было. Только со временем я поняла, насколько все происходящее у первой специалистки было диким. 

Сейчас мне 22 года. Я окончила университет по специальности «психология», и это дало мне четкое понимание: женщине, с которой я столкнулась в 15 лет, вообще нельзя работать с детьми. Но ситуация остается опасной: насколько я знаю, она продолжает вести приемы у несовершеннолетних, в том числе у тех, кто имеет особые образовательные потребности».  

«Впервые с психологами и психиатрами я столкнулась в средней школе, после первой попытки [РКН]: в то время я потеряла интерес ко всему, даже к жизни. Точкой, когда поняла, что со мной что-то не так, стали прогулы школы, потому что я не видела смысла туда ходить. Мне не хотелось играть в любимые игры, появилась тревожность, проблемы с памятью — во многом на фоне того, что мы ссорились с мамой. Мне просто хотелось уснуть и не проснуться, чтобы не нужно было думать.

Попытка [РКН] была незавершенной. В тот день поехала в школу на трамвае, но у меня не было сил выйти на остановке, кондуктор вывела меня на конечной. Я села на улице на лавку и позвонила на линию психологической помощи. Рассказала, что пыталась [РКН], но сейчас мне страшно, и я на самом деле не хочу умирать. Эта женщина поговорила со мной, вызвала скорую. 

Меня отвезли в больницу, несколько дней я лежала в реанимации и общалась с психологами. Они спрашивали, какие у нас отношения в семье, но я не могла об этом говорить прямо при родителях. Не хотела, чтобы меня отдали в детдом, стеснялась своего поступка и не могла сказать маме, что мне плохо, потому что мы не были так близки. Произошедшим интересовалась даже полиция, но ни им, ни врачам как будто не было действительно важно, что на самом деле случилось. 

После выписки меня снова отправили в школу, а также к детскому психиатру в поликлинике. Там в присутствии родителей меня спросили, что со мной происходило, а я, помня, как меня обосрали и оборжали врачи скорой, поняла, что не могу честно об этом говорить.

Интернета меня и правда лишили. Я пришла к выводу, что нужно все держать в себе, нельзя показывать слабости, потому что это обернут против тебя.  

Через некоторое время меня направили к детскому психологу. Эта специалистка оказалась хорошей: она не ругала меня, давала тесты, а я могла на что-то пожаловаться и получить поддержку. Со временем честно призналась ей, что у меня случаются приступы тревоги, трясутся руки, мне бывает тяжело идти по улице, я сталкиваюсь с дереализацией и не всегда понимаю, что со мной происходит. В то же время у меня началось РПП из-за попыток похудеть. В какой-то момент психолог сказала, что не может со мной работать, потому что мне „нужна помощь врача“.

Она посоветовала сказать родителям, что мне нужен психиатр. Но мне показалось, что это предательство с ее стороны: я и так уже столкнулась с отвратительным поведением со стороны врачей, зачем снова проходить через это? Родителям объяснила, что мне больше не надо ходить к психологу, а про психиатра говорить не стала. Без помощи мне стало хуже — и я совершила еще одну попытку [РКН]. Не хотела умирать: надеялась, что после этого меня положат в психиатрическую больницу, где мне подберут лечение.

В ПНД было очень плохо, но там я поняла, что хочу жить. Думала, что все: теперь буду ходить в школу и общаться с родителями, лишь бы не видеть санитаров и их отношение к людям. Со мной там разговаривала врач-психиатр, но ей было все равно, почему я к ней попала, — просто спрашивала, как я себя чувствую. Отвечала, что все хорошо, чтобы быстрее выписали. 

Уже потом я попала к новому психологу и отдельно к психотерапевту. К ним я ходила больше полугода: удивилась, что к подростковым проблемам могут относиться нормально, что меня никто ни в чем не обвиняет. Это обращение помогло мне поверить, что взрослые могут нормально общаться с ребенком, не кричать на него, не ругать за то, что ему плохо. Мне выписали антидепрессанты — и это помогло почувствовать себя лучше». 

Задуматься о том, что ребенку может быть нужна помощь психолога, родителям стоит в момент, когда его поведение или эмоциональное состояние становится нетипичным.

Признаками таких перемен могут быть:

• частая раздражительность, вспышки гнева, замкнутость;
• трудности с учебой, концентрацией, общением с одноклассниками;
• проблемы со сном, аппетитом, ощущение постоянной усталости;
• апатия, потеря интереса к любимым занятиям;
• тревожные мысли и страхи, которые мешают жить обычной жизнью.

Джавада Титарова также обращает внимание, что некоторые дети могут и сами просить взрослых найти им психолога или признаваться, что им тяжело. «Когда школьник просит помощи, это серьезный сигнал: он ищет поддержку и доверяет взрослым, — объясняет Титарова. — В такой ситуации нельзя давить и осуждать. Важно уважать инициативу ребенка, при этом не форсировать процесс и создавать ощущение безопасности». 

