— Почему ты в деревню уехал? Рассказывай.
— Ох, как хорошо (потягиваясь). Сейчас я должен сказать: «Вот, поэтому!» Я устал от постоянного социального контакта. Я жил в Берлине, ездил в Москву, постоянно перебирался из одного места в другое, и в один момент просто понял, что у меня не остается времени, чтобы пообщаться с самим собой. И вот подвернулся случай, вернее, я задался целью найти дом, и совершенно случайной чередой обстоятельств получилось так, что я оказался здесь.
— А как ты нашел дом?
— Ну вообще, как обычно: я сделал пост на фейсбуке о том, что мне нужен дом. Мне ответил фотограф Сергей Мисенко из Петербурга и отметил свою коллегу Инну Зайцеву, [подразумевая], что у нее есть какие‑то предложения.
— Почему решил с Берлином завязать на время? Или не на время?
— Нет, я не решил завязать на время. Просто у меня возникла масса внутренних, да и внешних конфликтов, связанных с ценностями. Европейские мне не близки: те вещи, которые заботят их, меня не заботят — и наоборот. Это привело меня в состояние какого‑то легкого помешательства, я стал агрессивным, и начал себя противопоставлять тому обществу, что мне не нравилось.
В общем, это интересная тема — переезд из Берлина, но мне бы не хотелось обсуждать ее в негативном ключе. Хотя положительных сторон я там практически не нашел. Хотя нет, есть одна: пожив там, я понял, что здесь мне ближе.
Поэтому я посчитал [правильным] оттуда уехать, чтобы не становиться хейтером, который будет говорить, что ненавидит Германию. Хотя бы на время.
Может быть, все случилось, потому что у меня постоянно много людей рядом. Приезжаю в Россию — останавливаюсь у кого‑то, приезжаю туда — там живу с соседкой. Ну это была жесть, и я просто кончился и решил снять дом и приехал сюда. Сто километров от Москвы — и вообще никого нет. Я максимально этим доволен.
— А чем ты сейчас занимаешься здесь?
— Кучей всего. Я, наконец-то, начал заниматься музыкой. Это тоже одна из причин, почему я переехал из Берлина, — там музыка у меня вообще не писалась.
Я считаю, что для музыки нужен контекст. Например, мне нравится, что делают Ic3peak или русские рэперы. Нравится вся эта новая концепция — не какая‑то абстрактная музыка, в которой нет вызова или конкретики.
— А почему именно сейчас? Если говорить о тех же Ic3peak — они, собственно, примерно такую тему делают довольно давно. Мне кажется, еще лет пять назад сочиняли примерно такую музыку.
— Ну, во-первых, сейчас поколение детей интернета. Это люди, которые выросли на твиттере, на краткосрочных каких‑то смыслах, очень ярких, конкретных. Я считаю, что слово нашего времени — радикал. Чтобы быть заметным, нужно быть очень конкретно очерченным. И агрессивно, я бы даже сказал, очерченным.
Ic3peak в контексте того, что они делали раньше, просто не были понятны в России. После первого тура по стране они увидели, что по-настоящему тут происходит. Они были вдохновлены настолько, что записали альбом на русском «Сладкая жизнь».
Ее [новую музыку] делают люди, которые выросли на поп-музыке нулевых, на Rʼn'B. Сейчас мы наблюдаем, что я бы назвал неопоп. Это музыка, записанная дома на коленке, но это все равно поп-музыка. Структурно это поп.
Раньше дома писали всякое техно. Компьютерная музыка была больше какая‑то андеграундная. Казалось, что для поп-проекта нужно иметь студию, бабки и продакшен. А потом дети просто начали копировать то, что им нравится слушать — Бритни Спирс и Кристину Агилеру — у себя на лэптопах. И у них стало получаться. Ну и выросла у нас такая альтернативная поп-эстрада, самодельная, которая сейчас стала основой всего этого. Как какая‑нибудь Монеточка, например.
— Я тоже сейчас про нее подумала.
