Дисклеймер: редакция «Афиши Daily» не поддерживает проведение массовых мероприятий в условиях пандемии и призывает к соблюдению режима самоизоляции.
Пока театр здорового человека закрылся на карантин, адаптируясь под режим онлайн, театр абсурда продолжает свою работу в привычном темпе. На спектакль меня пригласила подружка Лиза, работающая актрисой. «Лана, тебе ведь тоже осточертел этот карантин? Ты ведь тоже против этого беспредела? Мои коллеги распространяют билеты в подпольный театр. Там будет что‑то про карантин и секс!» Лиза скинула адрес (обыкновенный жилой дом на Трубной, квартира-«чердак»), и я оформила себе пропуск.
Мы набрали код домофона и поднялись на крышу. По лестнице проходила пожилая жительница. «Куда идете?» — «В театр». — «А, ну ясно…» Лиза меня проинформировала, что кто‑то из театральной труппы снимает здесь небольшую площадь. «Площадь» выглядела как коридор, пара комнат и довольно сносный санузел с душевой кабиной. Мы прошли через эту квартирку и добрались до чердака.
Стоял тонкий запах пыли и картона, нагретого солнцем, на косом потолке птицы свили гнездо, Всеволод Лисовский, режиссер спектакля, попросил сдать сумки и плащи в гардероб — так он называл груду досок — и выдал каждому зрителю медицинскую маску, самоклеющуюся бумажку и программку. Программка — это клочок бумаги, спереди которого было написано шариковой ручкой «Секс как утопия эдем эдем»Два спектакля — «Секс как утопия» Всеволода Лисовского и «Эдем, эдем, эдем» Василия Березина — в этом представлении оказались объединены., а с обратной стороны — мат в три буквы.
Другая произнесла с намеком, что Шекспир создал свои лучшие пьесы именно во время чумы. Их радость резко контрастировала с хмурыми миллениальскими лицами, которых, видимо, сюда затащил второй режиссер — Василий Березин: тот ходил без дела и смотрел на людей с выражением «зачем вы сюда пришли».
Лиза хихикнула, и я поняла, что меня она пригласила только из‑за недобора людей. Зал вмещал в себя человек сорок-пятьдесят, но подтянулось около тридцати. «Прости», — сказала она, и я поняла, что меня подставили, заманили красивыми фразами, но все же не стала злиться. В глубине души я уже примерно предполагала, что будет происходить. Спектакли Лисовского не отличаются неожиданностью: за последний год я смотрела его «Вакханок», где по сцене ходили голые женщины, и «Молчание на заданную тему», где нужно было около часа молчать. О спектакле «Секс как утопия» я тоже читала в рецензиях. Две голые женщины должны были трогать людей с завязанными глазами, и так как метафору секс-работы упрощать уже некуда, вставка «карантинной повестки» на скорую руку не должна была испортить спектакль еще сильнее.
Когда зрители заняли места (школьные стулья с выпирающими гвоздями, хаотично расставленные по чердаку), режиссер сел на свободный стул и произнес речь:
— Ну вот, у нас начинается спектакль. У вас есть маски: наденьте их, пожалуйста, на себя, но не как обычно, а на глаза. Еще у вас есть бумажка. Вы можете наклеить ее туда, где вы хотите, чтобы вас трогали перформеры. Но вообще это ничего не значит — если они захотят, то будут вас трогать и в других местах. В принципе, это все. Перформеры у нас в медицинских комбинезонах, так что ни о чем не волнуйтесь, все меры соблюдены.
По крыше застучал мелкий дождь. Две перформерки зашелестели костюмами, которые стали снимать. Доказательств никаких не было, но почему‑то не было сомнений в том, что под костюмами они полностью голые. Я прилепила бумажку на ногу, и одна из актрис стала делать мне массаж лодыжки, поглаживая берцовую кость. Это продолжалось недолго — большую часть времени приходилось просто сидеть. Без курток на чердаке было холодно. Вместо музыкального сопровождения третья актриса, которая сидела вместе со зрителями на стуле, весь спектакль имитировала женские стоны, время от времени переходящие в сигнал SOS, выкрики выхухоли, пение сирен и другие странные звуки.
