Михайлов: Расскажите для начала в двух словах о вашей школе — и о проекте?
Некрасова: В начале 2020 года мы запустили школу, которая называется «Современные литературные практики». Все студенты у нас посещают занятия по поэзии, прозе и — очень важно — литературному менеджменту, который мы еще называем «литературные кураторские практики». Там студенты начали разрабатывать разнообразные проекты. Два из них — выставка и фестиваль, — как мы понимаем, перенеслись на неопределенное время, а третий проект — собственно антология. Студенты объединились в группы и придумали три идеи. Одна из идей — использовать Конституцию как текст для вдохновения, и написать по мотивам статей Конституции прозаические и поэтические рассказы. Идея так всем понравилась, что многие студенты, даже те, которые не участвовали конкретно в этой антологии, присоединились и написали рассказ или стихотворение. Более того, тексты написали и кураторы.
Вырская: Идея довольно спонтанно появилась, насколько я помню. Мы собрались на занятии по литературному менеджменту, разделились по группам, и собрались ребята, которые хотели заниматься как раз антологией — то есть выбрать тему или несколько тем, которые будут сборкой для антологии. Мы накидывали разные идеи, и в самом начале Женя к нам подошла и сказала, что вы можете взять вообще любой текст, например десять заповедей, как в «Декалоге» (цикл фильмов Кшиштофа Кесьлевского. — Прим. ред.), и на базе этого текста работать. Вообще любой, да хотя бы даже Конституцию.
Некрасова: Это я так сказала?
Вырская: Да! Мне сразу эта идея понравилась, был даже спортивный интерес: как переработать этот юридический документ, чтобы получились интересные живые рассказы. Возник какой‑то азарт, и мы стали с этим работать. Пытались не скатиться в передачу «Человек и закон» или какие‑то жуткие чернушные истории, а сделать очень приближенным к жизни.
Некрасова: Главная задача была написать человеческие истории, поэтому мы ориентировались на «Декалог». Такой недостижимый идеал. Там 10 заповедей, и очень человеческие истории. И [в нашей антологии] тексты всегда о взаимоотношениях между людьми: родителями и детьми, возлюбленными, родственниками, друзьями. Марина, а расскажи, что с тобой было, когда ты прочла Конституцию в первый раз?
Вырская: Я ее первый раз прочла — ну по-нормальному, не какие‑то выдержки, а именно целенаправленно — где‑то полгода назад. Я даже не помню, с чем это было связано, — наверное, с митингами, которые были летом. Я очень пассивный в плане политической активности человек, пару раз всего выходила на митинги, и то пройдусь пару часов — и домой. Но в последнее время меня стали очень многие вещи бесить, и я решила как‑то заняться этим вопросом.
Я сидела на кухне, и ручьи слез текли. И потом, когда я ее перечитывала [готовясь к антологии], тоже нахлынуло это чувство. Я потом это трансформировала в своем рассказе — там есть маленький такой персонаж, который тоже испытывает подобные чувства. Потому что хотелось как‑то выразить этот опыт.
Некрасова: Важно добавить, что тексты написаны не только по статьям Конституции, но и по поправкам. Кстати, поправки ведь вносились три раза: в 2008-м, когда президентский срок увеличился с 4 до 6 лет, потом в 2014 году, когда к президенту фактически перешел контроль над судами. Но именно вот эти [новые] поправки другие — их формулировки граничат с литературой.
Это такая сорокинщина. Мы давно уже чувствуем, что живем в тексте Сорокина. Но вот эти формулировки — про память предков, про детей, которые то ли достояние, то ли приоритет, — это удивляет своей абсурдностью, кажется, что это может быть только в литературе.
Когда в поэме редактируют текст — редактируют нашу жизнь одновременно. И это совершенно удивительное ощущение.
Михайлов: Хочу уточнить: идея возникла уже под влиянием разговора про эти новые поправки?
