Патронатное воспитание — это форма устройства детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, в семьи. В отличии от усыновления, когда опекунами ребенка становятся приемные родители, патронатное воспитание подразумевает, что опекуном остается детдом. Родитель же, взявший патронат над ребенком, выступает в роли воспитателя и получает за это зарплату.
«Травили как мышей»
Патронатное воспитание детей в царской России началось еще в конце XIX века и называлось «кормилично-питомническим промыслом». В крестьянские семьи на вскармливание и воспитание отдавали сирот, взамен выплачивая временным родителям небольшие денежные пособия. «Снабжают ребенка дорожным билетом и дают ему с собой несколько пеленок, рубашку, шапочку… За день, накануне отъезда, надевают на шею так называемый „костяной знак“ на белом шелковом шнурке, который запломбировывают печатью Воспитательного дома. С одной стороны костяного знака вырезан номер питомца и год его приноса, а с другой — крест», — писал журналист Анатолий Бахтияров в 1888 году.
Развитие «питомнического промысла» было связано с увеличением количества незаконнорожденных детей, подкидышей, сирот, а также с высокой смертностью воспитанников, которых искусственно вскармливали в детдомах. Кроме того, от младенцев часто отказывались матери из низших слоев общества, у которых не было средств на их воспитание. То, куда именно отправят беспризорника (в приют или на патронатное воспитание), зависело от региона — где‑то детдома были развиты, где‑то их не было вообще.
Для пристраивания детей старались выбирать обеспеченные крестьянские семьи, лучше — те, в которых была корова. «Приемные родители» прибивали на избу зеленую табличку с надписью «П.В.Д.» («питомец Воспитательного дома»), а если на кормление взяли грудного младенца, рядом помещали табличку белого цвета — так упрощался надзор за детьми со стороны врачей и чиновников.
Введение патронатного воспитания обернулось еще большей смертностью. Многие дети были рождены от больных родителей, из‑за чего в деревнях начались вспышки сифилиса, туберкулеза, кожных заболеваний.
Первая мировая война, разруха и голод оставили без семьи и дома слишком много советских детей: по официальным данным, к концу 1910-х их было 7 млн. Беспризорников попросту негде было содержать, поэтому после того как в России установилась советская власть, патронирование развернулось с новой силой. Ася Калинина, возглавившая московский отдел социального обеспечения, так описывала состояние приютов и воспитательных домов в 1918 году: «Грязные неуютные здания с пустыми комнатами и голыми стенами. В каменных зданиях — скверные лестницы, большие переходы, сильнейшие сквозняки. В маленьких домах — теснота, отсутствие свободного места для игр и занятий, холодные сени. Везде ужасные уборные: в них зловоние и холод, вонь и что‑то бесконечно скучное и давящее».
Детей размещали в семьях из подмосковных деревень, не учитывая желание крестьян и их материальных возможностей. «Приемным родителям» говорили, что это временно — нужно подождать, пока не отремонтируют старые приюты и не построят новые. Но из‑за нехватки средств процесс затянулся на неопределенный срок. Калинина писала, что крестьяне, которым было нечем кормить даже собственных детей, травили навязанных им сирот «как мышей»: пособий, которые выплачивало государство, им не хватало. Детская смертность снова стала катастрофической, но отказываться от частной опеки не стали — другого варианта не было.
Беспризорников переселяли из одних губерний в другие и распределяли по семьям в спешке. Так, из 750 детей, отправленных из Башкирии в Псков, 144 ребенка были «растеряны» по пути. «Все, что власть могла предоставить башкирским детям перед дальней дорогой, — это 250 пар новых американских ботинок. Однако в Великих Луках, где дети какое‑то время провели в приемнике (учреждении для приема и распределения безнадзорных детей и подростков. — Прим. ред.) в ожидании продолжения пути, эти ботинки у них отобрали и заменили на старые чулки. Там же, как выяснилось впоследствии, все более-менее приличное нательное белье заменили на рваное», — пишет историк Татьяна Смирнова.
