«Тема смерти очень живительная»: история женщины, которая записывает интервью умирающих

У меня два образования — реклама и связи с общественностью и международные отношения. Собиралась заниматься дипломатической работой в Африке, но меня не взяли в МИД с формулировкой: «Девушки с французским языком нам не нужны». Я работала в рекламных агентствах, потом ушла из офиса и стала консультировать предпринимателей по коммуникационным стратегиям. Уже тогда я часто сажала их перед камерой и задавала вопросы. Именно они сказали, что это нужно сделать отдельной услугой. Примерно три года назад я начала снимать интервью. Сейчас это моя основная работа.

Люди приходят ко мне, чтобы узнать о себе что‑то новое, сделать видеопортрет и пересмотреть его спустя много лет. Сначала друзья и знакомые спрашивали: «У тебя, наверное, есть мечта? Ты хочешь проинтервьюировать звезду? Кого?» А у меня нет такой мечты. Не надо быть известным, чтобы дать интервью. Селеба — это тот, у кого лучше получается транслировать свой внутренний мир, вот и все. Мне безумно интересен каждый, кто приходит на интервью. Иногда это люди, упертые в своих принципах, которые, возможно, где‑то застряли. Но за этим стоят их истории, в которых есть место для огромных открытий. Приходят и те, кто просто говорят: «Я всегда хотел, чтобы у меня взяли интервью». Моя задача — увидеть человека таким, какой он есть. Я не журналист, а исследователь.

Причина, почему я беру интервью, кроется в детстве. У папы была огромная операторская камера, и он настолько любил снимать, что делал это все время. У нас лежат не несколько кассет со свадьбы или дня рождения — их целые стопки. Папа снимал все: как я сидела на горшке, шла по улице, читала книгу. Он стал бы блогером, если бы в то время были соцсети. Параллельно отец спрашивал: «Что ты сейчас делаешь? Что тебе интересно?» Так что для меня это очень понятный способ сближения — включить камеру и задавать вопросы.

Полтора года назад мы узнали, что у папы рак четвертой стадии. Первое, что пришло в голову после того, как нашли врачей, — снять интервью. Кому‑то это покажется странным, но для меня все было логично. Очень естественное желание — вернуть то, что он дал мне в детстве. Это не эгоизм («А что останется мне?»), а желание соединиться, поддержать. Моей дочери был год, и я подумала: «Кто сможет рассказать ей, каким был дедушка?»

Меня не понимала вся семья. Родственники говорили: «Зачем тратить время на эту дурь?» Не хотели думать, что папа может умереть. Но для меня было ценно, что он согласился. Это было непросто, приходилось ездить в Москву с дочкой. Надо было уговаривать кого‑то посидеть с ней, чтобы обеспечить тишину, иначе вся запись будет в детских криках, и договориться с папой, которому было плохо от курсов химиотерапии. Когда все складывалось, я ставила камеру и записывала наш разговор. Это дало какой‑то безумный эффект, родные спрашивали: «Как ты это делаешь? Он буквально светится». Бывает, что человек перед камерой превращается в кого‑то другого, но в этот раз было наоборот. Папа будто становился своей лучшей версией.

С детства спрашивала у родителей, в чем смысл жизни, и меня не удовлетворяли их ответы. Когда я была подростком, сначала умерла бабушка, потом дедушка, и я впервые увидела, что о смерти не принято говорить. Меня не было ни на одних похоронах — родители не жестко, но препятствовали. И если с бабушкой мы были не так близки, то с дедушкой — очень. Увидела, что утрату можно проживать в разобщении, и для меня это было ужасно. Я не понимала, как соединиться с другими в своем горе. Видела, что все проходят через то же самое, но законсервировали чувства и не пускают в свое горе другого. Еще чуть позже я потеряла друзей и ребенка на ранних сроках беременности. Моя мама и сестры прошли через это, но говорили: «Со всеми так бывает, еще родишь». 

Через год после папиной смерти я ехала домой в Петербург и внезапно начала считать дни, которые он прожил – около 26 000. Немало, но и не много: определенное количество зим и лет, январей и августов. Он прожил 72 года звучит абстрактно, особенно если ты не дошел до этой отметки. А вот дни — это конкретно. И я задумалась: что могу вместить в свою жизнь?

Тема смерти табуирована и как бы не с нами, но на самом деле она очень живительная. Да, грустно, что нет папы, бабушки, дедушки, грустно, что мой ребенок не родился. Мне бывает тяжело, возникает желание позвонить отцу, а потом я понимаю, что он умер. Но мне не грустно от темы смерти. 

Примерно через полтора месяца после папиной смерти я написала в Instagram*, что могу делать интервью с тяжелобольными людьми. Обо мне знают и рассказывают доулы смерти — к ним приходит моя целевая аудитория. Конечно, это неосновное направление работы, большинство людей еще не готовы к такому формату. Основной поток — это личные и бизнес-интервью. В месяц я записываю пять — десять разговоров с тяжелобольными людьми или с теми, кто пережил потерю и хочет зафиксировать воспоминания об ушедшем человеке.

Интервью — это пересмотр жизни, та самая исповедь, которая нужна каждому вне зависимости от вероисповедания. Во время беседы все ведут себя в хорошем смысле по-детски. Люди с тяжелыми заболеваниями переживают, что выглядят не так хорошо, как раньше, но тревога рассеивается, когда мы начинаем обсуждать то, что для них важно.