Вырская: В тот период как раз. Просто это было главным информационным полем — еще не было постоянных разговоров о вирусе, это был февраль, и мы как раз все это сильно переживали. Кстати, мы тогда думали, что же будет связующим звеном проходить через все рассказы, — а сейчас, когда я перечитывала то, что получилось в итоге, вижу, что связующим звеном являются карантин и изоляция.
Михайлов: То есть второстепенная, казалось бы, деталь стала ключевой?
Некрасова: Да, связующей. В «Декалоге» есть персонаж, который появляется во всех частях, а еще герои цикла почти все живут в одном дворе и так или иначе связаны. Мы об этой связке — кроме Конституции — не думали, а потом действительно выяснилось, что очень у многих в текстах есть изоляция, карантин, трудность передвижения. Там есть рассказ о том, как парень едет к своей девушке в тюрьму передать ей продукты — она села по политической статье. И он боится, что его сейчас остановят, транспорт не ходит — ну и так далее. В моем рассказе героиня живет в изоляции — там нет никакого карантина, но она подросток, ее мать не выпускает из дома.
Михайлов: Ты сказала, что новые поправки читаются как литература, — и это действительно так. У меня возникла мысль: это, вообще-то, довольно жуткие поправки, которые даже поправками назвать сложно, потому что по большому счету стоит тридцать лет дом, а у него начинают менять фундамент. И для меня эта вот литературность, абсурдность деталей, витиеватость фраз становится подушкой безопасности, которая не дает мне впасть в экзистенциальный ужас, когда я думаю про них. То есть мне помогает не сойти с ума только то, что я где‑то в глубине души не верю, что это настоящие поправки, что это не арт-проект какой‑то.
Васякина: Нас Сорокин очень хорошо научил отстраняться, и за счет того, что у нас есть эстетический опыт чтения подобных текстов, мы привыкли это воспринимать как что‑то, что нас особо не касается.
Но здесь еще вот в чем весь страх и прикол этого чудовищного юридического языка. В антологию вошло мое маленькое эссе про то, что бюрократический язык очень просто западает в нашу бытовую речь и становится нашей повседневностью. Мы очень часто используем какие‑то слова — например, «человеческие останки» или еще что‑нибудь, — а это лексика из документа. Получается, что язык, на котором написаны документы, проникает в нашу бытовую реальность — но наша бытовая реальность в языковую реальность документа проникнуть никак не может. Не происходит полноправного языкового обмена между бытовой реальностью и документами. И мы, по сути дела, не можем своей бытовой жизнью повлиять на бюрократический или юридический дискурс, потому что не имеем доступа к его трансформации.
Но если говорить о том, как работает язык документа, я всегда привожу в пример прекрасный цикл Лиды Юсуповой «Приговоры», которая пытается этот бюрократический язык очеловечить. Она находит в текстах приговоров многозначные слова, которые в бюрократическом языке значат что‑то одно, а в нашем бытовом языке — другое. Например, у нее есть поэма, которая называется «Близким лицом». Это достаточно частое для нас словосочетание, но, оказывается, в приговоре оно обозначает близкого человека, который совершает насилие. Юсупова, по сути дела, разрушает бюрократический текст и конструирует заново. Возможно, таким образом литература тоже пытается пробиться в эту чудовищную реальность и ее каким‑то образом изменить и трансформировать. Но, как показывает практика, плохо получается.
Некрасова: Но если почитать Конституцию, которая была принята российским народом в 1993 году, ну она выглядит — за некоторыми исключениями, где какие‑то совсем юридические моменты, — достаточно красивым поэтическим текстом о том, что недопустима дискриминация, что равны права мужчин и женщин, что главным источником власти является народ. Это юридический язык, но одновременно это язык пафосный, торжественный. Какой это может быть жанр — не баллада, а какой?
Михайлов: Ода?
Васякина: Возможно, это ода, но я поспорю с этим. Дело в том, что мы читаем-то сегодня Конституцию [как литературу] именно потому, что у нас есть опыт чтения Сорокина и Юсуповой. То есть мы видим какие‑то сходные вещи и пытаемся свой опыт чтения [художественного текста] наложить на документ.
