«Интурист» — самый по-хорошему странный и дикий его проект, где Горбунов делает что душе угодно: бесконечный эмбиент и авант-рок, с группой и в одиночку, под сошедший с ума саксофон и под четкий ритм. Николай Овчинников поговорил с Горбуновым о перестроечных воспоминаниях, нелюбви к рэпу и прошлом в NRKTK.
— По отношению к «Интуристу» ты используешь термин «песни без вмешательства рассудка». Что ты имеешь в виду?
— Ты берешь инструмент, начинаешь на нем что-то играть и записывать его или в лупер, или просто в аудиоредактор, потом — сверху что-то еще, потом начинаешь петь первое, что в голову приходит. И вот получается песня, если тебе повезет. Если не повезет, получается фигня, и она куда-то уходит.
— Фигни больше получается?
— Конечно, больше. Когда выходят песни, это такой выкристаллизовавшийся контекст и твое отношение к нему. При этом никаких оценок — просто констатация чего-то, возможно, очень абстрактного. Вот как песня «Окно». Просто вот такой бытовой момент, но что-то в нем есть.
— Я хотел позже про нее спросить, но раз зашел разговор — как вообще видео это придумали?
— Клип уже придумали после того, как песня была написана и даже записана. Придумали только то, что у меня будет огромная рубашка и ткань по возможности будет занимать большую часть комнаты. Все равно че-то она не занимает. Большая рубашка — это класс, всем нравится. Я ее иногда использую. Ходил вот на лайв AVEC, исцелял там всех в ней.
Мы подумали, что надо хромакей какой-то сделать. Я сделал окно из бумаги, приклеил туда внутрь зеленый картон, который мы еще наклеили на окна в студии, где мы снимали. А потом вся работа заключалась в том, что мы просто угорали, смеялись.
— Клип на «Окно» очень напоминает такие видео конца 1980-х — начала 1990-х.
— Да, мы хотели добиться ретроэффекта. У меня есть ощущение, что «Интурист» — это такая вспышка из прошлого, какой-то глитч. Прошлое пролазит в настоящее и немножко в будущее. В этом ключе мы и делали видос. Сейчас все эти VHS и старые цифровые картинки имеют эффект икон. В иконе есть обратная перспектива, чтобы подчеркнуть, что то, что на ней изображено, на самом деле не имеет отношения к реальной жизни, что это совсем вообще другое и мы не можем приблизиться к этому достаточно близко. И сейчас, когда смотришь все эти старые записи, все эти видосы лоуфайные, прямо даже не верится, что это было по-настоящему…
Вот смотришь перестроечный фильм, и тебе кажется, что в перестройку все такое и было, как на экране: бледно-желтовато-нечеткое. Хотя на самом деле были такие же точно деревья, небо вот такого же цвета абсолютно. Может, люди одевались немного менее ярко, цвета одежды были другие, но в целом такое же. И когда ты это смотришь, то думаешь: «О, блин, так странно, ничего же не поменялось, просто видео стало лучше передавать реальность». Поэтому такое ощущение, что все прошлое в каком-то сне. В отсутствии реальности и одновременно в реалистичности. Не знаю, что еще такого сказать. Но для современного человека в этой картинке очень много очаровательного и мистического.
— Видео, да и песня, да и вообще «Интурист» хорошо совпадают с трендом на ностальгию по 90-м: от песни Монеточки недавней до паблика «Она развалилась». Ты сам как-то следишь за этим?
— Я не то чтобы очень сильно [новыми артистами] интересуюсь. Во-первых, некогда. Во-вторых, эта музыка все-таки про другое.
Для меня тут суть не в ностальгии, а в чем-то под ней. Какое-то более маниакальное глубокое ощущение. Я жил в перестроечное время в довольно сознательном возрасте и в общем помню какие-то моменты, которые меня задевали, то, как все выглядело, как все звучало.
Когда я повторяю ту эстетику, то не пытаюсь сказать, что тогда было лучше. Просто тогда именно в культурном пласте был элемент какого-то полного тотального безумия, который меня очень привлекает. Даже какие-нибудь советские боевики конца восьмидесятых очень болезненные. Там за всем, что сделали люди, есть какой-то элемент, который они совершенно не учитывали, такой художественный выброс токсичного газа. После фильма у тебя остается очень странное ощущение, как будто ты правда побывал в каком-то чаду, надышался чем-то.