— Да, если брать очевидных. А Ic3peak — это, конечно, феномен. Чем они отличаются качественно от всех остальных — это некоторая законченная фундаментальная концепция, которая начинается с музыки и заканчивается проработкой клипов, образов, историй. В этом плане я считаю, что это новаторский проект. Кому‑то может не нравиться, но я считаю, что Ic3peak — ультрамодная современная группа мирового масштаба. Это очень интересная музыка, такой больше нет. Они приезжали на [берлинский фестиваль музыки и искусств] CTM, и там были разные артисты из волны пост-бэйс-музыки. Они все так или иначе похожи — вот слушаешь и постоянно ощущаешь какие‑то заимствования. А у Ic3peak этого нет, они оригинальны.
Ну и рэперы есть еще. Я замечаю, что вся современная рэп-волна, она из Уфы: там и Boulevard Depo, и i61. Азат (дизайнер творческого союза Resonance. — Прим. ред.) тоже из Уфы. Он рассказывал, что они все из приличной школы, в которую по обмену лет десять назад начали ездить учителя из‑за границы. Он считает, что именно это стало предметом появления системы: сейчас 50–60% рэперов, которых мы знаем, они из Уфы.
— Вообще, я замечала, что можно выделить своеобразное музыкальное поветрие в разных регионах.
— Ну видишь, здесь [в случае с Уфой] это связано с какой‑то школьной историей. Я надеюсь, что про Resonance тоже в свое время будут вспоминать люди: вот мы начали этим заниматься, потому что было такое движение.
— Кстати, про Resonance. Сейчас у твоего проекта происходит смена вектора, ребрендинг: и с визуальной точки зрения, и с точки зрения подбора артистов для эфиров. Почему? Я помню, что ты неоднократно говорил, что Resonance не только про техно. Но тем не менее, мне кажется, что даже два года назад вряд ли можно было бы услышать в передаче Resonance на «Мегаполисе» того же Wulffluw.
— Есть несколько причин [ребрендинга Resonance]. В первую очередь это непосредственно влияние мировой культуры. Техно — было классно, круто, но я говорил, что я не за техно не потому, что я против, а потому, что я за любую актуальную историю. Я себя считаю человеком времени, и я питаю вдохновение во множестве факторов, которые сходятся в одной точке в данный момент времени.
— А как на «Мегаполисе» реагируют на такие эксперименты?
— Они были удивлены, когда Andreevka прозвучал. Это был единственный раз, когда мне позвонил программный директор и сказал: «Никита, еще раз такое случится — мы не сможем сотрудничать больше». Но я был рад, потому что Andreevka — это тот проект, который нужно было показать.
Возвращаясь к вопросу о том, почему Resonance изменил свой облик и концепцию на радикальную: этому способствует и наша ситуация в стране и в мире в целом. Сейчас мы живем во время борьбы, и эта борьба необязательно должна иметь даже почву. Meshes в одном интервью говорил: быть воином, быть против, стоять за что‑то свое.
Resonance все эти четыре года позиционировал себя как институция, чтобы собрать какое‑то сообщество, дать ему какие‑то права, как‑то облагородить, собрать, чтобы найти язык с государством и с людьми, с обществом в целом. А сейчас, особенно после истории с Хаски, Ic3peak, закрытием концертов, я посмотрел на все со стороны и подумал: «Вот за что мы боремся вообще?»
Мы, Resonance в том числе, ходим, по головке гладим государство, типа все у нас хорошо, все нормально, все молодцы. А при этом закрывают «Рабицу», закрывают «Арму», закрывают все вообще — артистов просто за руку берут с поезда и везут в КПЗ. Ну как бы ...... [кошмар] полный.
Я ни в коем случае не против системы, но я считаю, что на такие вещи нужно реагировать.
Ic3peak на меня в этом плане повлияли: мы с Колей [Костылевым, сооснователем группы] общались, и он говорит, что мое поколение молчит, нам проще промолчать. Это правда, потому что после жизни в девяностых ты знаешь, что может быть с человеком, который говорит вслух не то, что хотят услышать другие. Все это обычно заканчивается плохо.
Я вот вырос в Екатеринбурге — там вообще не говорят, там сразу делают. Никто никого не предупреждает. Там понял про себя — и все. А ....... [молодые люди] — ну те, которые рэп читают, 20-летние… У них вообще нет стопа. Если им что‑то не нравится, они об этом будут говорить вслух.
— Коммерциализировалось сильно.