Очевидно, что пафос свободы есть в Конституции 1993 года, и его никуда не денешь. Но мне интересно смотреть на то, как этот пафос сочетается с тем, в каком мире мы сегодня живем. И к этому пафосу мы прибегаем только в экстренных ситуациях. Например, когда происходят митинги в 2019 году, появляются «Свидетели Конституции» и начинают читать этот текст публично. Но в повседневной жизни мы не думаем о том, как это работает на нас.
Оказывается, что встреча с этим текстом возможно только в ситуациях экзистенциальных кризисов или экстренных каких‑то ситуаций. Или ситуаций, когда нам обещают, что Конституцию изменят, а нам хочется ее схватить хотя бы в том виде, в котором она сейчас есть.
Но, с другой стороны, я недавно беседовала со своими подругами из Петербурга, и в поправках к Конституции есть совершенно чудовищная поправка о том, что брак возможен только между мужчиной и женщиной. Раньше брак мыслился просто так, без какого‑то полового определения.
Михайлов: Гражданский союз, а не гетеросексуальный гражданский союз.
Васякина: Да, и получается, что режим, в котором мы живем, становится предельно гетеросексуальным — причем в букве закона. То есть уже закон нас определяет как гетеросексуальных. С одной стороны, это чудовищный репрессивный процесс. А с другой стороны, это говорит о том, что, видимо, настолько мощная гендерная турбулентность в обществе, что власть пытается схватить ее и закрепить. Условно говоря, власть испытывает сильную гендерную дисфорию, и пытается с ней каким‑то образом справиться. И возможно, эту поправку можно понимать как кривое зеркало общества — и они нам его показывают.
Михайлов: Сразу же вспоминается история с опросом «Левады», где как бы через запятую были перечислены феминистки, террористы и ЛГБТ, которые «отклоняются от нормативного поведения».
Васякина: У нас в антологии есть рассказ Лизы Каменской, которая описывает ситуацию, когда у парня умирает мать и переписывает квартиру на какую‑то свою подругу. Постепенно главный герой, раскручивая историю по деталям, выясняет, что мать все это время жила с женщинами. Это совершенно прекрасная романтическая лесбийская история женщин, которые вместе ездили в Японию, фотографировали еду и все такое. И получается, что из‑за того, что в общепринятом дискурсе это невозможно, для него огромный пласт жизни матери стал неизвестным. Он, по сути дела, о ней вообще ничего не знал, кроме того что она работает медиком.
И тут вопрос в том, как мы вообще будем жить в этой новой ситуации, и какие это повлечет за собой последствия. Принятие закона о пропаганде сделало ЛГБТ-сообщество видимым в медийной среде и вообще везде, по сути дела, сделало негетеросексуальных людей субъектными. И я полагаю, что эта поправка тоже может повлиять таким образом на нас, может быть, сработать консолидирующе. Посмотрим.
Некрасова: Я хочу вернуться к Конституции 1993 года и поговорить про то, что этот текст пафосно-поэтический, он заряжен верой людей. Это было впервые! Люди, которые ее писали и которые голосовали, верили, что не будет этого зазора между текстом и реальностью, что наконец-то все будут жить так, как записано в Конституции. И этот наивный, чистый пафос, с верой в будущее, очень чувствуется. А поправки, особенно вот эти новые, — это именно сорокинщина чистой воды. То есть Конституция и поправки — это разного жанра тексты, понимаете?
Михайлов: Если эту параллель развивать, то получается, условно говоря, что Конституция, которая у нас пока что еще есть, — это текст, который читает Сорокин, а то, что предлагается, — это уже как бы переработанное.
Некрасова: Да, это постмодернизм. У меня, кстати странное наблюдение про юридический язык. Часто, когда писатели пытаются имитировать разговор, получается недостоверно. И как только вступает язык юридический или смешанный с разговорным юридический, то текст сразу работает — особенно в диалогах. И это так странно! Я просто никогда об этом не думала, но действительно этот язык настолько плотно вошел в нашу речь, что он ее делает более…
Васякина: …объективной.
