— У вас особенная, невероятно харизматичная манера повествования о писателях, художниках, артистах, таких как Вирджиния Вулф, Эрнест Хемингуэй, Энди Уорхол, Эдвард Хоппер, Кэти Акер и многие другие. Вы отталкиваетесь от какой‑то детали или состояния — алкоголизм в «Путешествии к Источнику Эха», чувство изолированности в «Одиноком городе» — и, исследуя их, погружаетесь в очень личные диалоги с этими художниками, которые обнажают их, но также и вас саму. Когда вы выбираете героев, о которых будете писать, привлекает ли вас связь между их жизнью и вашим личным опытом? Или же, наоборот, вы обращаетесь к своей биографии как к своего рода точке входа, позволяющей глубже проникнуть в их жизненный опыт?
— Скорее, связь с моим личным опытом. Иногда меня привлекает ощущение особенного понимания, близости с моим героем, скажем, как в случае с Дэвидом Войнаровичем или Вирджинией Вулф, но чаще всего толчком к вдохновению становится мой собственный интерес к каким‑то темам. Как правило, это то, что я переживала сама, или то, что меня особенно трогает, например тема алкоголизма (я выросла в семье, знакомой с этим не понаслышке) или одиночества (когда мне было за тридцать, я пережила период сильного одиночества). Зачастую я выбираю тему табуированного опыта, и мне хочется исследовать ее так пристально, как только возможно. Мне неинтересно писать мемуары или рассказывать исключительно о себе — я стремлюсь проникнуть в тему с самых разных сторон и точек зрения. Поэтому, выбрав тему, я начинаю подбирать состав героев, которые могли переживать то же, что и я, чей опыт похож на мой собственный.
Фигуры писателей или художников привлекают меня, потому что они так же стремились объяснить и запечатлеть этот опыт.
Тем не менее я всегда стараюсь относиться к тем, о ком пишу, с сочувствием и пытаюсь понять, в каких жизненных обстоятельствах они работали, с чем им приходилось бороться.
— Ваши книги «К реке» и «Одинокий город» балансируют где‑то на грани автобиографии и нон-фикшена. И поскольку в русскоязычной литературе жанр автофикшенАвтофикшенЖанр на пересечении автобиографии и художественной литературы, в котором реальные факты сочетаются с вымыслом. сейчас очень популярен, обе эти книги часто относят к нему — хотя, признаюсь, я сама не разделяю этого мнения. Как вы сами определяете жанр этих двух книг?
— Я бы не стала характеризовать эти книги как автофикшен. Они правдивы, до боли правдивы! И рассказчик — это, по сути, я. Но мне кажется, эти книги не принадлежат к какому‑то определенному жанру. Когда я работала над ними, мне было важно, что текст выплескивается за рамки жанров и определений, что‑то заимствуя у мемуарной литературы, что‑то — у биографий, путевых заметок или литературной критики. При этом я всегда могу переменить тон или двинуться в другом направлении. Я стараюсь погружаться в темы, которые исследую, как можно глубже и не хочу, чтобы меня что‑то сдерживало или ограничивало. Для меня важно пользоваться всеми доступными инструментами. Я пытаюсь запечатлеть реальность, а реальность, на мой взгляд, не делится на жанры.
— А как насчет «Crudo»? На страницах «Нью-Йоркера» Александра Шварц назвала «Crudo» работой в жанре автофикшен. Но кажется, что вы используете материал собственной жизни, чтобы исследовать жизнь и личность Кэти Акер. Она и сама, как известно, пользовалась этим приемом. Вы поместили ее в пространство очень личного романа, описывающего политические волнения летом 2017 года. Почему фигура Кэти Акер настолько важна для вас в «Crudo»?
— Может быть, назовем это биофикшеном? По сути, для этого романа я «украла» свою собственную жизнь и отдала ее персонажу Кэти Акер. Я рассказала о том, как прожила семь недель летом 2017 года так, словно это Кэти Акер была там и наблюдала за всеми событиями. Иногда я использовала элементы своей биографии, а иногда — ее. Иногда я воровала строчки из ее романов. Я сплавила все это вместе.
Что касается причин: это был совершенно пугающий политический момент. Я пыталась написать книгу-нон-фикшен, и то уравновешенное, надежное, честное «я» нон-фикшена, то самое «я», через которое я обычно рассказывала свои истории, просто не справлялось с этой целью. Повествование от первого лица не могло запечатлеть того чувства пошедшей трещинами реальности, выкриков фейковых новостей, той странности и искаженности событий, описанных в «Crudo». В то лето я читала биографию Кэти Акер, написанную Крис КраусКрис КраусАмериканская писательница, автор романа «I Love Dick».. Краус рассказывала, как Акер брала текст Диккенса или «Дон Кихота» и переводила его в первое лицо, делая своим. Мне стало интересно: а что, если я сделаю то же самое, если я украду свою личность и отдам ее Кэти Акер, чтобы рассказать эту историю? И как только я принялась за работу, я поняла, что нашла голос, который соответствует духу времени, духу момента.
— «Crudo» кажется одновременно дерзким и очень искренним художественным проектом. Вы написали роман за семь недель, проводя за письменным столом каждый день, и не разрешили себе редактировать ни строчки после того, как они были написаны. Что подтолкнуло вас к такому необычному творческому эксперименту?
— Я никогда не работала так, как это было с «Crudo». В обычных обстоятельствах я пишу неторопливо, даже медленно, до зубовного скрежета, до отчаяния медленно! Я не могу сдвинуться с места, пока предложение не кажется мне идеальным, а это значит — переписывать и переписывать каждую строчку десятки раз. Но в «Crudo» голос, который я транслировала, нес меня сам по себе. Я хотела сделать сырой, грубый отпечаток конкретного момента истории, отсюда и название: «Crudo» — «сырой». Поначалу я не планировала публиковать этот текст, и поэтому чувствовала себя абсолютно свободной.