До записи я спрашиваю, нужна ли вода или чай, говорю, что, если какой‑то вопрос покажется нетактичным, можно не отвечать. Люди обычно сами спрашивают, как я этим занялась, и тогда вкратце рассказываю историю про папу. Этот подготовительный этап помогает выяснить, о чем человеку легче начать говорить.

Люди с тяжелыми заболеваниями лишены скепсиса. Они максимально честные, будто все оголяется и становится понятно, что им важно, как бы они хотели жить. В разговоре с умирающими я вижу чистоту. Очень светло и ярко, эмоционально тепло, потому что они проживают свои лучшие чаяния, надежды, мечты.

Вопрос «Когда вы чувствовали себя счастливым?» самый сложный. Иногда люди теряются, могут ответить: «Я не знаю, что такое счастье». С пожилыми собеседниками я понимаю, что, скорее всего, у них была тяжелая жизнь и этот вопрос может их подкосить. Иногда люди рассказывают о потенциально эмоциональных событиях совершенно ровно или с сожалением, заминкой: «Женился, потому что так надо», «Молодость не помню, нужно было работать». А вот если человек сам начинает эту тему, например «Было так здорово», то я финализирую ее вопросом: «Вы помните самые счастливые моменты?»

У меня нет угрызений совести, если я задала человеку вопрос о счастье, а он оказался несчастным. Ему в любом случае важно осознать перед смертью, были ли у него в жизни такие моменты. Я не пытаюсь сделать идеальное интервью с гладкой картинкой, моя задача — настоящий, честный портрет, а не иллюзия.

Удивительно, но тяжелобольные люди не фиксируются на сожалении о том, что не вышло. Если они понимают, что остался всего месяц, то сосредотачиваются на классных моментах. Часто говорят: «Все, что я хотел, произошло».

Одна из проблем — когда мне пишут: «Можете показаться портфолио?» А я не могу, потому что оно слишком личное. Иногда во время интервью случаются какие‑то открытия. Например, ко мне пришел мужчина, но описывал не погибшего отца, а себя. Он говорил, что ему очень важно видеться с друзьями, а из‑за карантина появляется чувство одиночества. Оказалось, что его папа не мог жить без того, чтобы собраться компанией, петь под гитару. Когда мы нашли эту связь, мужчина понял, почему ищет поддержки именно у друзей, а не звонит маме и не обсуждает это с возлюбленной. После этого я тоже задумалась, что делаю так же, как папа.

Сейчас у меня в работе семейный фильм. Его заказала девушка, чья мама умерла от рака. Мы сняли серию интервью: с ней, ее мужем и детьми. С момента потери прошел год, но девушке все еще было очень больно, и мне никак не удавалось собрать портрет ее мамы. Как только мы уходили в детализацию (что она любила, какую одежду носила, чем занималась в свободное время), ее дочь не выдерживала. Когда вспоминаешь материальные детали, сразу кажется, что человек стоит рядом. Только спустя полгода она смогла поговорить об этом спокойно.

В семейных интервью все индивидуально, никакие заготовки и шаблоны не помогут. Если я буду вести человека, несмотря ни на что («Нет, вы все-таки расскажите, какой цвет мама любила, вот у меня тут заготовка есть»), ничего не получится — час интервью он будет сидеть и рыдать. Нужно смотреть, о чем готов вспоминать клиент. Может ли он рассказать о детстве, как мама водила его есть пышки, или что папа читал ему на ночь сказки и пел под гитару? Чтобы появился образ, нужно знать, как человек выглядел, говорил, вел себя, на какие принципы опирался, какое у него любимое блюдо или анекдот. Чем ярче и детальней родственники смогут это вспомнить, тем лучше.

Физический портрет может не собираться довольно долго. Клиент будет рассказывать, какая его мама была добрая и удивительная, как много работала, чтобы прокормить семью, но за этим не видно человека. Непонятно, какой она была, какого цвета у нее были волосы. В таких случаях очень часто помогают совместные интервью, когда в ситуацию погружаются одновременно несколько родственников. Но детализация воспоминаний не должна помешать им жить дальше. Вот человек рассказывает про одежду. Может быть, он вспомнит, какого цвета была любимая мамина юбка? Нет? Тогда едем дальше.

Иногда клиенты пишут, что хотят снять интервью со своими бабушками, но не знают, как к ним подступиться: «Кажется, сама просьба как бы намекает, что бабушка скоро умрет, и я подталкиваю ее к этой черте». Я сама договаривалась со своей восьмидесятилетней родственницей, чтобы мы записали ее воспоминания о семье. Для меня это было последней возможностью узнать историю моего деда и прадеда. Беседу приходилось переносить, так как она мне все время говорила: «Настенька, куда ты торопишься?» А потом бабушка заболела ковидом и умерла. Не стало ее воспоминаний, важной и ценной информации. У меня есть старинные фотографии моих прабабушек и прадедушек, и я понимаю, что многое бы отдала, чтобы посмотреть, как они реагировали, какая у них была мимика, что думали. Тогда такой возможности не было, а сейчас есть.

*Meta, которая владеет Instagram и Facebook, признана в России экстремистской организацией, ее деятельность на территории страны запрещена.