— Максимально, да, то есть техно — это такое, новый транс. Я имею в виду, как раньше был Тиесто, ван Бюрен, так сейчас будут техно-диджеи ездить, собирать [площадки].
— Мне уже это таким представляется, потому что под прямые ритмы техно уже танцуют десятитысячные толпы в софитах.
— Да, и при этом играет — ну Реджис там, что‑то мощное. Но это здоровый момент развития чего‑либо.
— Просто андеграунд превращается в поп.
— Нет, не то что андеграунд превращается в поп, Реджис все равно остается Реджисом. У него все равно крутой, ........ [хороший] музон, и все равно ты будешь слушать его на вечеринке и танцевать. Просто техно как бы выродилось. Были определенные, на мой взгляд, личности, которые изменили суть техно-музыки, когда она пошла под откос и пришла к тому, что мы сейчас имеем.
Если продолжать, что случилось с Resonance. Во-первых, лейбл изменил свой курс и стал цифровым. Мы выпускаем виниловые релизы, но сейчас акцент на цифровых, потому что это удобнее, это возможность донести музыку до большего числа людей. Музыка полностью перешла в интернет, вышла из физического носителя. И я подумал: «А зачем нам вообще оставаться в реальном мире, если мы можем полностью перенести себя в киберпространство?» Потом произошла тема с запретом интернета в России.
— Вот как раз в третьем чтении приняли. (разговор с Забелиным состоялся 16 апреля. — Прим. ред.)
— А, все уже? Ну, в общем, я начал смотреть на интернет не как на что‑то в компьютере, а как на образы из «Газонокосильщика», «Матрицы», вот этой киберпанк-истории, когда мы воспринимаем интернет как полноценную параллельную реальность.
Я представил себе персоналии людей как аккаунты — единицы, которые передвигаются внутри сети со своими мотыгами и друг друга комментариями ...... [бьют]. У них есть города-соцсети, где они собираются и общаются. А потом пришли конкистадоры с флагом России и начали ...... [бить] аккаунты: мол, мы вас поработим — вы станете рабами системы. А аккаунты такие: «Мы не хотим, мы будем бороться за свои права, на Сахарова проспекте выступать».
В итоге это закончилось в моей голове тем, что, раз уж так мы живем, и раз уж киберистория для нас так важна, то нужно от конкистадоров прятаться в киберпещерах. И Resonance — это cybercave (в переводе с англ. — «киберпещера». — Прим. ред.). И вообще, вся эта тема с трайбализмом (враждебным самоограничением группы людей. — Прим. ред.), с граффити, Vetements, Off-White, переработкой одежды, ресайклингом — она давно висела в воздухе. Поэтому появилась тема с тегами, а Vetements начал вводить огромные логотипы DHL.
В 90-е для того, чтобы понять, к какому классу людей тебя относить, нужно было понять, что ты слушаешь — типа ты рэпер, ты рокер и так далее. А сейчас люди смотрят, во что ты одет: у тебя последний дроп Nike, Supreme или нет? Лимитированная коллекция?
Люди понимают, на каком уровне ты находишься, исходя из того, как ты одет, а музыка уже дальше. Уже неважно: все слушают блэк-метал, хип-хоп, рок, попсу, при этом человек слушает и Бритни Спирс. Музыка перестала играть какое‑либо значение — сейчас значение играет лайфстайл. Так вот, и Resonance перерос в такую трайбалистическую тему, мы как бы спрятались.
— Еще музыки просто сейчас очень много.
— Вот. И старые конструкции не работают: когда есть лейбл, вот эта вся индустрия. И нам не нужно уже радио, мы можем послушать музыку своих друзей, такая племенная история.
— А «Tesla» была вдохновлена подобными историями?
— Она немножко про другое. Resonance — это широкая тема, а «Tesla» — это больше про личную историю, про религиозность небольшую. История «Tesla» — это история про тотемизм, язычество будущего, про первородную эмоцию, которую переживут гости этого мероприятия.
Идея шоу родилась прошлым летом. Я увидел катушку в действии и понял, что ей можно управлять по CV — voltage control. Потом я начал думать, как увязать «Tesla» с собой, чтобы не выглядеть как повелитель молний. Я начал копать глубже и понял, что мне нравится момент первородности звука и света. Это впечатляет на первобытном уровне, как красота природы. И я решил сделать проект именно об этом, создать коллективный экспириенc.