Михайлов: Более настоящей, да.
Некрасова: И это не то чтобы чудовищно, но странно — понимаете?
Михайлов: На самом деле, то, о чем ты говоришь, для меня звучит совершенно логично. Потому что мне кажется, главная проблема с фиксацией разговорного текста в литературе в том, что повседневная речь — и устная, и письменная — постоянно изменяется, буквально каждый день. А вот этот юридический язык, при всей своей искусственности, при всей своей нарочитости, более или менее неизменный, по большому счету. Он, скажем, в равной степени неестественный для всех нас, людей разного возраста и жизненного опыта. И эта равная степень неестественности становится новой естественностью.
Некрасова: Да, именно так. Это то же самое, как читать прейскурант или меню — это язык, который будет всем понятен, и одновременно будет достоверен.
Васякина: Только если в меню написано «Мороженое», то тебе точно принесут мороженое. А если в Конституции написано «Народ», то черт знает, что это такое.
Некрасова: Вот этот зазор мы как‑то и пытались изобразить — точнее, написать о нем в этой антологии. Вот то, что записано в Конституции или что в ней изменено, — а теперь давайте посмотрим на настоящую жизнь, на то, как текст этот осуществляется в ней.
Вырская: Название антологии довольно спонтанно пришло в голову, скорее для рабочей презентации, а потом я стала думать, что «Страсти по Конституции» — это обычные повседневные действия людей, которые помещены в контекст основного закона. И тем самым они превращаются в страдания и испытания, в страсти. То есть когда мы живем вне контекста закона, многие вещи нами воспринимаются нормально. Женщина претерпевает насилие в семье — да, это не очень приятно, но с этим можно жить. Парня ограничивают в передвижении по стране, он ищет обходные пути, чтобы добраться до цели.
Ребенок оказывается в школе-интернате, где нету денег на образование и развитие подростков, — это тоже очень неприятно, но как бы так оно есть. А потом мы берем коробочку, на которой написаны правила этой настольной игры, и видим, что, оказывается, у нас есть статья 7Статья 71. Российская Федерация — социальное государство, политика которого направлена на создание условий, обеспечивающих достойную жизнь и свободное развитие человека. 2. В Российской Федерации охраняются труд и здоровье людей, устанавливается гарантированный минимальный размер оплаты труда, обеспечивается государственная поддержка семьи, материнства, отцовства и детства, инвалидов и пожилых граждан, развивается система социальных служб, устанавливаются государственные пенсии, пособия и иные гарантии социальной защиты., [говорящая о том,] что у нас социальное государство, и оно должно создавать условия для развития людей.
Возникает зазор, и в этот момент самые обычные, повседневные действия наших героев считываются иногда как подвиги, иногда как преступление — уже по-другому интерпретируются.
Мы никогда не будем на сто процентов жить согласно букве закона, но мы должны с ним считаться, апеллировать к нему в кризисных ситуациях — но не обесценивать и не обессмысливать.
Васякина: Просто когда ты начинаешь апеллировать к букве закона, ты становишься преступником в бытовом смысле. Потому что «ишь ты умная тут нашлась!».
Некрасова: Последний месяц, в течение которого мы занимаемся этим проектом, я просыпалась каждый день и думала про Конституцию, часто спрашивала в чате студентов: «Ну что, написали?» Я себя называю даже в шутку «мать русской демократии», и я еще все время говорю, что мы чтим Конституцию как Остап Бендер и как Сол Гудман чтят уголовный кодекс.
Это, конечно, еще и вопрос противоречий, потому что вот в Конституции записано, условно говоря, что‑то правильное — например, то, что нельзя разрушать памятники культурного и исторического наследия, нельзя заниматься вандализмом. А что если это памятник тирану? Какие‑то вроде бы простые вещи, но если начать о них думать и рассуждать, то мнение людей сразу разделится. Так что это еще антология о противоречиях, которые возникают в реальных жизнях людей.