То, что делает Монеточка или группа «Комсомольск», совершенно этим не пахнет. Это просто поп-музыка, записанная милыми людьми для таких же милых людей. А я все-таки пытаюсь сохранить элемент болезненности.
— Самое яркое культурное впечатление из начала 90-х у тебя какое?
— Надо подумать… Ну вот был фильм «Оно» по Салтыкову-Щедрину. Это советский фильм. Там очень крутой есть эпизод про градоначальника, которого играет Табаков, у которого органчик внутри головы, и это настолько вообще отъехавшая штука. Там по саунддизайну и по картинке все как будто на другой планете происходит. Притом что ты узнаешь все — и типичный такой кабинет, где сидит секретарша, и эти интерьеры, и дома кирпичные с какими-то странными плакатами — все это Совок-стайл. Но при этом атмосфера такая, что просто пропадаешь к чертовой матери.
Тогда было много мрачняка… Ты просто включаешь телевизор, а он там. Телевидение тогда вообще было какое-то неподвластное здравому смыслу. И это было очень круто. Включая телик, ты сразу оказывался в каком-то трипе. Я пересматриваю фильмы, на которые я в детстве просто натыкался по телевизору, и выясняю, что, оказывается, я их смотрел целиком, несмотря на то что это длинные многосерийные фильмы, иногда ужасно медленные, которые могли по три серии подряд показывать.
Например, «Маленькие трагедии». Помню с детства сцену, где один из героев, Фауст, говорит: «Мне скучно, бес» — и потом из неба вылетает посмертная маска Пушкина. И ты такой: «Вау!»
Многие люди думают, что если будут употреблять психотропные вещества, то они получат какой-то невероятный опыт и к ним придет некое откровение. Мне кажется, что я свой раскрывающий сознание опыт сполна получил благодаря телевизору в детстве. В общем, это было круто.
— Ты сейчас в «Интуристе» по факту один. Пару лет назад в интервью «Ленте» ты говорил, что только начинаешь учиться работать в группе. Появление «Интуриста» — признак того, что пока не получилось, или что?
— Просто получилось и то и другое. Интурист — это и я сам, и группа. Хочется иногда, знаешь, тотального контроля, взять жизнь в свои руки, но даже в «Интуристе», где я четко всем говорю, что надо делать, мне все равно нужно, чтобы люди вносили какой-то свой элемент экспромта.
Поэтому мы много импровизируем с группой, я ни на кого не давлю или не давлю слишком сильно. Главное — чтобы какие-то элементы скорее отсутствовали, чем присутствовали. Например, чтобы хип-хоп-бит не получился случайный или слишком фанки бас.
— Тебе не нравится или просто не в концепции?
— Да просто не в тему. Да и просто есть вещи, которые ты уже тупо больше не можешь воспринимать. Например, я очень много слушал хип-хоп до 2014 года, потом в моей жизни его становилось все меньше, и потом я понял, что не могу его слушать, физически не переношу хип-хоп.
Хип-хоп-бит — он, знаешь, как какая-то игрушка, которая тебе надоела, или какая-нибудь песня, которую ты слышал в школе на каждой дискотеке, а сейчас это дикая пошлятина. Например, «Wind of Change». Вот для меня хип-хоп-бит и эта песня Scorpions — одно и то же сейчас.
— То есть, как я понимаю, русский рэп ты сейчас вообще не слушаешь?
— Нет, но мне симпатичны некоторые граждане, просто потому что у них какие-то интересные приколы есть. Например, у Скриптонита странный продакшен и тоже довольно больная атмосфера. Слушать я его не могу, но понимаю, что он все делает классно, молодец. А так да, что-то я не по рэпчику совсем.
— Видеоответы на MTV — что это было и как долго ты их придумывал?
— Мне прислали вопросы. Я пришел в студию и где-то полчасика потратил на эти треки, хотя это даже слишком долго.
Я часто спрашиваю на концертах: «Про что будет следующая песня?» Мне говорят, например: «Давай про пиявку». И вот была песня про пиявку, очень хорошая. Там был припев: «Жирная и черная, как жизнь твоя никчемная» — сразу придумалось.
Или, например, песня про лысого мужика в Питере была: «Лысый, ну и что, зато светлая головушка». Что-то в таком духе. И в общем надо просто переставать думать, и сразу все придумывается.