В патронатных семьях детей заставляли пасти коров, ухаживать за лошадьми, гусями и другой живностью, а также присматривать за детьми хозяев. Рожденных в мусульманских семьях воспитанников принуждали следовать христианским традициям и обрядам. Крестьяне, которым не хватало хлеба, нередко выгоняли приемных детей из своих домов. Раздетые, разутые и часто не знавшие русского языка дети из башкирских, чувашских, татарских семей оказывались на улице.
После его жалоб местные власти передали ребенка в семью Фудько, затем — крестьянке Пашковой, но отношение к мальчику не изменилось. Некоторых детей, обращавшихся за помощью в местные советы, избивали и сами чиновники. Несколько сотен сирот, в том числе Ваня, были вынуждены бежать из Каменец-Подольской губернии в Москву. «Все дети, бежавшие из вышеуказанной губернии, со слезами просят защитить оставшихся там от эксплуатации крестьянами, по которым они распределены», — писал один из членов Президиума Помгола (Помгол — общественный Всероссийский комитет помощи голодающим в РСФСР. — Прим. ред.).
Беспризорники со всей страны присылали письма в московский отдел социального обеспечения — Асе Калининой, знаковой фигуре, благодаря которой началось реформирование системы приютов и приемников. Некоторые из них начинались со слов «дорогая мамочка Калинина» или «милый, дорогой друг беспризорных детей». Многие из этих писем хранятся сейчас в Центральном государственном архиве Московской области. В одном из них дети из Севастополя умоляют отвезти их «в Московскую губернию, чтобы научиться какому‑нибудь мастерству», а в другом сироты из подольского детдома жалуются на воспитателей, которые утаивают продукты, и просят приехать им помочь.
«Разут, раздет, спит на полу, ходит в лохмотьях»
К началу 1920-х годов финансирование детских домов резко сократилось, поэтому власти расширили кампанию частного патроната. В республиках разворачивались масштабные агитации с призывами забирать сирот на воспитание и выполнять гражданский долг. Людям раздавали пропагандистские листовки, а тех, кто приютил чужого ребенка, чествовали в печати.
В середине десятилетия власти начали прибегать к заключению специальных договоров, в которых фиксировались обязательства крестьянского двора по отношению к патронируемому ребенку. Среди них были, например, требования относиться к воспитаннику как к «родному члену семьи», предоставлять ему питание и уход, не перегружать сельскохозяйственной работой. Органы народного образования совместно с местными партийными и комсомольскими ячейками должны были осматривать дома, где будут жить беспризорники, и проверять самих «кандидатов» на воспитание сирот.
Несмотря на это, положение детей все еще было тяжелым: из отчетов проверочных комиссий следует, что у сирот в большинстве случаев не было одежды, обуви и даже скудного питания, а некоторые подвергались сексуализированному и физическому насилию. Крестьяне по-прежнему использовали детей для тяжелой работы и не уделяли времени их воспитанию, а запланированные проверки и инспекции часто и вовсе не проводились.
В Кировской области, чтобы выполнить план по разгрузке детдома, более тысячи детей и подростков «распустили в никуда». Большинство из них были вынуждены побираться на улице, а некоторые покончили жизнь самоубийством.
Нередко приемные родители не справлялись и пытались вернуть детей обратно в питомники. Например, зимой 1927 года крестьянка из Ленинградского округа Р. Авик написала в Троицкий детдом с просьбой расторгнуть договор патронирования, так как ее воспитанница, Зина Власова, «не имеет призвания» к сельскохозяйственному труду и хочет жить в городе. Из детдома ответили, что у них нет свободных мест, и попросили женщину относиться к девочке с большей любовью.
В некоторых регионах патронат развивался успешно — например, в Бийском округе, Самарской губернии, Иркутске. «Когда во время обследования Самарской губернии я пришел в крестьянскую семью, то ребенок испугался меня, думая, что я хочу забрать его обратно в детский дом», — писал Моисей Эпштейн, член коллегии Народного комиссариата просвещения РСФСР. Были семьи, которые сами хотели взять сирот на воспитание. Так, крестьянин деревни Лисино в Ленобласти Н. Осипов в 1928 году написал заявление, что хочет взять ребенка из детдома, так как они с женой не могут иметь детей.