Михайлов: Ты сказала про памятник тирану, и я вспомнил, как двадцать лет назад, когда Путин еще не был президентом, он постоянно повторял, что демократия — это диктатура закона. Я с детства эту фразу помню. И я сейчас подумал: мы говорим про авторитаризм, про свободу как ценность и так далее. А ведь для Путина это может выглядеть совершенно точно так же: как если он всю жизнь жил при диктатуре закона, и сейчас он эту диктатуру свергает просто. Он по-своему тоже такой борец за свободу.
Некрасова: Это не исключено. Недаром этот наш проект о Конституции возник именно во время такого абсурдистского литературоцентричного изменения этого текста: нам показалось, что надо встретиться наконец-то с реальностью и попробовать ее эстетизировать. То есть самое интересное, что, наверное, ты прав; наверное, вот этот сорокинский текст, они выдали по чесноку. Ну то есть они реально думают, что это все нормально.
Михайлов: Я абсолютно в этом уверен. Я не думаю, что они сидят и думают, как бы сделать народу похуже, как бы ограничить людей и сделать их менее счастливыми.
Некрасова: Знаешь, мне не кажется, что они думают про народ.
Михайлов: «Утром мажу бутерброд…»Леонид Филатов «Про Федота-стрельца, удалого молодца»«Утром мажу бутерброд,/Сразу мысль: а как народ?/И икра не лезет в горло,/И компот не льется в рот!»
Некрасова: Да, всегда вспоминается Филатов в этот момент. Наверное, они мыслят народ разве что как некоторую биологическую массу, к сожалению. [Когда] они мыслят о величии России, они думают: вот что надо делать, чтобы Россия оставалась великой, сильной державой, — нужно закрепить брак между мужчиной и женщиной.
Михайлов: Это как раз про биологическую массу: как мы будем умножать биологическую массу без гетеросексуального брака-то.
Некрасова: Да, да, союз мужчины и женщины, потом бац — детишки сразу, больше людей, больше биологических существ. Они, то есть, не мыслят про конкретных людей. Память предков, слава, достижения — это абсолютный дискурс советского застоя, большие советские смыслы, которые сейчас вот так преображаются. И это достаточно печально.
У них есть какой‑то определенный образ великой страны, и они все меняют — в том числе Конституцию, — чтобы этот образ дополнить. Здесь возникает грандиозный зазор, это у нас главное слово в этом интервью, потому что жизнь людей совершенно другая, какая‑то своя, частная, хрупкая, не монументальная.
Я последнее время очень много думаю про эстетику. В частности, нас всегда раздражало, когда мы видели Россию в западных фильмах как страну ментов, людей в форме, гипернасилия, каких‑то холодных цветов. И в 2020 году мы оказываемся в стране, где эта эстетика стала массовой. Более того, она пришла в культуру: IC3PEACK, «Аигел», «Приговоры» Юсуповой — то, что раньше было клюквой и пародией на нас, стало нашей жизнью.
Васякина: Ну я здесь поспорю. Вспомни все сериалы 1990-х! Все сериалы 1990-х про ментов и про тюрьму.
Михайлов: Я не совсем соглашусь [с Оксаной]. Мне кажется, что главные два сериала 1990-х и 2000-х про ментов и про бандитов — это «Улицы разбитых фонарей» и «Бандитский Петербург».
Васякина: «Каменская» еще.
Михайлов: Ну «Каменская» — это немножко западная история, перенесенная на русскую почву. А вот «Бандитский Петербург» и «Улицы…» — это вот прямо родное наше. Не то чтобы я сильно смотрю современные сериалы про ментов и бандитов, но у меня ощущение, что они в большей степени похожи на эти клюквенные истории, книжки с плохой бумагой. А в тех старых сериалах и бандиты, и менты очеловечивались. Почему есть ироническая и даже уже не очень ироническая ностальгия по вот этим дурацким сериалам у тридцатилетних — а условного «Глухаря» или «Ментовские войны-5» никто даже иронически не смотрит.