Мое имя на афише почти не читается, чтобы не ставить акцент на себе и на повелителе молний. Также к проекту привлечены Кира и Витя, которые организовывали [витч-хаус-вечеринки], «Скотобойню» и VV17CHØU7, а сейчас делают Panterra. Они зарубаются за световой контент — лазеры, свет, дым. Как еще можно повлиять на людей на мероприятии? Только звуком, светом, пространством, запахом. Даже с запахом у нас решен вопрос, потому что молнии выжигают кислород, и появляется озон. Или что? Такой запах, как в детстве, когда тебя в очках облучают, чтобы ты не болел.
Это будет полноценное шоу — с молниями, светом, музыкой. И для меня ключевым моментом будет выступление Phurpa. Потому что люди, которые приходят на вечеринку Никиты Забелина, скорее всего, ждут чего‑то из околомодной истории. А здесь нужно преодолеть барьер оценочного мышления, чтобы люди не воспринимали с позиции «хорошо» или «плохо», а просто ощутили. Тибетское горловое пение Phurpa в течение часа подготовит любую аудиторию к чему угодно.
— А как ты узнал про Phurpa? Я вот несколько лет назад в «Доме» на их концерте была. Это было мощное действо.
— Я в гостях услышал их выступление на «бойлере» и был приятно удивлен. При этом их имя я видел в лайнапе «Рабицы» и других, но почему‑то думал, что это немножко про другое. В концерте «Tesla» еще есть момент, связанный с этикой и с религией, точнее с верой. В новом обществе людям нужны какие‑то новые идеалы, какая‑то новая история, связанная с интернетом в том числе. То есть это момент выбора собственных вер, собственных представлений. И вообще, этика — краеугольный камень в культуре. Я имею в виду, что можно говорить про Теслу, можно делать техно, индастриал, но все равно есть вещи, которые являются базовыми, как фольклор или какая‑то этническая история.
— Мне кажется, что это связано с усилением индивидуализма, что ли. И попыткой осознать себя, исходя из того, где ты живешь. Хотя получается, что это снова копание в корни своей культуры, то есть опять же возвращение к корням.
— Ну преемственность еще такая точка отсчета, получается. Фолк в этом плане и этика особенно важны. Ну и плюс трайбализм — мы сейчас приходим к теме первобытных формаций. Ну то есть концерт «Tesla» — это такая постапокалиптичная история. Как будто бы, представь, что мир взорвался, и как бы вот я видел его после заката государственности. У нас есть интернет, но у нас есть некоторая племенная как будто история. Есть люди, которые занимаются чем‑то первородным, и есть люди, которые научились высекать молнии из катушек. И все подсвечено красивыми цветами.
— Вот ты упомянул про религию, веру. А что для тебя вера или религия в контексте современного мира?
— Ну я верю в музыку. И верю в хаус-музыку, как Филипп Горбачев. Музыка — мой учитель и мой главный ментор, она определяет мое отношение ко многим вещам, в первую очередь, к балансу и принятию решений.
— А когда ты начал писать музыку? Про одни корни мы уже поговорили — давай к твоим корням теперь.
— Осознанно? В 11 лет.
— Гитара?
— Да. И я сам пошел нашел себе преподавателя. Сам начал ходить. Мои родители особо не участвовали.
— А как ты нашел преподавателя в 11 лет?
— Как? Взял сигу закурил, открыл газетку, ха-ха. Ну, в общем, у меня был друг Игорь Крамков, тоже любил музыку, и мы с ним решили собрать бэнд. Я увидел клип [Мэрилина] Мэнсона и пошел играть на гитаре. Вот это я помню наверняка. А потом я стал диджеем, в 17, уже после того как участвовал во всевозможных группах. И начал писать электронную музыку.
— А ты тогда учился в университете?
— Да, я закончил университет в 21. Меня отчисляли один раз.
— А как ты оказался в группе «Сансара»?
