7 лучших книг по истории, философии и антропологии, которые вышли в этом году

Утопические проекты мирового переустройства остались в прошлом, однако день за днем человечество осмысляет действительность образами прогресса — категориями «долгого» XIX века. Откуда взялась уверенность, что экономики будут расти, демократии — одолевать диктатуры, а науки — шагать вперед? Совместного счастливого конца может и не случиться, ведь главной характеристикой нашего времени стала прекарность — всеобщая неустойчивость мира и отсутствие внятного образа будущего.

Именно с такой, казалось бы, мрачной установки начинает свое исследование американский антрополог Анна Лёвенхаупт Цзин — и отправляется по грибы. В первую очередь ее интересует сложносочиненная цепочка сбора и поставок мацутакэ — гриба-деликатеса, стоимость которого на азиатских рынках (прежде всего, японском) достигает нескольких тысяч долларов за килограмм. Мацутакэ растет в лесах Тихоокеанского Северо-Запада, причем преимущественно в потревоженных человеком экосистемах. Для сборщиков грибов — чаще всего этнических меньшинств из Юго-Восточной Азии — мацутакэ становится одновременно средством к существованию, методом преодоления травм прошлого и возможностью выстроить свою идентичность.

Книга «Гриб на краю света» показывает все возможности антропологической оптики последнего десятилетия, выстраивая связи между между экономикой, культурой, биологией и стратегиями выживания в глобализированном мире. Грибы здесь, конечно, во многом метафора — но по-настоящему удачная. Сегодня практически не осталось мест, которых бы не коснулась мировая политическая экономия, во имя развития превращающая людей и предметы в ресурсы. Исчерпав возможности для «прогресса», современный капитализм оставляет после себя руины — и моментально теряет к ним интерес. Но именно там, считает Лёвенхаупт Цзин, возникают практики эмансипации и скрывается настоящая жизнь. Быть грибником — это и есть путь к свободе от отчуждения.

Бесхитростное утверждение, что социальные теоретики, определившие интеллектуальный ландшафт современности, вообще-то, тоже люди, тройка немецких исследователей превращает в предмет для вдумчивого анализа взаимосвязей между частным и публичным. На примере 25 видных социогуманитарных мыслителей прошлого века (от Витгенштейна, Фуко и Арендт до Бахтина, Лотмана и Зонтаг) Томэ, Шмид и Кауфманн пробуют посмотреть на большие теории через ключевые детали биографии их авторов.

Такая интуиция, конечно, не нова — интеллектуальная история составляет заметный корпус библиотеки современного гуманитарного знания и, к счастью, хорошо переводится на русский язык: за один только прошлый год издательство Ad Marginem опубликовало 5 книг в серии «Критические биографии», а во второй половине 2017-го свою серию интеллектуальных биографий запустит издательство РАНХиГСа «Дело».

Впрочем, авторов «Вторжения жизни» в меньшей степени интересует, из какого сора растут, скажем, «Печальные тропики» Леви-Стросса или структуралистский конструктивизм Пьера Бурдье. Немецкие культурологи находят новое напряжение: в 25 эссе они исследуют отношение теорий с представлениями самих мыслителей об автобиографии — а именно то, как они говорят о себе и оценивают интервенции «собственного «я» внутри текстов.

Правда, границы метода в какой-то момент немного подводят Томэ, Шмида и Кауфманна: в некоторых местах, где прямо напрашивается тот самый сор повседневности, книга ограничивается лишь пространством текстов. Тем не менее это не мешает им сделать вывод: именно непрерывное самоощущение чужака, блуждающего по краям дисциплин и академических иерархий, позволяет героям эссе нарушать границы и совершать свои радикальные интеллектуальные открытия. Уже только это делает «Вторжение жизни» одной из наиболее любопытных книг года.

Последние полтора десятилетия история как наука переживает не лучшие времена. Сперва историки-постмодернисты объявили, что между историческими работами и беллетристикой не существует никакой разницы. Затем «мемориальный бум» вытеснил из дискуссии о прошлом профессиональных историков, заменив их фигурами свидетелей. Как результат на фоне институционального кризиса дисциплины расцвела философия истории (или, если угодно, теория истории). Ее основные вопросы сегодня звучат приблизительно следующим образом: как же так сталось, что будущее перестало объяснять нам настоящее? Почему прошлое стало нашей идентичностью, а не объяснением хода истории?