Для бедных слоев населения патронирование стало способом заработка. Крестьяне часто хотели приютить сирот ради льгот — единовременных и ежемесячных денежных пособий, дополнительных земельных участков, освобождения от сельхозналога. Также правила обязывали представителей власти каждый год выдавать патронируемым детям по три смены белья и одному платью, по одной паре летней и зимней обуви, шапку, рукавицы, а раз в три года — новое пальто. Но государство не всегда было в состоянии выполнять свои обещания. Один из делегатов московского съезда «Друг детей» в 1931 году рассказывал: «Эти ребята в деревне находятся в заброшенном состоянии. <…> Крестьянки, которые воспитывают этих детей, никак не могут добиться причитающихся им 10 рублей в месяц за содержание ребят. Одежду и обувь этим детям не дают. Они раздеты, разуты, оборваны».
В 1934 году проверяющие из Деткомиссии (комиссия по улучшению жизни детей. — Прим. ред.) обходили дома с патронируемыми в Липецкой области. Их поразило, в каких условиях жил 10-летний Костя Коровин, переданный на воспитание колхознику Тарланову: «Живет в отвратительных условиях. Ребенок разут, раздет, спит на полу, ходит в лохмотьях. Был случай, когда ребенок был три дня без хлеба. Ранее выданные сельсоветом 12 кг муки и 3 кг крупы на этого мальчика были съедены всей семьей». Через пару лет проверка патронируемых детей в Смоленской области, организованная местными активистами, выявила похожие нарушения. В отчете отмечалось: «Гороно (городской отдел народного образования. — Прим. ред.) слабо руководит. Слабо принимаются меры к беспризорным и безнадзорным. Гороно не знает адресов своих детей, где они воспитываются.
Многие сироты, ставшие воспитанниками крестьян, бросали учебу в школе: их временные родители были заинтересованы не в том, чтобы дети получили образование, а в том, чтобы они помогали дома и в огороде. Учителя сельских школ не проявляли особого внимания к патронируемым ребятам. Иногда крестьяне запрещали детям ходить на занятия — так было, например, с 12-летней М. Андреевой, которую отказывался отправлять в школу приемный отец Александров.
В предвоенные годы в СССР попытались ввести альтернативу семейному патронату — коллективное патронирование в колхозах и совхозах, при котором детей не отдавали в семьи по одному, а содержали всех вместе в специально обустроенном пространстве, где ими занимались колхозники. Количество воспитанников одного колхоза могло доходить до нескольких десятков, а условия их содержания обычно зависели от уровня достатка самого коллективного хозяйства. Как и раньше, выделенные из бюджетов средства зачастую не доходили до детей. Проверка колхозного патроната в автономной республике Немцев в 1935 году показала, что помещение, где жили сироты, почти не отапливалось, «дети были истощены, накануне проверки они уже два дня ничего не ели», хотя в колхозной кассе взаимопомощи лежали невостребованными 1350 рублей. Подобная ситуация сохранялась и в других колхозах республики: в Гнаденфельде 17 детей жили без постельного белья и возможности помыться, а в Блюменфельде патронируемые сироты всю зиму питались одной капустой и затирухой (русское блюдо, жидкая каша из растертой муки. — Прим. ред.).
«Красивого вот каждый возьмет, а кто же такого пожалеет»
Критическое положение института патроната изменилось во время Великой Отечественной войны, когда сотни тысяч детей и подростков опять остались без семьи и крова. С 1941 года шла эвакуация населения на восток страны, во время которой многие дети потерялись: некоторые не знали, живы ли их родители, другие — были слишком маленькими. Органы надзора ставили их на учет, а семьи забирали беспризорников с улиц. Газета «Правда» сообщала: семья москвичей Маменко взяла семерых сирот, семья Ахмедовых из Киргизской ССР — 14, а кузнец Шаахмед и его жена Бахри Шамахмудовы из Ташкента, единственный сын которых погиб на фронте, — 16.