— Вот почему только женщины решают, хороший у них был секс с мужчиной или нет, почему они нас оценивают? Мне кажется, что женщины — это высшая форма тоталитаризма.
— Карантин — это ведь маскарад. Все ходят в масках. Только грустные какие‑то. И сексом никто не занимается. Недомаскарад получается.
— Когда человек занимается сексом, то он думает об удовольствии. А когда он в кого‑то влюблен, то о страдании. От этого все проблемы. Наш мир построен на любви. А надо, чтобы на сексе.
— Было бы банально, если бы мы здесь в карантин устроили оргию. А так только возможность оргии. Все как в жизни.
Во время таких спектаклей чувствуешь себя школьником в огне пубертата: хочется активных действий, но вместо них по тебе будто проходит кошечка, трется пару раз и уходит — без энтузиазма, — а под ухом еще и какие‑то любительские псевдофилософские разговоры. Зрители издали пару-тройку постанываний, но каких‑то ненастоящих: похожих на имитацию, когда надо хоть что‑то сказать для приличия или чтобы приободрить партнера, иначе он слишком быстро уйдет. Между тем мне стало невыносимо холодно, тело бросило в озноб. Перформерка это заметила, подошла и обняла меня.
Я была благодарна этому спектаклю. В некотором смысле я испытала катарсис — впервые я была максимально разочарована. Обеих девушек, которые «обслуживали» гостей, я уже знала из секс-тусовки миллениалов. Я видела их на закрытых встречах, и мне казалось, что они тоже понимают абсурдность своего положения: современная либеральная секс-культура успела создать cuddle-party, где человек может прочувствовать телесную любовь без эротического влечения, успела создать полиаморию, где можно этично выстраивать романтические отношения с несколькими людьми, и успела создать секс-оргии, на которых происходят безопасные опыты со своим телом. Эта культура двадцатилетних столько успела создать, однако вместо этого мы все еще умираем со скуки на спектаклях про секс и радуемся, что какая‑то актриса прикоснулась своими губами к шее без спроса. Вот что такое иммерсивный опыт, а мы-то думали…
Когда афоризмы закончились и актеры покинули сцену, режиссер встал и сказал своим бархатным басом:
— Можете снять ваши маски, вас ждет утешительный акт.
Всего было три «утешительных» культурных номера, которые на этот раз демонстрировали только мужчины: очередная метафора о женском и мужском месте в социуме. На сцену вышли два актера в медицинских комбинезонах. Один неумеючи заиграл на саксофоне, другой зачитал текст гей-фанфика, поразительно похожий на роман Пьера ГийотаПьер Гийота — французский писатель, творчество которого посвящено исследованию различных форм и проявлений сексуальности. : «Пастух пережевывает сгустки гнилого масла, с затвердевших икр кочевника спадает песок, пока его узкий торс расслабляется. Пастух сжимает свои щеки, наполненные. Растопыренные пальцы кочевника отталкивают пастуха…» — и так далее. Когда они удалились, к зрителям выкатился парень с капельницей — он был в балетной пачке, в партаках по всему телу и с живым петухом в руках. Он бросил петуха в зрителей, а сам станцевал балет вокруг капельницы, заменяющий ему шест. Танец и актер выглядели болезненно. Под конец на середину зала пришел мужчина в больничной одежде и побритый налысо. «Фе-е-ена-а-азе-е-епа-а-аммм…ди-и-име-е-едро-о-оллл…» — он по-оперному пропел рецепт, который держал в руках.
«На этом все. Расходимся», — объявил второй режиссер и в ответ услышал неуверенные аплодисменты. Зрители пытались спускаться по два-три человека и «не светиться», но все же у подъезда образовалось небольшое столпотворение из людей, остановившихся на перекур. В этой группе мы не сохраняли гоголевское молчание, упорно сдерживая ком в горле и делясь огоньком без лишних жестов. Я подумала: хорошо, что на представление заманили лишь тридцать персон и повторять трюк не планируют. О «подпольной жизни искусства» порой лучше знать в пересказе.