Дать свои ответы пытается культуролог Алейда Ассман, обращаясь в книге «Распалась связь времен?» к проблеме режимов темпоральности (то есть к восприятию прошлого, настоящего и будущего в культурах разных эпох). Начиная с 1980-х будущее превращается из источника ожиданий и надежд в источник озабоченности и тревоги. По мере того как меркнет свет будущего, в сознании современных людей все больше места занимает прошлое и его травмы, которые ошибочно считались преодоленными: колониализм, мировые войны, сталинский террор, холокост, эпизоды насилия, теракты.

Нужно понимать, что Ассман не ключевой (и даже не самый оригинальный) автор в современной историко-философской дискуссии; ее основной интерес скорее сосредоточен на проблематике культурной памяти. Но это даже хорошо: описывая время как культурный феномен, Ассман работает с актуальной теорией истории и доступно поясняет ее язык, оптику и оппозиции. На вопрос, вынесенный в заглавие книги, немецкий культуролог отвечает утвердительно: разорванную связь между прошлым, настоящим и будущим придется устанавливать заново, переопределив содержание этих понятий. В отличие от Левёнхаупт Цзин Ассман не отказывается от идеи прогресса (хотя, к слову, тоже использует «зеленый» аргумент): пока мы заняты осмыслением прошлого, политики вытесняют из нашего внимания мысли о развитии, лишая следующие поколения будущего, истощая цивилизацию и бездарно эксплуатируя ресурсы.

Либеральная демократия в глубоком кризисе — и нужно понять, что чинить: демократию или либерализм? Подъем популизма и медиатизация политики, рост неравенства и кризис доверия к традиционным партиям заставляют звучать и без того эту важную (и даже модную) проблему современной политической философии еще громче. Пока одни пытаются противопоставить либерализму классическую республиканскую традицию, а другие — избавиться от культурной гегемонии неолиберализма, итальянский историк Паоло Проди отправляется совсем в другую сторону.

Причина сегодняшнего кризиса демократии — в исчезновении самого основания политического договора, который возник как плод дуализма светской и духовной власти, а затем на протяжении веков создавал возможность для развития правового государства. Западный идеал правосудия и справедливости всегда основывался на соприсутствии двух типов норм: позитивного права (то есть писаной нормы) и норм обычаев, этики и морали. Теперь же ему (а значит, и демократии) грозит исчезновение — современное государство неадекватно реагирует на вызовы времени ростом юридических норм, а позитивное право еще сильнее регулирует социальную жизнь, проникая во все аспекты повседневного существования человека, которые прежде основывались на разноплановых и неписаных нормах.

Чтобы найти причины аномальных характеристик современного права (вездесущности и автореферентности), Проди пишет историю справедливости, всматриваясь в период от Средневековья (с центром тяжести на период XV–XVII веков) до сегодняшнего дня. «История справедливости» — это по-настоящему долгое чтение, охватывающее проблемы юридической мысли, богословия и институционального развития. Читателям Проди придется разбираться в многочисленных сносках, догматах христианства, особенностях средневекового права и итогах Вселенских соборов — зато взгляд на кризис демократии и либерализма, как, впрочем, и всей западной цивилизации раскроется с совершенно неожиданной стороны.

Как известно, медицинское знание накапливается еще с глубокой древности, однако, как бы парадоксально это ни звучало, вплоть до XIX века медицина не оперировала достоверными фактами, а в большей степени состояла из разнородных наблюдений, спекуляций и мифов. На фоне расчистки фактологического поля за два прошлых столетия в медицине оформляется особый тип мышления, который социальные ученые (прежде всего, антропологи) называют биомедицинским. Биомедицина как культурная система, доминирующая в сегодняшнем мире, рассматривает человеческое тело как механизм, лечение которого превращается в ремонт. Болезнь с биомедицинской точки зрения — событие естественного порядка, а врач — лишь технический эксперт по биологическим системам тела.

Человеческое тело и биомедицина — одни из центральных областей современных социологических и антропологических исследований, которые дают новые ответы на вопрос о границах и природе социального. И философия, в которой последние два десятилетия наблюдается тенденция к «натурализации», тоже не остается в стороне. Именно в этой парадигме мышления написана книга Ирины Аристарховой — профессора Мичиганского университета и активной участницы российского феминистского движения 1990-х, в фокусе интересов которой находятся отношения между технологиями, политикой и сексуальностью.