Консультация детей, по словам Титаровой, требует особой осторожности, уважения и доверия: специалист не просто разговаривает с маленьким человеком, но и создает для него пространство, где можно безопасно выражать свои эмоции, чувства и страхи. «Неправильная реакция на слова ребенка, даже если она кажется мягкой критикой, может подорвать доверие и отпугнуть от дальнейшей помощи, — предупреждает специалистка. — Здесь важно не спешить с диагнозом или опровержением, а внимательно исследовать: что за потребность стоит за этими словами? Какие страхи и тревоги?» 

Если ребенок уже сталкивался с некорректной реакцией специалиста и теперь боится психологов, важно не забывать: страх и недоверие — нормальная реакция. Главная задача родителей — восстановить чувство безопасности и дать маленькому человеку контроль над процессом.

Детский психолог Джавада Титарова обращает внимание, что начать в такой ситуации стоит с признания прошлого опыта ребенка, без попытки найти в этом плюсы. «Просто искренне выразить сочувствие и желание в этот раз сделать все иначе, — подсказывает она. — Можно вместе составить список правил для безопасной встречи. Что ребенок хочет, чтобы с ним обсуждали, а чего не хочет? Это возвращает контроль и снижает тревогу». 

Спешить вновь обращаться за полноценной терапией не стоит, даже если повод для этого кажется веским. Иногда достаточно коротких, мягких сессий или занятий через игру, арт или совместное творчество. Ребенок может сначала наблюдать за процессом, а потом постепенно участвовать активней. Титарова подчеркивает: он должен видеть, что сам решает, кого слушать, когда говорить, как делиться эмоциями. Можно вместе почитать о методах работы психолога, посмотреть видео или поговорить со специалистом онлайн, чтобы ребенок убедился — встреча безопасна.

«Пока доверие к специалисту восстанавливается, школьник нуждается в эмоциональной поддержке дома: обсуждайте эмоции, вместе играйте, рисуйте, ведите дневник чувств, — говорит специалистка. — Главная моя мысль — доверие строится постепенно. Иногда требуется больше времени и маленьких шагов, чем кажется родителям. Но если ребенок видит, что его страхи принимают и с ними работают мягко, со временем он сможет снова открыть для себя пользу психотерапии». 

КБТ-терапевт и специалист школы психологических профессий «Психодемия» Кира Бахтина отмечает, что работа психолога с детьми требует не только соблюдения профессиональной этики и принципов ведения консультативной работы, но и учета отдельных особенностей и дополнительной ответственности.

Во-первых, проведение консультативной беседы предполагает подписание письменного согласия на работу со стороны родителей и специалиста. Это необходимо, поскольку до 18 лет родитель/опекун несет ответственность за здоровье и жизнь ребенка, а следовательно, даже в случае обращения подростка родитель должен быть в курсе проведения психотерапии или консультативной работы. «В договоре желательно прописать условия работы, подход и причину обращения, или ограничиться осведомленностью оказанием услуг и согласием на работу со специалистом, — уточняет Бахтина. — Письменное соглашение предполагает обоюдную ответственность, которую несут как родитель, так и специалист».

Во-вторых, в ходе работы специалист должен соблюдать принцип конфиденциальности. И очень строго ему следовать. Доверительный контакт с ребенком — это основа психотерапевтической работы, поэтому вовлекать родителя, если и нужно, то аккуратно, не раскрывая личных подробностей.

«Ребенок рассказывает о том, что его беспокоит, а специалист может подсказать ему форму, в которой можно обратиться к родителю так, чтобы это было принято во внимание и услышано», — добавляет психолог. 

Третий принцип — разнообразие в работе. Рисунки, ведение дневников, просмотр фильмов — работа с познанием себя и саморефлексией должна оставаться интересной и занимательной. А если речь идет о непростом кейсе, то умение превращать работу из рутины в путешествие благоприятно скажется на результате.

В-четвертых, специалисту, который работает с детьми, необходимо оставлять частичку детства внутри себя. Это позволяет не только эффективно работать в рамках арт-терапевтических подходов (игротерапия, сказкотерапия, песочная терапия или психодрама), но и лучше понимать ребенка, сопереживать ему. Искренне радоваться успехам ребенка, поддерживать его, когда ему сложно, сохранять взрослую позицию, когда ребенок злится, обижается или вредничает. Не принимать это близко к сердцу и стараться быть тем самым наставником и старшим товарищем, которого нет у ребенка ни в лице друзей, ни родителей. 

И, в-пятых, психолог должен любить свое дело. Относиться к каждому ребенку ответственно и с принятием, учить соблюдению чужих границ и защите собственных — это возможно только из безусловной любви к детям. «Привязываться недопустимо, потому что это не собственный ребенок, но он должен чувствовать себя значимым и получать то тепло, которое заслуживает», — предупреждает психолог. 

* Хельга Пирогова внесена Минюстом в реестр иноагентов.