— Я посмотрел твою лекцию в «Школе Маскелиаде». Ты там говорил о музыкальном воровстве сознательном. А что было тобой максимально нагло своровано?
— Хм. Наверняка что-то такое есть, но что-то я сейчас не могу вспомнить. У меня воровство происходит так, что я ворую не материал, который уже готов, я ворую подход. И этот подход наслаивается на какой-то другой, который я своровал у кого-то еще, и на какое-то мое личное отношение к этому и мои личные фильтры, потому что в каждом подходе тебе нравятся какие-то конкретные вещи. Например, что есть вот такие интервалы, такой лад.
Мне кажется, что песня «ГШ» «Феникс» — это Римский-Корсаков, а, например… Блин, что-то еще не могу вспомнить.
— А в «Интуристе»?
— А так вот сразу и не скажешь. Есть такие вещи, которые, я думаю, свойственны почти всем музыкантам, чье творчество основано на импровизации. Например, я слушаю альбом Sun Araw и узнаю какие-то штуки, которые я сам бы делал. Потому что, скорее всего, он, как и я, использует лупер и какие-то одиночные звуки, старается избежать излишней квадратности, излишней структурированности, что ли, тоже старается сделать музыку более органической. У меня хоть пока и не настолько радикально все, но тем не менее.
Или например, есть еще Фред Фрит со своими сольниками. Я в его музыке то и дело немножко узнаю какие-то свои приколы. Когда ты что-то делаешь и у тебя каким-то образом получается музыка, ты начинаешь улавливать результаты похожего творческого подхода и у других. То есть ты как бы вроде не воровал ничего, может, и не вдохновлялся даже, а все равно получается так, будто своровал или вы, как единомышленники, все это делали вместе.
Вот была такая группа немецкая Populäre Mechanik, и у них есть несколько треков, которые как будто мог написать и я, до этого наслушавшись Оливье Мессиана или еще каких-то других французских композиторов-модернистов. В общем, это все такие наслоения, глубокий коллаж, так сказать.
— Скоро 11 лет с выхода первого EP NRKTK, с которого для большинства — и для меня в том числе — началось знакомство с тобой и тем, что ты делаешь. И долгое время ты для многих ассоциировался с угаром, драйвом. И вот теперь у тебя «Интурист» и «ГШ», диаметрально противоположная музыка. Когда случился этот слом сознания у тебя?
— Еще до группы NRKTK. У меня был проект Matsutake, где у меня была совершенно другая музыка и было все на импровизации основано и заигрывании с академическим авангардом.
NRKTK — это был такой прикол, который мы очень серьезно как-то восприняли, потому что обнаружили, что он неплохо работает. Мы придумали сразу рецепт, который будет работать: речитатив в куплетах, мелодичные припевы, отсылки к евродэнсу. Это то, что у всех вызывает трепет. Даже если они не то чтобы любят и слушают такую музыку, но радость узнавания как-то подталкивает их к тому, чтобы наращивать нам хайп.
Правда, тогда мы играли не в самое благодатное время для такой музыки. Появись мы как раз на 10 лет позже, все было бы немножко по-другому. Даже не на десять — на семь. Выяснилось, что наша аудитория еще учится в школе. И когда мы только распались, они как раз повзрослели и стали жаловаться: «Блин, нас только родители стали отпускать на концерты, а вы уже развалились».
Если для обычного концерта группы «Пасош» типа 2000 человек в зале норма, то для нашего обычного концерта нормой было человек 200 по билетам. Но нам казалось, что это дичайший успех. Потому что в Хабаровске на нас, например, не ходило бы 200 человек по билетам.
Мы играли-играли — и в какой-то момент я наигрался. Я понял, что это музыка, которая имеет на самом деле гораздо более жесткие рамки, чем это казалось, потому что ты должен все делать плюс-минус по изначальному рецепту, иначе уже не то. Мы пытались делать какие-то шаги влево-вправо. Но все равно получалось то же самое. К тому же в этой музыке очень мало вариативности, она во многом запрограммирована: здесь ты играешь так, тут играешь вот так, тут у нас вступает в плейбэке какой-то звук, после него — брейк и уже финал. А мне хочется, чтобы я все-таки иногда не знал, что будет дальше. Чтобы хотя бы иногда был момент, когда ты можешь отъехать и двадцать минут играть один трек, просто потому что у тебя настроение такое. Я бы не сказал, что от этого угара становится меньше.