Работа шла очень быстро. Я писала о том, что делала, или о том, что Трамп опубликовал в твиттере, о выпусках новостей и раз в пару дней открывала книгу Кэти Акер, чтобы выбрать несколько случайных строчек, которые часто проливали странный свет на события 2017 года. Все это было по-настоящему захватывающим. Не думаю, что в моей жизни когда‑нибудь повторится такой опыт работы над книгой.
— Вы не раз упоминали, что считаете искусство политической силой. В каком‑то смысле это очень созвучно одной из ключевых идей русской культуры: что литература должна учить, просвещать и направлять читателей. Безусловно, «Crudo» — политический роман. И все же мне кажется, что ваши взгляды на роль и ответственность писателя перед обществом отличаются от того, что Исайя БерлинИсайя БерлинАнглийский философ, один из основателей современной либеральной политической философии. назвал «хорошо известной склонностью русской литературы к проповедничеству». Что вы думаете о литературе и политике?
— Я думаю, что, может быть, я немножко русская! Я очень серьезно отношусь к идее ответственности и той важной роли, которую искусство играет для политики и для общества. В то же время мне вовсе не нужно, чтобы искусство было хорошим, или сентиментальным, или серьезным, или властным. Я хочу, чтобы искусство было свободным, я хочу, чтобы оно давало нам свободу. Мне интересно, на что способно искусство, как оно может раскрывать правду, скрытую от нас, или создавать новые реальности. Как оно может поддерживать и вдохновлять. И я задумывала «Crudo» как свидетельство — настолько точное и честное, насколько я могу создать, — эпохи, которая, как мне казалось, позже окажется очень важной. Я чувствовала, что проживаю важный исторический момент, и знала, что через несколько десятилетий об этом моменте будут писать иначе, спокойно и уравновешенно. А мне хотелось запечатлеть хаос и волнение и, самое главное, это странное чувство, когда ты не понимаешь, какие именно события или отрывки информации важны, а какие на самом деле ничего не значат. Что‑то вроде послания в бутылке: вот какой именно в эти месяцы, именно в этой стране была жизнь.
— В своем интервью Pen Transmissions вы упомянули, что худшей траекторией, которую вы можете представить для художника, было бы постоянное самоповторение и что вы написали «Crudo», чтобы разрушить ожидания читателей. Как вам кажется, непрерывное движение и изменения — это неотъемлемая часть работы писателя? Существует ли связь между постоянным освоением новых территорий и сохранением искренности писательского голоса?
— Не стану диктовать правила другим, но лично я ненавижу самоповторы, а три мои книги в жанре нон-фикшен создали весьма определенное представление обо мне как писательнице: она ходит кругами, испытывая грусть и думая о мертвых художниках, и все в таком духе. Поэтому в «Crudo» я хотела разрушить этот образ, написать текст, где не было бы меланхолии и академичности, текст с совершенно другим ритмом, текст, который бы обращался с личной биографией куда безрассуднее.
Я только-только завершила свою новую книгу-нон-фикшен «Everybody», посвященную теме свободы, и эта книга тоже написана совершенно иначе. Никаких прогулок! В ней гораздо меньше меня, она более абстрактна — скорее, книга об идеях, чем о конкретных жизнях конкретных людей (хотя людей и жизней там определенно много). И намного больше истории — стремительное развитие XX века в Европе и Америке и разные движения за свободу, которые возникли за это время. Мне кажется, что в постоянном изобретении новых форм есть подлинность и искренность: искать правильную форму для каждого проекта и не лениться, не писать в старой манере только потому, что я знаю, как это делать.
— «И самое главное, помимо альтернативной хронологии я стремилась создать альтернативную систему времени, где можно было бы одновременно чувствовать и размышлять, оценивать то мощное воздействие, которое оказывают на нас новости, и размышлять о том, как на них реагировать, возможно, даже изобретать иные формы существования». Эта цитата из вашей книги «Странная погода» заставила меня задуматься о силе технологического развития в последние десятилетия. Вторжение социальных медиа в наши жизни и наше личное пространство во многом изменили само наше представление о времени. Как и режим социальной изоляции — ведь в каком‑то смысле он заставил нас еще глубже погрузиться в виртуальное пространство и онлайн-общение. Как вы думаете, влияет ли на нас ускорение времени? Стоит ли нам смириться с этими изменениями как с неизбежным побочным эффектом цивилизации? Или же высказать свой протест, как, например, сделали вы, покинув в 2017 году твиттер?**
— Я думаю, что ускорение времени — настоящая катастрофа для так называемого «реального мира» за пределами соцсетей. Похоже, что мы уже не можем обрабатывать информацию с той скоростью, с которой поглощаем ее. И это доводит нас до паники и оцепенения, что огромная проблема, учитывая, что сейчас нам, человечеству, нужно решать проблему глобального потепления.
Я только что прочитала великолепную книгу Джулии Белл «Radical Attention», где она рассуждает о том, как интернет изменил нашу общественную и личную жизнь. Частная жизнь все больше и больше разворачивается в публичном пространстве и для публичного одобрения, в то время как публичная сфера, наоборот, стремительно приватизируется нередко втайне от всех.
Искусство помогает нам справиться со страхами и скорбью времени, в которое мы живем, и создать силой воображения те новые реальности, которые, возможно, мы сможем построить в будущем.
Встреча Оливии Лэнг с Ольгой Брейнингер пройдет 6 декабря в рамках онлайн-программы ярмарки non/fiction.