Считается, что массовое принятие сирот и беспризорников в семьи началось после речи Елены Овчинниковой — матери четырех детей, работницы московского завода «Красный богатырь». В январе 1942 года, во время собрания, она повернулась к коллегам и произнесла: «Женщины, матери, все это так, все это хорошо, сундуки пересмотрим, найдутся и рубашонки, и платья. Принесем. Но детей-то, детей жалко, ведь они сироты! Отцы их за нас кровь проливали. Матери, не могу я молчать, возьму ребеночка такого к себе, приласкаю, выращу. Четыре дочки у меня, вы знаете. Возьму себе пятую. Проживем!» После этого шесть работниц завода приютили по одному ребенку из московского приемника, а в газете «Правда» вышел подробный репортаж об этом, ставший резонансным. Описывая, как работницы покидали приемник, корреспондентка писала: «[Они] уходили, слышали отовсюду: „Возьми меня!“»
Уже в апреле, после поражения вражеских войск под Москвой, патронирование приняло массовый и добровольный характер. На воспитание передавали детей двух возрастных групп — от пяти месяцев до четырех лет и от четырех до 14 лет. Детей младше пяти месяцев передавали в приемные семьи только в виде исключения — если новая мать могла обеспечить грудное вскармливание или если рядом были пункты по сбору молока. После того, как ребенку исполнялось 14 лет, действие договора прекращалось. По закону он становился воспитанником детского дома и должен был отправиться на учебу в железнодорожное или ремесленное училище. Оставить себе ребенка еще на два года — до тех пор, пока ему не исполнится 16, — патронатная семья могла только в особых случаях, например из‑за его болезни или необходимости окончить обучение в школе.
Перед тем, как заключить договор с семьей, желающей взять ребенка, «инспектора по охране детства» осматривали дом и его жильцов. К воспитанию патронатных детей не допускались несовершеннолетние, люди с психическими расстройствами, эпилептики, а также страдающие алкогольной и наркозависимостью. Плохие санитарные условия и наличие членов семьи с заразными болезнями тоже могли быть причиной отказа.
В 1942 году работница Южно-Уральской железной дороги Таня Крылова, которой тогда было 19 лет, взяла на воспитание больного мальчика полутора лет со слабым здоровьем. «Красивого вот каждый возьмет, а кто же такого пожалеет», — говорила она. Кроме молодых девушек, детей забирали к себе работники школ, бабушки, семьи рабочих и колхозников.
На территориях, оккупированных фашистскими войсками, воспитание детей погибших советских солдат и партизан могло обернуться серьезными рисками, но люди все равно забирали к себе сирот, потерявших родителей. В начале 1943 года жительница Минска Меланья Запольская приютила четверых детей — Зину, Олега, Стали́ну и Лилю. Их отец погиб на войне, а мать — партизанка Анна Безбородова — отказалась называть местонахождение тайного склада оружия и после пыток была казнена. Запольская разместила детей в своей квартире.
В годы войны патронируемым детям особенно не хватало одежды, обуви и белья. Очень часто семьям приходилось шить одну вещь на двоих — например, сестра и брат Сафины из Златоуста носили одни на двоих бурки (сапоги для холодного климата из войлока или фетра. — Прим. ред.), сделанные из старого пальто. Другой проблемой было отношение родных детей и родственников к проживающим в доме «чужим». Так, в семье крестьянки Есиной, которая воспитывала обездоленного мальчика, ее родные дети постоянно выгоняли сироту на улицу.
За время войны в СССР на патронатное воспитание было отдано почти 25 тысяч детей. В первые послевоенные годы желающих взять патронат над сиротами было так много, что органы опеки оказались не в состоянии удовлетворить все запросы. Но еще спустя несколько лет популярность «временного усыновления» пошла на спад. Страна тяжело восстанавливалась после войны, а в 1946–1947 годах по советским республикам прокатился массовый голод. Матери, занятые на производстве, зачастую не могли заниматься воспитанием даже собственных детей. Все это привело к тому, что со временем практика патронирования практически прекратилась, а те, кто прибегал к ней, часто искали лишь способ дополнительного заработка. Дети, находившиеся на патронате, нищенствовали и занимались мелким воровством. В результате в 1968 году государство официально отменило патронирование. Ведь, как говорила представительница Нижегородского отдела здравоохранения Соколова еще в 1931 году: «Купить за деньги материнское молоко и ласку нет возможности».