Некрасова: Просто в 1990-х «Менты» еще могли восприниматься положительно. Это были человеческие истории, их персонажи были людьми — и недаром они стали народными героями, все знали, как зовут персонажей. А сейчас это пришло уже как эстетика в народ. Язык насилия со стороны государственных структур пришел в моду и очень активно используется поп-культурой — теми же самыми Shortparis.
Васякина: Это работа политической рефлексии. Когда мы пытаемся апроприировать, по сути дела, символы насильников и таким образом захватить хотя бы часть их власти, чтобы хоть каким‑то образом…
Михайлов: …получить контроль?
Васякина: На самом деле, вступить в диалог хотя бы на символическом уровне.
Михайлов: Если это сформулировать чуть более широко, то по большому счету именно про это получается весь ваш проект. Конституция — это, разумеется, в данном смысле не инструмент насилия сам по себе. Если не бить людей по голове томиком (смеется).
Некрасова: Она тоненькая, ею нельзя бить.
Михайлов: Но тем не менее это штука, которая так или иначе влияет на нашу жизнь — только совершенно непонятно как. И получается, что проект — это попытка понять, как она влияет или как она не влияет, как она проваливается в попытках влиять на жизнь. Да?
Васякина: Я думаю, что там еще разговор о том, что действительно есть вот этот народ, про который написано в Конституции, попытка раскрыть это понятие. Потому что действительно непонятно же, что такое народ. В сборнике есть прекрасный рассказ и поэма Дианы Янбарисовой про девочку Дусю, которая на самом деле Дурия. Из‑за того что ее в школе буллят, из‑за того что живет в очень ксенофобной атмосфере, она берет другое имя. Получается что через весь сборник, раскрывается весь спектр этого народа: это и парень, который едет к своей любимой женщине, пожилая лесбиянка, которая всю жизнь скрывает свою сексуальность от сына, и мальчишка, который попадает в интернат, маленькая девочка с двойным именем… В общем, это попытка высветить, раскрыть понятие «народ».
Михайлов: И напомнить, что, если из Конституции даже вообще вымарать народ, который, вообще-то, источник власти, то народ от этого никуда не денется, не пропадет — я надеюсь, по крайней мере.
Некрасова: Мне кажется, он вообще не пропадет.
Васякина: Да, мне кажется, что все эти тексты противоречат полностью статье о том, что власть принадлежит народу. На самом деле народу власть не принадлежит. Им вообще ничего не принадлежит.
Некрасова: А власти не принадлежит народ.
Васякина: Ну вот здесь я бы поспорила, к сожалению.
Михайлов: Власть может манипулировать народом, но про принадлежность — я с Женей согласен.
Некрасова: Потому что все равно люди одни. Ну, в смысле — есть семьи, друзья. Но когда что‑то происходит, люди оказываются без власти. Власть нас останавливает на улице, если мы нарушаем режим карантина, но она не выплачивает нам компенсацию, когда мы оказались без работы, и так далее. И достаточно интересно, что все, что они могут проявить, — это насилие. А власть — это, вообще-то, по идее, наши работники, администраторы, которые организовывают процесс. Видишь, какая безграничная тема! (Смеется.) Вся русская литература, собственно, ей занимается уже давно. Даже когда пишет о любви.
Васякина: Я сейчас подумала, что русская литература, когда она формировалась, она же всегда была у власти — вспомним петровскую эпоху, Державина и потом дальше. Пушкин уже пытался каким‑то образом с властью диалогизировать. Вспомните неподцензурную литературу XX века, которая уже не диалогизировала, но игнорировала или пародировала языки власти. И получается, что мы тоже этой антологией, по сути дела, совершаем акт неподчинения.
Антологию можно бесплатно читать на платформе Bookmate, новые тексты появляются по средам и пятницам.