Понятное дело, что когда ты едешь на бульдозере, то ты более внушительно выглядишь на нем. Потому что бит стучит, гитара в этот бит попадает, туда же бас, все такое ровное, массивное, естественно, какая-то джазовая импровизация после этого воспринимается чем-то более камерным. Но это бессмысленное сравнение, потому что на концертах «ГШ» очень весело.
— Предлагали ли NRKTK собраться снова?
— Да все время предлагают.
— А вы все время отказываетесь?
— Да. Ну как-то хватит, проехали.
— На той же лекции ты говорил, что после длительного процесса воровства и подобного творчества у человека в итоге должны открыться чакры, чтобы он заиграл совсем другую музыку.
— Это не происходит по щелчку. Это длительный процесс, когда ты формируешь свой месседж. Мне кажется, я все ближе и ближе к этому, но я никуда не тороплюсь. По крайней мере хотя бы я знаю, что «Интурист» все меньше сравнивают с тем, с чем я мог бы согласиться. Например, люди знают группу «Аукцыон» и такие: «Вот, у тебя как у «Аукцыона». Ну потому что чуть более … [сумасшедшая] — и уже «Аукцыон». Чуть менее — это уже не знаю что, может быть что угодно.
Люди очень любят сравнивать, и вот пока что по поводу «Интуриста» к консенсусу они не пришли, как в «ГШ» с Агузаровой, прости господи.
— Недавно ты написал, что созданный тобой и Андреем Ли (Obgon, Interchain) лейбл Incompetence Records начал новую жизнь. Что имелось в виду?
— Лейбл теперь не нацелен на издание клубной музыки. Хотя и раньше мы издавали какую-то нетипичную клубную музыку, у которой были самобытные черты.
Хочется самобытности, хочется выпускать в мир что-то по возможности новое, не тиражировать то, что уже есть. Мы решили, что надо шире смотреть на вещи. И выпускать, например, «Интуриста». И это будет уклон просто в самобытность, а не в какой-нибудь жанр. Просто музыка, которая достаточно плавит мозг, но остается ясной и понятной.
— Кого бы ты хотел подписать из русских? Кто не обращался, но кого бы ты хотел?
— Леша Таруц. Мне очень близок, у него замечательная музыка и тексты. И это такой как бы поп и одновременно модерн-арт. Люди из арт-среды считают, что это арт. Я, как бы чувак из поп-среды, считаю, что это поп. И в этом плане это прям идеальная для лейбла штука. То есть это как бы отказ обслуживать какой-то из этих двух институтов: арта и массовой музыки. Что-то посередине, но при этом ты не даешь никаких поблажек слушателю. Что-то в таком духе.
— Лейбл — совсем другой взгляд на музыку. Тебе как самому совмещать одновременно это и собственное творчество?
— Да нормально. Это не какое-то коммерческое предприятие. Мы никого не эксплуатируем. Мы просто хотим сделать что-нибудь классное. И люди, которые присылают демки, получают адекватный ответ. Например, сегодня я написал челу, что у него слишком нормальная музыка для нашего лейбла.
— Ему, наверное, было очень грустно.
— Я думаю, что ему норм, судя по тому, что он прислал. Быть хозяином лейбла — это не темная сторона, это просто какая-то сторона. Когда ты пишешь на какие-нибудь лейблы состоявшиеся, ты уже понимаешь, с чем ты имеешь дело.
Есть много лейблов, которые организованы вокруг тусовки. Наш тоже не миновала эта участь. Мы скорее издадим человека, которого знаем лично, чем какого-то чувака из интернета, который совершенно не удосужился написать, кто он и что он и почему такую музыку пишет. Никакого описания, никаких приколов — и как бы нам неинтересно, и ему непонятно зачем мы нужны.
— Не могу не спросить про участие в саундтреке к «Лету». Как вы там оказались и кто выбирал трек?
— Мы-то с «ГШ» тут ни при чем. Меня попросили сделать аранжировку, скинули референс. Короче, просто обычный коммерческий заказ по продакшену. И так получилось, что продюсеры вписали «ГШ» в имя исполнителя. Я подумал: «Ну ладно, пусть будет». Вдруг люди, которые вот этот саундтрек захотели послушать, заинтересуются и станут новообращенными фанатами.