— Я играл там, потому что у них ушел гитарист, с которым они играли десять лет. Появился на какой‑то вечеринке очередной — ну мы вместе все время тусовались у Саши [Гагарина, вокалиста «Сансары»] в клубе, — и он узнал, что я, оказывается, не только техно-диджей и пишу электронную музыку, а еще вообще-то врубаюсь. Им нужно было срочно делать концерты, и я сказал: «Ну ладно». Мне хотелось внести некоторой свежести в их звучание, тем более они устремились к какой‑то электронике. Начал играть у них на компьютере и на гитаре, на примочках всяких. Играл с ними четыре концерта: в Екатеринбурге, а потом поехали в тур Петербург — Москва. Мы приехали с концертом в Bubble Bar, и в итоге я остался в Питере на два месяца.
Перекантовался у Сережи (Сергей Бондарев — дизайнер, основатель творческого объединения «Культура», бренда «Соня Мармеладова», сооснователь парикмахерской «Букля». — Прим. ред.). Стал свидетелем рождения такого феноменального места, как «Культура». Это был первый маркет российских дизайнеров вообще в России. Сначала он был в комнате, где я спал. Потом я работал у Андрея Fjordʼа в видеопродакшене, а после уехал в Екатеринбург, где стал креативным директором модных магазинов, начал делать Techno Diving. Затем мы уехали в Париж делать проект шоурума и обанкротились. Я приехал в Екатеринбург с голой жопой, как говорится, сел на раскладушку и понял, что у меня есть два варианта: либо я уезжаю в Москву, либо в Европу. В Европе меня никто не ждет, в Москву — виза не нужна. Я поехал в Москву, на концерт Энди Стотта в «Арме». И остался.
— Я вот как раз хотела тебя спросить про «Арму». Какое она оказала на тебя впечатление? Просто для меня она стала определенным откровением: в смысле музыкального экспириенса, формата, подбора артистов. Аналогов у нас точно нет.
— Не было, нет и, может быть, не будет.
— То есть ты не питаешь иллюзий насчет «Мутабора» (нового проекта команды Arma17. — Прим. ред.)?
— Нет, я про то, что команда, альтернативная команде «Армы», такого не сделает. «Арма» — это абсолютно уникальное в своем роде место. И Наташа [Абель], и команда. Я не считаю, что можно как‑то отделять Наташу, потому как там все ребята — необходимое звено.
Конечно, «Арма» — это круто. Люди, воспитанные на «Арме», сейчас ездят по миру, и, конечно же, сейчас их мало чем можно впечатлить.
— Мне кажется, что для тех, кто бывал на Арме, в принципе, и «Бергхайн» не такой впечатляющий теперь.
— «Бергхайн» — круто, ну и все. То же самое и с Outline. Это, кстати, был первый фестиваль, на котором я побывал. До этого я никогда не ездил на большие фесты. Я попал в «Арму» первый раз, когда играл уже в Москве. В 2010 году вот была вечеринка с Raster-Noton, [немецким лейблом], где я играл лайв. Помню, Dub Club еще был. Вот эти все места я знал, а в «Арму» начал ходить в новую — не в круглую, в ней я не был.
— А она повлияла каким‑то образом на твои музыкальные вкусы? У меня там постоянно происходили моменты каких‑то открытий. Потому что, к примеру, слушать того же Рашада Беккера с его разломанной музыкой в толпе людей, которые тоже готовы это воспринимать, — это мощно.
— Я не знаю, потому что у меня уже были свои сложившиеся представления о музыке. Но, безусловно, «Арма» внесла вклад.
— А еще у меня такой вопрос к тебе: а как ты относишься к выступлениям на корпоративах и на каких‑нибудь мероприятия типа Digital Elka?
— Это я должен каминг-аут сделать? Мне кажется, надо этим вопросом поинтересоваться у Алисы По. Я просто не отношусь к диджеингу серьезно. Поэтому в принципе не вижу никаких проблем, чтобы [там] сыграть. Плюс ко всему, те, кто на моих сетах был, врубаются, что я с утра могу поставить Жанну Агузарову и [таким образом] закончить трехчасовой сет, и мне пофигу. Поэтому вся эта снобская история про техно-андеграунд — это вообще не про меня. Есть пределы разумного уважения к культуре, и это точно не входит в концепт техно в Москве.