В «Гостеприимстве матрицы» Аристархова с феминистских позиций исследует философские проблемы, связанные с биотехнологиями, репродуктивными практиками, сексуальной и гендерной идентичностью. Главную проблему Аристархова определяет следующим образом: почему эмбриология изначально рассматривает отношения тела матери с эмбрионом как враждебные? Почему материнское участие в деторождении описывается в современной медицине по типу инкубатора? Исследуя связь концептуального каркаса эмбриологии и иммунологии с эпистемологическими и политическими установками (спойлер: традиционная метафизика имеет гендерную дифференциацию, в которой «женское» — природа и тела — рассматривается как неисчерпаемый эксплуатируемый ресурс, лишенный права голоса), Аристархова предлагает позитивную программу, основанную на концепте «гостеприимства».

Работы в сфере критической феминистской эпистемологии — обширный раздел современной философии, до неприличия мало представленный на русском языке. Будем надеяться, что «Гостеприимство матрицы» (к слову, книга первоначально издана на английском) откроет российскому читателю отголоски сегодняшних дискуссий и исследований в области биомедицины и ее философского осмысления.

Изрядный массив современных работ, посвященный государственному строительству, даже не допускает, что возможна его прямая противоположность — целенаправленная и принципиальная безгосударственность. Более того, подобный «цивилизационный» подход намеренно стигматизирует в своих нарративах общности, избежавшие опыта государственности, как варварские, примитивные и отсталые. Границы государства и, если на то пошло, прогресса там, где заканчиваются налогообложение, верховная власть и четкие социальные иерархии.

Джеймс Скотт — живой (и свободолюбивый) классик антропологии, профессор Йельского университета — указывает на ограниченность и наивность такой установки. В центре его научных изысканий и многолетней полевой работы Зомия — регион в горах Юго-Восточной Азии с населением более 100 миллионов человек, одна из последних сохранившихся на Земле территорий, народы которой не были поглощены национальными государствами. Скотт уверен, жители Зомии сознательно выбрали для жизни необитаемые высокогорья, чтобы в течение двух тысячелетий спасаться от угнетения: рабства, налогов, воинской повинности, связанных с государственным строительством на равнинах Юго-Восточной Азии. Социальная организация и культура местных народов, проживающих в пространстве площадью 2,5 миллиона квадратных километров, на протяжении столетий устроена таким образом, чтобы не дать развиться даже внутреннем иерархическим тенденциям.

Впрочем, дни Зомии сочтены — под давлением глобализации население региона тает на глазах. Некоторые народы, например, яо и хмонги, перебираются в Тихоокеанский Северо-Запад и становятся героями уже упомянутой выше книги «Гриб на краю света». Описывая быт анархических высокогорий, Джеймс Скотт недвусмысленно подводит к заключению — подобные самоуправляющиеся общности прежде составляли большую часть человечества. Государство не нужно.

Социолог и литературовед Борис Дубин скончался в августе 2014 года: по замечанию филолога Сергея Козлова, он «принадлежал к крохотному числу людей, выполняющих в нашей стране редкую и вместе с тем чрезвычайно важную для России культурную функцию человека-института». Дубина-исследователя действительно интересует широкий круг вопросов: от постсоветского человека и динамики его ценностей до поэзии Испанского Возрождения и рецепции идей Хосе Ортега-и-Гассета в России. Впрочем, наиболее значимая часть наследия Дубина — теоретические и эмпирические работы по социологии культуры. К годовщине смерти социолога «Новое литературное обозрение» выпустило внушительный сборник его очерков о литературе как социальном институте, связях словесности и идеологии, а также состоянии и эволюции медиа в России.

Опираясь, с одной стороны, на понимающую социологию Макса Вебера и структурный функционализм, а с другой — на филологическую интуицию, Дубин показывает, как в российском обществе трансформируется отношение к чтению; как феноменальное падение тиражей печатных медиа в первые постсоветские годы связано с изменением моделей коммуникации и ролью политических элит. Одним из первых российских социологов Дубин обращается к библиотечной системе СССР и России, где устанавливает: внутри института, аккумулирующего культурную память, последовательно действуют стратегии по подавлению интеллектуальных запросов читателей.

В своих очерках Дубин объясняет, как в стране формировался литературный канон и почему в советской культуре невозможно личное; как трансформация медиа на фоне ограничений свободы слова и державной риторики подталкивает россиян к цивилизационному выбору в пользу отката в прошлое. Последнее прижизненное интервью Дубина полно пессимизма: социолог не видит окна возможностей для перемен к лучшему — нам еще только предстоит нести всю тяжесть расплаты. И «Очерки по социологии культуры» неплохо позволяют понять, как мы все здесь оказались.