— 10 лет назад, когда вы перебрались на знаменитую квартиру NRKTK, как все выглядело с музыкальной тусовочной точки зрения для человека, который только перебрался в Москву? И как все поменялось?
— Поменялось все колоссальным образом. Перечислять тогдашние неудобства и какие-то недоделанности повсеместные очень болезненно и долго.
Тогда был расцвет попыток людей сделать фирменную западную музыку, но у них не было сегодняшних дешевых средств. Все пыжились, как могли, делали жуткие совершенно записи — как и мы в том числе — на своих компах. В 2005 году, например, Егор, басист «ГШ», играл в группе Glamour Party, и они носили с собой на концерты системный блок и монитор.
Мы примерно в такой период времени попали в Москву, когда все на коленке что-то делали и при этом хотели поехать на европейские фестивали и показать всем кузькину мать. И «Афиша» писала: «Почему русские группы поют на английском?» Русские группы пели на английском и говорили, что «Афиша» гонит [на них].
Все старались себя проявить как интернациональные звезды, при этом, конечно же, чаще всего получалось убого и неинтересно, и как-то поэтому русскоязычные группы, которым было наплевать на подобные вещи, выглядели довольно выгодно на этом фоне, по крайней мере для музжурналистов, ищущих самобытности. Хотя пение на русском в модной молодежной группе меня совершенно не спасло от того, чтобы петь на английском в группе Stoned Boys, а потом писать тексты на английском для Glintshake. Все мы все равно лелеяли надежды на то, что эта англоязычность и эта универсальность стилистическая помогут нам куда-то там продвинуться.
Когда большинство музыкантов [в Москве] стали понимать, что они русские артисты и что именно локальный контекст их по-настоящему вдохновляет, прошло уже семь лет с того момента, как я переехал. И как раз принятие этой русской действительности и себя как ее части очень изменило сцену.
Изменилось то, как люди стали относиться к продакшену и к материалу. Все стали немножко легче все делать, немного проще относиться к этому. Хотя, возможно, это заставляет немного страдать публику на концертах. Некоторые группы играют просто отвратительно. Но все работает: записи у всех норм, все стало дешевым, можно нормальную ипишку записать дома, отправить на паблик «Сторона» и «Родной звук», тебя кто-то услышит, возможно, Степа Казарьян позовет играть на какую-нибудь маленькую сцену фестиваля «Боль», и в общем нормально можно существовать.
Все немножко расслабились, ни у кого нет теперь этого стремления гнаться за западным саундом. Это уже не инди-рок, всех доставший.
А еще появилась огромная доля самоиронии у всех, даже у групп с очень серьезными выражениями лиц. Например, то, как ведет свой паблик в «ВКонтакте» «Электрофорез». У них очень много какого-то юмора отъехавшего. Или группа Chernikovskaya Hata, которая играет кавер на «Владимирский централ». Это кавер-группа, которая с очень серьезными лицами играет песни, к которым невозможно серьезно относиться. Или, например, группа «Поехали» могла возникнуть только вот в этот период времени. Раньше бы все старались сделать лица посложнее, а теперь никто не старается — и слава богу, и все стали более человечными и открытыми, стали меньше бояться выглядеть смешными или идиотами.
— В 2012 году «Афиша» тебя объявила музыкантом года, и там в конце текста о тебе был смешной топ групп, которые ты мог бы создать. А есть реально такой коллектив, которого тебе еще не хватает вот прямо сейчас?
— Да нет, у меня есть «Интурист», и он может все. Мы переживаем смерть жанров, жанры должны исчезнуть навсегда. «Интурист» — это постжанровая музыка, которая может себе позволить вообще что угодно. Я, например, озвучивал на днях фильм [«Аэлита»], и это был какой-то полуэмбиент, какой-то фри-джаз местами. Когда мы играем с группой — это рок, но тоже не совсем. Когда я играют один — это иногда бывает такая танцевальная музыка, как будто что-то на рынке в Турции звучит. И в общем называть [музыку] каким-то словом, вешать ярлыки не хочется. Гитара жужжит — значит, рок. Синтезатор играет — значит, синтипоп. Бит прямой — техно. Это как-то тупо слишком.
